...Если плещется где-то Нева, Если к ней долетают слова – Это вам говорю из Парижа я То, что сам понимаю едва. Георгий Иванов
Трёхтомное собрание сочинений Георгия Иванова, вышедшее к вековому юбилею поэта в 1994 г., открывается словами богослова, поэта, философа Павла Флоренского: «Легенда не ошибается, как ошибаются историки, ибо легенда – это очищенная в горниле времени от всего случайного, просветлённая художественно до идеи, возведённая в тип сама действительность». Эпиграф подобран составителем, автором вступительной статьи Е. Витковским. Творчество поэта в его понимании «одно из крупнейших литературных явлений XX века».
И собственную жизнь, и свою поэзию Г. В. Иванов, вольно или невольно, обратил в легенду. Е.В. Витковский приводит всю палитру мнений о его литературном наследии, но ни одно из них так и не стало окончательно определяющим. Тот самый случай, когда индивидуальность и масштаб личности значительно перевешивают всё сказанное в своём итоге.
Исследователь Н.А. Богомолов, составитель тома стихов и прозы (Москва, 1989), отмечал: «Если бы русским читателям десятых или самого начала двадцатых годов сказали, что через 70 лет творчество Георгия Иванова будет высоко стоять в иерархии литературных ценностей, они бы, по всей видимости, несказанно удивились». И это правда, на родине многие годы он был старательно забыт.
В первой поэтической книге совсем ещё юного, 16-летнего, поэта «Отплытие на остров Цитеру» (1911) есть горькие и пронзительные стихи:
Россия счастие. Россия свет. А, может быть, России вовсе нет. И над Невой закат не догорал, И Пушкин на снегу не умирал, И нет ни Петербурга, ни Кремля – Одни снега, снега, поля, поля… Снега, снега, снега… А ночь долга, И не растают никогда снега. Снега, снега, снега… А ночь темна, И никогда не кончится она. Россия тишина. Россия прах. А, может быть, Россия – только страх. Верёвка, пуля, ледяная тьма И музыка, сводящая с ума. Верёвка, пуля, каторжный рассвет Над тем, чему названья в мире нет.
Цитера – остров, где процветал культ Афродиты (Венеры). Название сборника восходит к картине Ж.-А. Ватто «Отплытие на остров Цитера» (1717). За год до своей кончины (11.07.1957) Иванов напишет американскому литературоведу, поэту Владимиру Маркову: «И Ватто, и Шотландия у меня из отцовского (вернее прадедовского) дома. Я родился и играл ребёнком на ковре в комнате, где портрет моей прабабушки – «голубой» Левицкий – висел между двух саженных ваз импер. фарфора, расписанного мотивами из отплытья на о. Цитеру…».
Почти за полвека до этого, с дарственной надписью «Александру Александровичу Блоку с любовью, нежностью и благодарностью. 29 декабря 1911 года» книга была подарена великому адресату. Отзыв Блока, рецензирующего в 1919 г. вторую книгу стихов – «Горница», был неутешителен: «Когда я принимаюсь за чтение стихов Г. Иванова, я неизменно встречаюсь с хорошими, почти безукоризненными по форме стихами, с умом и вкусом, с большой культурной смекалкой, я бы сказал, с тактом; никакой пошлости, ничего вульгарного. Сначала начинаешь сердиться на эту безукоризненность, не понимая, в чём дело, откуда и о чём эти стихи. Последнее чувство не оставляет до конца. Но и это чувство подавляется несомненной талантливостью автора; дочитываешь, стараясь быть добросовестным; никаких чувств не остаётся, и начинаешь просто размышлять о том, что же это такое».
А далее просто страшный вердикт: «В пользу издания могу сказать, что книжка Г. Иванова есть памятник нашей страшной эпохи, притом – один из самых ярких, потому что автор – один из самых талантливых среди молодых стихотворцев. Это – книга человека, зарезанного цивилизацией, зарезанного без крови, что ужаснее для меня всех кровавых зрелищ этого века; – проявление злобы, действительно нечеловеческой, с которой никто ничего не поделает, которая нам – возмездие».
Но так ли это? Отклик Блока записан 08.03.1919 г., когда и душой, и мыслями он жил революцией и своим «Возмездием» – поэмой, которая впервые начала публиковаться двумя годами ранее, в 1917-м, в журнале «Русская мысль» (Кн. I, С. 1–26), пролог и I глава. Эпиграф к ним – слова Генрика Ибсена «Юность – возмездие».
