Поэтическая судьба Георгия Иванова оказалась неровной, но вторая половина жизни вывела его в ряды безусловных классиков русской литературы. Как говорил Штирлиц, «запоминается последнее». В случае с Георгием Ивановым – это не только его «Посмертная тетрадь», но и большое количество первоклассных стихов, написанных в эмиграции. Юбилей поэта, который мы отмечаем в этом году, поможет нам заново перечитать и оценить его наследие в свете современности. Турбулентное время какие-то произведения классиков «приглушает», а каким-то, наоборот, даёт новую жизнь.
Судьба Георгия Иванова лишний раз подтверждает: на поэте и его творчестве никогда нельзя ставить крест. Такой крест однажды поставил на Иванове Александр Блок – и ошибся. Представляете, ошибся великий, проницательный Блок, к которому ходили за советом многие начинающие поэты. Но он сказал о ранней книге Георгия правду. Стихи Иванова, вплоть до эмиграции, были мастеровитые, но «бесхребетные», словно бы ни о чём. Когда я учился в Литинституте, я приобрёл букинистическую книгу Георгия Иванова «Сады» 1921 года издания. И долгое время искренне недоумевал, почему он считается у нас классиком. Ничто не цепляло. Только затем, после революции, в жизни поэта неожиданно всё изменилось. Баловень судьбы стал изгоем, эмигрантом, парией, больным человеком.
Его поэзия росла «на дрожжах» страданий человека. Георгия Иванова, это, конечно, нисколько не радовало. Его перу принадлежат одни из самых пронзительных строк в нашей поэзии: «Допустим, как поэт я не умру, / Зато как человек я умираю». Иванов – единственный из великих русских поэтов, кто оставил нам дневник умирания в стихах, «Посмертную тетрадь». Пушкин трудно умирал, он не мог в таком состоянии писать стихи. А Георгий Иванов смог. Правда, злые языки утверждают, что его последние стихи немного отредактировала супруга, Ирина Одоевцева. Но разве не так должна была поступить верная подруга поэта, его зеркало? Через всё творчество Иванова проходит тема зеркал:
Друг друга отражают зеркала, Взаимно искажая отраженья. Я верю не в непобедимость зла, А только в неизбежность пораженья. Не в музыку, что жизнь мою сожгла, А в пепел, что остался от сожженья. Игра судьбы. Игра добра и зла. Игра ума. Игра воображенья. «Друг друга отражают зеркала, Взаимно искажая отраженья...» Мне говорят – ты выиграл игру! Но все равно. Я больше не играю. Допустим, как поэт я не умру, Зато как человек я умираю
Будущего таит в себе немало сюрпризов для людей из прошлого. Лиля Брик была страшно удивлена в 70-х годах, что Мандельштам стал котироваться как великий русский поэт. А как сильно был бы удивлён Николай Гумилёв, если бы ему посчастливилось жить долго, и он узнал, что Георгий Иванов тоже вошёл в сонм поэтических небожителей! Ничто такого исхода в 10-е годы прошлого века не предвещало. Кстати, Георгий Иванов тоже участвовал в Таганцевском заговоре, и, как Гумилёв, также мог быть расстрелян. Но по счастливой случайности смог избежать гибели. Судьба хранила его, чтобы он смог выйти на новые творческие рубежи.
Ранняя лирика Георгия Иванова достаточно куртуазна и, пожалуй, вторична, хотя в ней чувствуются изысканность и методизм. Это лёгкое сладострастие балующегося стихами дамского угодника. По сути, Георгий Иванов десятых годов прошлого века не столько акмеист, сколько куртуазный маньерист Серебряного века. На фоне новаций Маяковского и Хлебникова стилистика ранних произведений Георгия Иванова достаточно архаична. Творчество многих поэтов Серебряного века во второй половине жизни претерпело метаморфозы. По-другому стали писать Пастернак, Мандельштам, Ахматова, Цветаева, Кузмин. Георгий Иванов стоит в этом ряду особняком. Мне сложно читать его ранние стихи. Но тяготы эмиграции благотворно повлияли на творчество поэта, а мастерство у него всегда было на высоте. Настоящий Иванов начинается примерно с 1930 года. Качество его стихов неожиданно вырастает, начиная с книги «Розы», которая вышла за рубежом в 1931 году. Он – классик позднего созревания. Что-то очень важное «приросло» в его творчестве во время эмиграции. В его привычную стилистику неожиданно вплетается фуга смерти. Складывается впечатление, что до поры до времени конечность жизни человека вообще никак поэта не трогала.
