Евгений Сливкин. Сестра отчаянья. – Седльце (Польша). Научное издательство Института региональной культуры и литературоведческих исследований им. Францишека Карпиньского, 2024. – 242 с.
«Он боли не высказал – боль же, / дрожа, попросила морошки», «Не влилось в нас ни боли, ни злости»… Вышедшую в этом году новую книгу поэта Евгения Сливкина было бы возможно назвать и настоящим взрывом боли, так как внутренний накал его стихов, их потока и натиска – к подобному определению чрезвычайно близок. Словно бы строчки вдруг стали пульсирующими живыми клетками в едином живом теле книжки и очень точно отразили её название. «Сестра моя жизнь», сестра моя – смерть? Нет, «Сестра отчаянья». Вспомнится, конечно, высказывание «Не теряйте отчаянья!», вдруг ставшее названием поэтического сборника, фраза, сказанная Николаем Пуниным после своего первого ареста Анне Ахматовой: «Не теряйте своего отчаяния!», или же слова самой Анны Андреевны «После отчаяния наступает покой, а от надежды сходят с ума»…
Первый взгляд и самое первое впечатление – простота поэтической строки и формы, мелодика, близкая к фольклорной. Но эта простота очень обманчива, она не опровергает стремительности накала, она находится с ним в содружестве – самобытностью поэтического характера, наблюдательностью взгляда, точечным рисунком воспоминания, мысленной фиксацией внешнего события и собственного чувства, общего глубокого переживания. Так рождается его метафора, его метафизика.
Душа моя мобилизована была – мне снилось – без возврата: легко откликнулась на зов она нездешнего военкомата. В своём задумчивом достоинстве ничуть не понеся урона, она сгодилась в светлом воинстве на должность рядового дрона. Не помню, в мураву ли, в небо ли душа стремилась к тёмной цели, которой у служивой не было, пока она держалась в теле.
Такая самобытность и/или оригинальность авторского поэтического характера была отмечена литературным критиком Эмилем Сокольским: «Путь Сливкина – опасный: если нет ярко выраженной индивидуальности – получается не более чем гладкость письма, чистописание, неуязвимая «правильность» в духе образцовой, разрешенной советской поэзии. Здесь же мы имеем дело с нетипичным взглядом, смысловой сжатостью высказываний, неожиданными поворотами мысли и каким-то особым душевным настроем, не поддающимся копированию, подражанию, развитию. Не вспомню сейчас другого поэта, который так сочетал бы свою боль, говорил о драматичности человеческого существования, стремящегося к исходу, с юмором – то ли беспощадным, то ли смягчающим, то ли попросту – спасительным» («Дети Ра», №5, 2018), а также Даниилом Чкония («Эмигрантская лира», №31/2020): «Сливкин – поэт ярко выраженной интонации. У него трудно найти стихи элегического настроения, хотя такие есть – и они хороши. Но его темперамент проявляется в полных экспрессии, напористых стихотворениях гораздо чаще и убедительней. Он никогда не затягивает свою стихотворную речь, не бывает многословным, стихотворение выстреливает на сильном коротком выдохе. Автор при этом высказывается вполне исчерпывающе – его поэтическая мысль неожиданна и парадоксальна».
Профессор варшавского университета Роман Мних отметил следующее: «Не вдаваясь пока что в глубокий анализ поэзии Евгения Сливкина, хочу лишь подчеркнуть его тесную связь с русской метафорической поэзией, а также его совершенно индивидуальное восприятие мира и окружающих поэта явлений и вещей».
Книга «Сестра отчаянья» открывает читателю не просто и не только своеобразие индивидуального авторского восприятия мира, но и очень достоверную, именно с точки зрения этого трагического, эмоционально-чувствительного личностного модуля, картину бытия. Как показывает автор, бытия, общего если не для всех, то для очень многих.
Был в отсеке матросском рот у каждого заперт… Но бежали по доскам крысы, прыгая за борт. С ног сшибив рулевого, удирало со шканцев всё, что было живого на Летучем голландце.
Поэт принадлежит к поколению, хорошо запомнившему реалии послевоенного времени, он правдиво и детально проецирует их в поэтический текст, как правило, совершенно волшебной, пронзительной концовкой:
Встанешь на берлинской мостовой около светящихся витрин; душу тронешь музыкой живой, и споёшь: «Маруся, раз, два, три…» Пой же вьюге мысленной назло то, что с достопамятных времён пели: «Старый клён стучит в стекло» или «Одинокую гармонь». Подари чужим родную речь, ведь негоже ей в недобрый час тех, кому придётся в землю лечь, утешать, что это только раз.
Несколько парадоксальный, удивительный момент – всегда имеющие четкие границы концепты «война» и «мир» вдруг ощущаются некой сросшейся полярностью, с действующим в ней правилом равного по силе действия / противодействия. Однако же вещи и явления у поэта – свидетели «отчаянья», крайности и края, с подчеркивающей это психологическое состояние точной метафорой, тщетности и бесполезности каких-либо усилий. Совмещение и перемещение времен – войны с войной, войны и мира у поэта становится характерным почерком, неким идиостилем. В этом и заключается его собственная, выстраданная, «своя» правда: «Орудий самоходная орда. / Под гул моторов двигаются танки. / Рыдает марш: как будто две славянки / прощаются друг с другом навсегда».
Ну и в заключение можно вернуться к самому началу:
Доктор, не дайте больному отчаяться! Чем человек всё же определяется – существованием или сознанием? – Кровопусканием, кровопусканием.