А вот мнение Романа Гуля, опубликованное в издании стихов Г. Иванова, вышедшего в Нью-Йорке спустя две недели после смерти поэта в 1958 г.: «Грустное и бедное, и в то же время почётное и возвышенное, место первого поэта российской эмиграции Георгий Иванов заслужил тем, чем это заслуживают все большие поэты. Кроме предельной власти над ремеслом стихотворца – от Бога данным голосом и глазом поэта, странно и необычно озирающим мир». Поэт посмертно назван экзистенциалистом. Что верно. Но, скорее, это определённый виток на затейливой спирали его судьбы. А может, и «лик» – на пути невероятного дара.
Осенью текущего года исполнится 130 лет со дня рождения Георгия Иванова. Жизнь и судьба невольного изгнанника, откровенно-правдивое творчество достигшего этой славы – «первого поэта русского зарубежья», «жизнелюбца-паладина» – сейчас в фокусе российских исследователей и почитателей таланта. Однако судьба освоения оставленного потомкам полна драматизма.
Первая международная конференция, посвящённая литературному наследию крупнейшего лирика XX в., прошла 29 октября 2008 г. в Литературном институте им. А.М. Горького. Но на родине о Георгии Иванове заговорили ещё в 1987-м, после его поэтических публикации в журнале «Знамя» № 3. С этого момента стихи и художественная проза, статьи и мемуары стали появляться в отечественных журналах.
Всё чаще объектом современных диссертационных исследований становится творчество Георгия Владимировича Иванова. Стоит отметить работы А.Ю. Арьева, Н.А. Богомолова, Е.В. Витковского, О.А. Коростелёва, В. Крейда, Ю.М. Кублановского, Н.Г. Мельникова, О. Ронена, В.П. Смирнова, И.А. Тарасовой, Р.Д. Тименчика, А.И. Чагина.
Очень весомый вклад ставропольского исследователя, доктора филологических наук, И.Н. Ивановой, одной из первых в России защитившей: сначала кандидатскую диссертацию «Ирония в художественном мире Георгия Иванова» в 1998 г., а затем докторскую – «Типология и эволюция иронии в поэзии русского модернизма: (1890–1910 гг.) в 2006-м; Г. Иванову посвящена отдельная глава. В том же году в издательстве СГУ выйдет и её монография «Ирония в поэзии русского модернизма (1890–1910 годы)».
Удивительно, но каждый раз, когда берёшь в руки книгу поэта, свершается настоящее чудо. Внешне несложные, одновременно глубокие, трагические и дерзкие, акварельно-прозрачные стихи касаются невидимых струн души, сразу же запоминаются и становятся очень близкими: «Холодно бродить по свету, / Холодней лежать в гробу. / Помни это, помни это, / Не кляни свою судьбу». Или же очень известное и гениальное: «Друг друга отражают зеркала, / Взаимно искажая отраженья. / Я верю не в непобедимость зла, / А только в неизбежность пораженья». Как прав Наум Коржавин: «В отличие от других поэтов-нытиков, Георгий Иванов пишет так, что его стихи никогда не воспринимаются как личная жалоба, но как твоё собственное переживание».
Вот эта «…неизбежность пораженья», «Игра судьбы. Игра добра и зла» как глубоко переживаемое чувство сопричастности к высшему замыслу своего предназначения и бытия и стали основной поэтической авторской темой, сотворив феномен в истории русской поэзии.
Иванов создатель «центонов» – интертекстуальных, обладающих невероятной правдивостью переживаемого чувства стихов. Первым, кто стал подробно говорить о цитатности как достоинстве этой лирики, был литературовед Владимир Марков. Его давняя статья «Русские цитатные поэты: заметки о поэзии П. А. Вяземского и Георгия Иванова» (1967) актуальна и сейчас. Исследователь разделяет способ цитирования на «внешний» (т. е. дословный) и «внутренний». В современной поэзии, утверждает он, центонность «становится ведущим приёмом, почти субстратом, из которого вырастает поэзия».