Тёплый ветер веет с юга, Умирает человек. Это вьюга, это вьюга, Это вьюга крутит снег. «Пожалей меня, подруга, Так ужасно умирать!» Только ветер веет с юга, Да и слов не разобрать. – Тот блажен, кто умирает, Тот блажен, кто обречён, В миг, когда он все теряет, Всё приобретает он. «Пожалей меня, подруга!» И уже ни капли сил. Теплый ветер веет с юга, С белых камней и могил. Заметает быстро вьюга Все, что в мире ты любил.
Эти стихи настолько просты и прозрачны, что возникает ощущение поэтической реинкарнации Александра Пушкина. Таков обновлённый Георгий Иванов.
Увяданьем еле тронут Мир печальный и прекрасный, Паруса плывут и тонут, Голоса зовут и гаснут. Как звезда – фонарь качает. Без следа – в туман разлуки. Навсегда? – не отвечает, Лишь протягивает руки – Ближе к снегу, к белой пене, Ближе к звёздам, ближе к дому… …И растут ночные тени, И скользят ночные тени По лицу уже чужому.
А вот пейзажное стихотворение Георгия Иванова, близкое к поэтике Фёдора Тютчева:
Начало небо меняться, Медленно месяц проплыл, Словно быстрее подняться У него не было сил. И розоватые звёзды, На розоватой дали, Сквозь холодеющий воздух Ярче блеснуть не могли. И погасить их не смела, И не могла им помочь, Только тревожно шумела Чёрными ветками ночь.
Поэт чувствует и прекрасно передает тончайшие изменения в природе. Тютчев – несомненно, один из его любимых поэтов. Он присутствует у него в стихах не только опосредовано, но и прямым текстом: «А что такое вдохновенье? / – Так… Неожиданно, слегка / Сияющее дуновенье / Божественного ветерка. / Над кипарисом в сонном парке / Взмахнёт крылами Азраил – / И Тютчев пишет без помарки: / «Оратор римский говорил…». Исследователь творчества Георгия Иванова Вадим Крейд рассказывает, что поэт любил повторять стихотворение Тютчева «О этот юг, о, эта Ницца!». Двух поэтов объединяла не только любовь к Лазурному берегу, но и сходные переживания, вызванные старостью, болезнями и чувством бессилия перед неизбежностью.
Особая тема для исследований – интертекстуальные пересечения в лирике Тютчева и Иванова. Убеждён, Георгий Иванов в поэтических диалогах с Фёдором Ивановичем – не робкий ученик, а равноправный собеседник. Всем памятен тютчевский «Последний катаклизм»: «Когда пробьёт последний час природы, / Состав частей разрушится земных: / Всё сущее опять покроют воды, / И Божий лик отобразится в них!». А вот что мы читаем у Иванова: «Не станет ни Европы, ни Америки, / Ни Царскосельских парков, ни Москвы – / Припадок атомической истерики / Всё распылит в сияньи синевы. / Потом над морем ласково протянется / Прозрачный, всепрощающий дымок… / И Тот, кто мог помочь и не помог, / В предвечном одиночестве останется».
Конец света два поэта описывают по-разному. Если у Тютчева картина гибели мира – философско-христианская, то у Георгия Иванова – это ядерный апокалипсис. И, конечно, совершенно отличается у двух поэтов трактовка Бога. Если у Тютчева Бог всё примиряет, отобразившись в победивших сушу водах, и у автора в конце строфы стоит восклицательный знак, то у Иванова Бог порицаем, поскольку этот катаклизм не предотвратил. Такая точка зрения периодически возникает в обществе во время особо кровопролитных войн. Но больше всего поражает в этом стихотворении дата его написания – 1943 год. Подумайте только, ядерная бомба ещё не взорвана, и её существование не афишировано. А русский поэт-эмигрант за два года до Хиросимы и Нагасаки пишет об этом пронзительное профетическое стихотворение.
