Полина Кондратенко уже печаталась в известных журналах, имеет ряд литературных премий. Журнал Prosodia пшет о ней: «Полина Кондратенко развивает особую петербургскую поэтику, в которой реальность иллюзорна, а язык сгущён до реальности.»(февраль 2023). Кстати, многие статьи и заметки о Полине так или иначе вертятся вокруг языка: «Необычный язык для необычного Собеседника» (Prosodia, 14 мая 2023), «Столярный вкус языка» (Prosodia, 05 февраля 2023); тут же участие в поэтических чтениях «Поэзия как сопротивление языка» и пр. Следует вспомнить, что Полина по образованию лингвист, да и название ее книжки «Лонгвэй», хоть и не имеет прямого отношения к лингвистике, но от созвучия никуда не денешься. Еще Полина – прекрасный музыкант, а, развивая мысль г-на Капоне, «поэтическое слово, плюс музыка» – это иногда посильнее, чем просто «поэтическое слово».
Дмитрий Легеза
* * * Двойного дна нестройное мерцание раскладывать на волны не берусь. На языке двойное отрицание: два минуса рассасываю в плюс. Беру с крючка спасительную кружицу: свисток с плиты – польётся кипяток. Двойное дно тяжёлых дней закружится: держи меня, щербатый ободок! Пущу на дно узбекского лимончика, морскую зелень крепко заварив. Плыви, обломок yellow submarine, оскомина языкового кончика! * * * Весенняя скамья, вечерняя камея – азартный глаз рыбачки над книжным плавником. Я в невод твой хочу, но плавать не умею, ходить умею только. Вон в море, далеко мой парус по ножу волны и неба бродит: изрезался, истёрся. Но что осталось тем, кому у ног твоих нельзя ни якорь бросить, ни крестовины-мачты мечтательную тень? Пока вяжу узлы в постылый порт приписки, ты потрошишь Гомера – и брызжет чешуя имён судов, богов. Последний в этом списке – я. * * * Упрямое, простое право – не быть с тобой, а быть собой – приобрету, но – Боже правый! – какой ценой? Тупой ходьбой, носками острыми нащупав самостоятельные па, я улицы крещу, ищу пов- торений памятных совпа… (как скользко!) наших совпадений, хотя пора идти одной под крап заиндевелых денег смывать тебя – какой ценой? Сама немалую назначу (продешевить тебя нельзя), но мне достанется на сдачу неразменявшаяся зябь, нешоколадная болтанка, шагов неловкий волнолом и слов, и строф твоих Фонтанка за каждым загнутым углом. * * * Дубовые слова, слова кленовые, слова проговорённые, не новые, висят шелушкой луковой в сети, в которой что-то крупное, округлое ловилось, становилось гулким куполом вздымающейся городской груди, на вдохе высоко плыло под облаком – и уплывало восвояси. Волоком мы тащимся внизу по мостовой, читаем плитки, ворошим стилистики – свои неполнозвонкие эвристики, обрушенные сохлой шелествой. * * * На розовом глазу в районе незнакомом. Трамвайное кольцо, зацеп за скользкий рельс. Бодрится интернет бежать по точка.com-ам, но лёг и не встаёт нетрезвый GPS. Попробуй размотать пространственную пряжу, прожить хоть полчаса умом не напрокат, пока связать свою шагающую лажу желаешь, наугад попав в трамвайный лад. В твоём районе ни кольца ведь, ни трамвая – дорожный ровный ритм без звона и быстрот. И только жизнь твоя (условно-круговая) с заносом в полтора заходит в поворот. * * * В сталинской парадной лестницы устали, год постройки дома под ногой щербат. В запылённых окнах по горизонтали складываю части слóва невпопад. Сладкой смертью лета тянет с чернобрывцев, в напряжённом шаге слышен ужас луж. Надоело люто промерять обрыв свой – променяю внутрь на кружево наруж, вспомню о простом, насущном, спозаранку вылечу из дома, пчёлкой иззвенясь, пришуршу в пакете килограмм да рамку – с пасекой у леса сотовую связь. * * * То не надрыв и не надлом — пасынкование пристрастий, прополка сорных стебельков: примусь, смирясь, граблями прясть их, разбережу на грядке рёбер ком запретных корнеплодов, запричитаю: «Горе-лодырь: не заметила их всходов!» Коробкий юбочный подол рукой оглажу, подытожив: «Платон, оставим этот тон, Платон, ты мне как друг дороже». Ограбив грядку, разогнусь, в комареве ночной натуры пойду, как лишний человек твоей, своей литературы. Электропояс новострой затянет в рюмку, влезет в шлёвки вокзалов. Залы ожиданий в кассы сунут сторублёвки. Я на свою куплю билет, прижмусь им к пропускному кругу. Окончен дачников сезон – мы неудачники друг другу. * * * Души не береди, ряди себя в обновки, кошель не