И ещё значимая доминанта лирики Иванова – звенящая, поющая, сияющая и саднящая, горькая и необъятная блоковская тема России, тема утраты родины: «И Россия, как белая лира, / Над засыпанной снегом судьбой». Тема «русской тоски».
«Георгий Иванов был исключительно честен в своих стихах, выставляя себя таким, каким он был «внутри себя», – напишет друг, почитатель и знаток его творчества, тоже поэт Кирилл Померанцев.
Прижизненных сборников стихов Г. В. Иванова всего 10, из них двое («Вереск» и «Сады») были переизданы. В библиографии книги А. К. Тарасенковой «Русские поэты XX века. 1900–1955» (1966) зафиксировано и 2-е издание «Лампады» (Берлин, 1923). Однако, как утверждает составитель одного из сборников Н.А. Богомолов, издание «нам не известное». Поэзия Иванова разбросана по периодике и лишь отчасти представлена в собрании стихотворений и изданном в США «Несобранном» (под редакцией В. Крейда, 1987).
Архив Иванова в сколько-нибудь целостном виде не сохранился, в госархивах его автографы редки. Биография же скрупулёзно и бережно описана Вадимом Крейдом в вышедшей в серии «Жизнь замечательных людей» книге «Георгий Иванов» (2007). Она также проливает свет на многое, добавляя штрихи к портрету нашего поэта-юбиляра…
Родился он 11 ноября (29 октября) 1894 г. в имении Пуке́-Барще (Пуки́) Ковенской губ. (в настоящее время Литва) в семье военного Владимира Иванова и наречён при крещении Георгием. Именно таков его ответ в анкете русско-американского издательства имени Чехова. Но в семье мальчишку все звали Юрочкой, и был он третьим, младшим ребёнком.
Глава семейства был из полоцких среднепоместных дворян, офицер, служил в Третьей гвардейской конно-артиллерийской батарее, продолжая династию (все деды-прадеды были военными). Старший брат офицером воевал в Гражданскую и, по словам И. Одоевцевой, отличился жестокостью. Мать носила титул баронессы и голландскую фамилию Бир-Брау-Браурэр ван Бренштейн, сохранявшуюся несколькими поколениями голландцев, переселившихся в Россию за 300 лет до рождения Жоржа-Георгия Иванова.
Двенадцати лет от роду его определили по военной части – во Второй петербургский кадетский корпус. В учёбе он особенно отличался на уроках рисования, педагог находил у него талант и прочил карьеру живописца. Любовь к изобразительному искусству сохранилась у Георгия на долгие годы и воплотилась в характере поэзии. Художественный вкус для поэта – важное качество, а вкус Иванова первоначально воспитывался на образцах изобразительного искусства. Поэзия же захватила его на 15 году жизни, он и сам не заметил, как стихия творческого слова овладела им безраздельно.
Первым поэтом для него стал именно Лермонтов; поэтом, увиденным воочию впервые, – великий князь Константин Константинович (К. Р.). Читать Лермонтова начал по обязанности, требовалось выучить наизусть «Выхожу один я на дорогу…». И под влиянием музыки стиха и его космичности он окунулся в тайну поэзии. Потому что без тайны, как и без чувства меры, гармонии, охватывающей сферы бытия, для него подлинной поэзии не существовало.
Первая любовь к классику не потускнела за всю жизнь. И в Париже возникнет лирическая исповедь, вдохновлённая лермонтовским шедевром: «Если бы я мог забыться, Если бы, что так устало, Перестало сердце биться, / Сердце биться перестало, / Наконец – угомонилось, / Навсегда окаменело, / Но – как Лермонтову снилось – / Чтобы где-то жизнь звенела…» (1950).
«Лермонтовская нота» поселилась в сознании поэта глубоко и заявляла о себе гармонично и естественно, абсолютно сливаясь с авторским «я», но угадывается при вдумчивом чтении:
Туман. Передо мной дорога, По ней привычно я бреду. От будущего я немного, Точнее – ничего не жду. Не верю в милосердье Бога, Не верю, что сгорю в аду.