Иванов беседует в поздних стихах не только с Тютчевым, но и с другими нашими классиками: с Лермонтовым, с Тургеневым. Как и Лермонтов, он мечтает о слиянии несовместимого – свободы и покоя. А в стихотворении о Тургеневе – «А ещё недавно было всё, что надо» – меня поражает последняя строка – «золотая осень крепостного права». Она смотрится в тексте по-новаторски, вызывает размышления. Действительно, стоило ли бороться за права рабов, которые были вполне довольны своей зависимой участью? Бороться кроваво, бесчеловечно, в конечном итоге низвергнув достойное и построив государство рабов? Вопрос, на мой взгляд, риторический.
Почти все лучшие стихи у Георгия Иванова – декадентской направленности. Часто говорят, что творчество Иванова в изгнании – это парижская нота. На мой взгляд, это не совсем верно. Никакого Парижа в его стихах нет. А что есть? «Глухонемая пустота одиночества», как пишет он в «Распаде атома», ледяной эфир, вечная ночь и сиянье в ночи. Причем это космическое одиночество – в частной жизни у поэта есть спутница, Ирина Одоевцева. «Обледенелые миры / Пронизывает боль тупая… / Известны правила игры. / Живи, от них не отступая: / Направо – тьма, налево – свет, / Над ними время и пространство. / Расчисленное постоянство… / А дальше? / Музыка и бред».
Поэт приоткрыл нам тайну своего миропонимания в уже упомянутом выше «Распаде атома»: «Я испытываю по отношению к окружающему смешанное чувство превосходства и слабости: в моём сознании законы жизни тесно переплетены с законами сна. Должно быть, благодаря этому перспектива мира сильно искажена в моих глазах. Но это как раз единственное, чем я ещё дорожу, единственное, что ещё отделяет меня от всепоглощающего мирового уродства».
Родина и жизнь в поэтике позднего Георгия Иванова – понятия очень близкие, родственные. Его новаторство в русской поэзии заключается в том, что родина и жизнь у него словно бы мерцают: они и есть, и их нет. Это какой-то разреженный воздух между «да» и «нет», между любовью и ненавистью, между жизнью и смертью, между Россией и не-Россией. Вот как пишет он о родине: «Я тебя не вспоминаю, / Не хочу и не могу. / Но люблю тебя, как прежде. / Может быть, ещё нежнее, / Бессердечней, безнадежней / В пустоте, в тумане дней». Поэт может Россию ругать, но при этом продолжает её любить. Георгий Иванов идёт дальше лермонтовского «люблю отчизну я, но странною любовью». Это уже какое-то первовещество восприятия и понимания единого в душе поэта. Апейрон, как говорил Анаксимандр. Что же касается «ноты», то у Иванова это, скорее, не парижская нота, а питерская. Линейность мышления, холодная геометрия улиц. Амбивалентность любви и ненависти, ностальгии и забвения. Это напоминает мне двойной ход мифологической амфисбены.
И сама поэзия Георгия словно бы совершает в тридцатых-сороковых годах прошлого века некий «двойной ход»: она усложнилась, чтобы снова упроститься. Возможно, именно гамма диаметрально противоположных чувств помогла Георгию раскрыться, сделав его «первым поэтом русской эмиграции». Всё, что написано им после 1930-го года, производит на меня сильнейшее впечатление.
В ветвях олеандровых трель соловья. Калитка захлопнулась с жалобным стуком. Луна закатилась за тучи. А я Кончаю земное хожденье по мукам. Хожденье по мукам, что видел во сне – С изгнаньем, любовью к тебе и грехами. Но я не забыл, что обещано мне Воскреснуть. Вернуться в Россию – стихами.
Он действительно вернулся в Россию стихами. Его лирика продолжает оказывать на читателей гипнотическое воздействие. Пожалуй, самое главное в ней – дар гармонии, ниспосланный свыше. Порой мне попадаются стихи современных авторов, написанные под несомненным влиянием Георгия Иванова. И в год его 130-летия могу с полным основанием заявить: он вернулся к нам не только стихами, но и редкостным чувством свободы. Ведь именно свобода – родина настоящей поэзии.
И нет ни России, ни мира, И нет ни любви, ни обид – По синему царству эфира Свободное сердце летит.