тереби да не жалей рублей: лён лета к телу льнул, ломался в драпировке, другое дело – драп, сермяга сентябрей. Накрапает дождём, прибьёт смешливой силой почти античный лист в причинные места. Бреди в своём пальто (цвет: белый, крой: красивый), промокший пешеход Дворцового моста. Пройди ещё чуток – и тучки над Тучковым наставят запятых в твои черновики, и станет взлёт мостов – движением толчковым, толковым словарём – течение реки. * * * «Всякое слушай, не всяких слушайся», – лекция для упрямца. Курс продолжается, трут до ужаса лямки пузана-ранца: мучится, бедный, жуёт потерянно макулатур безвкусье. Спрячу сутулость – спина потерпит, но разве не надорвусь я, всяких наслушавшись, всё не выслушав, главного не осилив? Выйду на воздух: Дворцовый выстужен. Ладно, бывай, Василий! Вот уже площадь, где domus Domini. В окна гляжу я вослеп. Слово моё рождается до меня и погибает после. * * * Такой ветрдотель, что немота лица: пришёл, столицу скатертью повил. Несут тебя – и жизнь твоя болтается на зубчике у судьбоносных вил. Калачик тёртый и живец для щучицы, на вдох глотнёшь обочинную взвесь. Крючок в боку, тебе уже не шутится, и всё же ты издёргался не весь. Хотя зима тебе не по зубам была, как видишь, снег перетопил свой век. Шагает по воде весна-сомнамбула и чует клёв, не поднимая век. * * * На струнке-верёвке висела – едва сознавая: живая. Меня постирали – я села, и дни меня не надевают. А слух заострился, стал узок: скользнёшь в него – не выпростаю. Пополнишь зимующих музык, простынь нелетающих стаю. Прислушаюсь: полиритмия твоих колебаний с моими. Прислушаюсь: полиметрия касаний краями сырыми. Дотронешься – тронешься тоже, покажется – странное дело! – гуськом насекомым по коже душа отшатнулась от тела. * * * Звучит родная течь разложенной ноздри: прохладно здесь у вас: не до костей, но всё же. Настрой – глотай настой и в гдежекружку зри, чтоб сердцу веселей жилось на безнадёжье, на продувном ветру, на грубеже ремней (не лентой ты к Луне на клей-момент прилажен). Голодный зверь в тебе старался стать мирней, не ел ни брашен, ни боярышень из башен. Погладь да похвали, халвы на ложке дай, и вот – гляди: пошёл, что в шёлковых халатах, в сердечном плейлисте – безвременный регтайм, и зверь внутри тебя – флэт уайт на мягких лапах. * * * Прокофьева и кофе рифмовали. Эспрессо и экспрессы рифмовали. «Отчаянье» и «чай» – считать устали – и мне не осталось больше ничего из фантов на словарном карнавале. На стародавнем этом карнавале чужой костюм болтается на талии и маска режет ухо бечевой. Вокруг уже давно не свежи розы, гробы и роды, русские морозы... на рифму рифмы прут, на образ образы – бал правят хладнокровные бои. Одно добро: недолго до порога добраться чёрным ходом – и дорога, заброшенная в ночь, сведёт отрогами куда-то к Богу поиск ног моих. * * * Кормилец, смилуйся, потщись, подай небесной манны! Оголодал Твой бунтовщик запазушный, карманный. Оголодал и охладел, потерянный и голый, лежит на баррикаде тел, придавленных глаголом оракулов, дневных витий и ареопагитов. Лежит и больше не летит на крыльях перебитых. Кричит: «Кормилец, помоги!» А в сердце – «Что со мною?» – давно готовы, не туги бутоны метанойи. * * * Не нависай луной ни над одной из судеб, обещанных тебе в ночных тенях. Не плачь, что весело тебе уже не будет, ведь, может быть, не будет и тебя, уснёшь и не взойдёшь над пахотой тетрадной, познаешь до предела день седьмой. Ослепший кратер глаз, двукратно безотрадный, смотреть привыкнет только по прямой. Пока дрожит зрачок, держись страстны́х, не страстных: апрель при дверех, верить надо так, чтоб сердце сок дало, как только теплотрассы опрелая проступит нагота. * * * Рост над собой, рост из себя, «прости-прощай» по-жменным мерам – жму руку двери, чтобы ввергнуть себя в верчение толчей. Я буду пеший свой гуляш сервировать садам и скверам, как переводчик в километры несостоявшихся речей. Забьётся вечер, через край плеснётся залпом ванек-встанек: раз дым забот дневных развеян, раздышимся? – на раз-два-три этиловые мотыльки забытых Богом наливаек разлёт вчерашних рубашонок ожгут, отреплют у витрин. Вдохну закашлянных цветов, пойду, шатаясь, на поправку – освобождённый теоретик из костяных госпиталей. Но незабудкой под ребром я буду чувствовать булавку и думать: почему Учёный не посадил меня на клей?