Трепетное отношение к судьбе и поэзии Михаила Юрьевича присуще многим русским эмигрантам, причастным к поэтическому слову. Считавший Иванова и другом, и учителем Померанцев вообще обладал невероятной реликвией: «Его небольшую уютную квартиру на улице Эрланже, неподалёку от Булонского леса, освящал один предмет: в тёмной рамке, в поблёкшем от времени паспарту – плоская, шитая серебром бархатная сумочка. …ташка, принадлежавшая самому Лермонтову, который называл её «перемётная сума моего таланта». Она хранилась в семье А.П. Шан-Гирея. После смерти поэта в ташке были обнаружены рассыпавшиеся в прах цветы, черновые наброски стихов и любовные письма».
Начинающий поэт Г. Иванов стал читать не только гениального автора, но всё, что написано в рифму: Фета, Надсона, Полонского, К. Р. Открыл для себя «декадентов» (модернистов). Подражал Бальмонту, увлёкся Брюсовым, был «ранен» Блоком, восхищался Сологубом. Ему попался «Пепел» А. Белого и «Ярь» С. Городецкого. Не пренебрегал он и современным арьергардом: в круг чтения вошли В. Гофман, Д. Цензор, Т. Щепкина-Куперник с Г. Га́линой.
Однажды летом на даче развлекались чтением «декадентских» стихов. Прочли «Капитанов» Гумилёва… «Меня удивили стихи (ясностью, блеском, звоном), и я запомнил это имя, услышанное впервые». Вскоре Николай Гумилёв войдёт в жизнь Жоржа Иванова. Он и сам стал писать «декадентские» стихи, производя их дюжинами.
Теперь на него влиял не только Бальмонт, но и журнал «Аполлон», где постоянно встречалось имя Гумилёва. А осенью 1910 г., Иванов, никогда не читавший газетных объявлений, случайно открыл последнюю страницу «Вечерних биржевых новостей» и заинтересовался одним из них. Редакция открывающегося еженедельника «Все новости литературы, искусства, театра, техники и промышленности» приглашала начинающих писателей присылать свои произведения. Он тут же послал стихи. (Из других журналов до этого неизменно получал отказы). И вскоре два его стихотворения появились в № 1 еженедельника. Радость Жоржа была бурной. Дебютными для 16-летнего парня стали «Осенний брат» и «Икар».
Дома объявил: хочет стать настоящим поэтом! Мать пришла в отчаяние. Сыну потомственного офицера, дворянину, по материнской линии барону полагались респектабельное поприще, доход и статус.
Спустя два года увлечение обернулось страстью, на грани одержимости. Теперь он чувствовал: по-настоящему живёт только тогда, когда занят стихами. Очень быстро вокруг него собирался круг единомышленников и поэтов. Георгий Чулков назвал юного Иванова «Будущий новый Пушкин». Он «...первым увидел в Георгии Иванове задатки большого таланта. Ни Блок, ни Кузмин, ни Северянин, ни Скалдин – никто из тех, с кем Иванов встречался до своего вступления в гумилёвский Цех поэтов, не разглядел в нём… будущего выдающегося художника слова. Даже Гумилёв… сомневался в жизнестойкости его таланта…».
Встреча с Александром Блоком осталась в памяти на всю жизнь. Его стихи и личность так или иначе будут присутствовать в творчестве Георгия Иванова до последнего года жизни. Блок же в своём дневнике (от 18.11.1911) напишет: «когда днём пришёл Георгий Иванов (бросил корпус, дружит со Скалдиным, готовится к экзамену на аттестат зрелости, чтобы поступить в университет), я уже мог сказать ему (о Платоне, о стихотворении Тютчева, о надежде) так, что он ушёл другой, чем пришёл». В жизни Иванова возникнет Цех поэтов...
Он принят в объединение заочно, о чём узнал из письма Гумилёва. Письмо он ждал: должен был прийти ответ на посланный в редакцию «Аполлона» сборник «Отплытье на о. Цитеру». Но о вхождении в Цех не мечтал, хотя о существовании его слышал. Говорили, что верховодят там Гумилёв и Городецкий, что среди членов Мандельштам и Анна Ахматова, чьи стихи Иванов читал в «Гаудеамусе» и «Аполлоне». Гумилёв назвал кружок Цехом, чтобы объединить поэтов, стремящихся к мастерству. Георгию с его «вечным вопросом о технике стиха на языке» это было близко.
На первом заседании Цеха А. Блок читал свою «Незнакомку», во время прений молчал. Если его мнение спрашивали, отвечал просто: «Мне не нравится», ничего не добавляя. Часто приветствовавшиеся здесь стихи далеко не всегда стояли на уровне даже средней поэзии. И гнев Блока, обрушившегося на «Цех» в статье «Без божества, без вдохновенья», был небезосновательным. Тем не менее Цех поэтов сыграл свою большую роль, в т. ч. и в личной жизни поэта Георгия Иванова: возникнет любовь к молодой поэтессе Ирине Одоевцевой.
В августе 1921 г. литературную общественность России всколыхнут трагические события: внезапная болезнь Александра Блока, «смерть которого потрясла Иванова», чудовищный арест и расстрел Николая Гумилёва, поэта, близкого друга, учителя, соратника. Творчество и сама жизнь оказались на переломе, Иванов и Одоевцева – за пределами родины.
«Поэт первой русской эмиграции, печатавшийся под псевдонимом Аргус, вспоминал: «Я бежал из России с томиком Блока. Ничего почти не успел захватить с собой, кроме тоненькой книжечки стихов…». Вскоре Аргус поселился в США и, сравнивая свои американские впечатления с российской дореволюционной жизнью, писал: «Мне кажется, в мире нет другого такого народа, для которого поэзия была бы так важна, как для нас. Мы дышали поэзией и, по-видимому, продолжаем дышать… Например, мои американские однолетки поэзии не любили и на меня смотрели как на сумасшедшего».
Начиная с середины 20-х гг. ушедшего ХХ столетия многие поэты века Серебряного побывали на Кавказских Минеральных водах: Ахматова, Мандельштам, Есенин, Северянин, Маяковский, Каменский, Бальмонт, Хлебников. Но в этом списке нет и не может быть Георгия Иванова. Ибо с 1922 г. для него началась горькая и холодная пора эмиграции.
26 сентября на пароходе «Карбо» он выехал в Германию, затем остановился в столице Франции.
Хожденье по мукам, что видел во сне – С изгнаньем, любовью к тебе и грехами. Но я не забыл, что обещано мне Воскреснуть. Вернуться в Россию – стихами.
Это «воскрешение», возвращение явилось живою мечтою покинувшего родину поэта. В его стихах теперь уж навсегда поселились мотивы утраты и гибели, что было связано и с именами ушедших в небытие друзей.
Я люблю безнадёжный покой, В октябре – хризантемы в цвету, Огоньки за туманной рекой, Догоревшей зари нищету… Тишину безымянных могил, Все банальности «Песен без слов», То, что Анненский жадно любил, То, чего не терпел Гумилёв.
Цитаты, тени-образы друзей, в т. ч. и по Цеху поэтов, воспоминания об Отечестве. «…чтобы найти подобные строки, нужно обращаться к Пушкину, Лермонтову, Тютчеву, Мандельштаму, Анненскому...».
Из области литературной игры, центонность в его поздней лирике превращается в способ раскрытия собственного «Я». Кратчайшим лирическим путём к читателю или же, наоборот, путём полного пренебрежения к нему. Уж больно горьки сны о навечно утраченной России...
«Вторая мировая война оказалась для Георгия Иванова и Ирины Одоевцевой настоящей катастрофой: из обеспеченных людей они стали почти нищими. …в 1946 году... попросту бедствовали». «Он был уверен в своей неспособности к какой-либо работе, кроме писания стихов. Воспринимал эту неспособность как обречённость. …И это приносило ему немало унижений и оскорблений, потому что он отлично знал кто он и каково его место в русской поэзии».
Это вновь обретённое волшебство было связано с теми же великими российскими именами – с Пушкиным и Лермонтовым. Но если Ахматова торжественным слогом обозначала: «Здесь Пушкина изгнанье началось / И Лермонтова кончилось изгнанье», то Иванов окрашивал этот мотив своей эмоцией – горьковато-мягкой, теневой:
Мелодия становится цветком, Он распускается и осыпается, Он делается ветром и песком, Летящим на огонь весенним мотыльком, Ветвями ивы в воду опускается... Проходит тысяча мгновенных лет И перевоплощается мелодия В тяжёлый взгляд, в сиянье эполет, В рейтузы, в ментик, в «ваше благородие», В корнета гвардии – о, почему бы нет?.. Туман... Тамань... Пустыня внемлет Богу. Как далеко до завтрашнего дня!.. И Лермонтов один выходит на дорогу, Серебряными шпорами звеня.
Как чувствуется здесь соединение двух близких ему стихий – музыки и поэзии! Первично невесомая энергия свободно парящей музыки обретает земную, «плотную» форму, «становится цветком», первым земным дыханием жизни, «распускается и осыпается», «делается ветром и песком», «Летящим на огонь весенним мотыльком». Это организация 1-й строфы.
Во 2-й – идея поэта уже передаётся чётко и ясно: «Проходит тысяча мгновенных лет / И перевоплощается мелодия». Круговорот вечной жизни этой родившейся музыки, которая обретает детали и человеческий облик: «тяжёлый взгляд», «сиянье эполет», «В корнета гвардии – о, почему бы нет?».
В 3-й, итоговой строфе идёт смелое цитирование известных лермонтовских строк из любимого с юности Ивановым стихотворения, а также упоминание главы «Тамань» из романа «Герой нашего времени».
Две заключительные строки стали вызовом одиночеству поэта, окружающей природе, миру: «И Лермонтов один выходит на дорогу, / Серебряными шпорами звеня». Фигура классика является из какого-то космического небытия...
Цитирование поэтических строк из текстов других авторов – частый и излюбленный приём. И музыкально, и в смысловом решении у Иванова он более чем оправдан, поскольку естественный и совершенный.
Поэтическому характеру Георгия Иванова присущи небывалая сила, вечный творческий двигатель. Старинный мотив дороги (пути) централен и в поэзии Лермонтова, и в поэзии Иванова.
Стихотворение «Полутона рябины и малины» (1955) интересным образом объединяет в себе эти великие тени – Пушкина и Лермонтова, вплетая их в созданный поэтом шотландско-кавказский контекст. Каждая строчка несёт эту смысловую нагрузку, но о многом догадается далеко не каждый. Кроме великих имён, вскрывается колоссальный культурный пласт поэтической традиции. В гармоничном единстве вечные начала бытия: и прекрасное, и ужасающее. И моментально узнаваемый этот горьковатый «ивановский» стиль…
Полутона рябины и малины, В Шотландии рассыпанные втуне, В меланхоличном имени Алины, В голубоватом золоте латуни. Сияет жизнь улыбкой изумленной, Растит цветы, расстреливает пленных, И входит гость в Коринф многоколонный, Чтоб изнемочь в объятьях вожделенных! В упряжке скифской трепетные лани – Мелодия, элегия, эвлега… Скрипящая в трансцендентальном плане, Немазаная катится телега. На Грузию ложится мгла ночная. В Афинах полночь. В Пятигорске грозы. …И лучше умереть, не вспоминая, Как хороши, как свежи были розы.
Но вернёмся к его началу. Две первые строки «Полутона рябины и малины, / В Шотландии рассыпанные втуне», конечно, удивляют. Образ Шотландии – литературная мистификация, вымышленный край, где герой находит утешение, избавление от боли и тоски. В поэзии Иванова она появилась в 1915-м: «Шотландия, туманный берег твой…». В годы юности ивановская лирика питалась «желаньем быть шотландцем», инфантилизмом, иллюзиями утраченного детского рая. Далее образ в воображении поэта только усиливался.
Имя Алина (нежное и меланхоличное) повторяется в этом стихотворении дважды, заканчиваясь строкой «И поцелуй мечтательной Алины!». Почему именно это женское имя? Навеяно русской поэзией: Жуковского и Пушкина? Всплывает в памяти: «Алина! Сжальтесь надо мною. / Не смею требовать любви» (А.С. Пушкин «Признание», 1826). Хотя это, наверное, дерзко, а история образа значительно глубже. Строка «И входит гость в Коринф многоколонный» – отсылка к «Коринфской невесте» (1867) А.К. Толстого (перевод баллады Гёте), «…трепетные лани» – о строках Пушкина из поэмы «Полтава» (1829): «В одну телегу впрячь не можно / Коня и трепетную лань». «Мелодия, элегия, эвлега» (последнее указывает на одноимённое стихотворение А. С. Пушкина 1814 г.). «В Пятигорске грозы» – прямое известие о гибели. А в день дуэли Лермонтова с Мартыновым над окрестностями разразилась гроза.
Заключительная строфа «На Грузию ложится мгла ночная» – перифраз Пушкина «На холмах Грузии лежит ночная мгла» (1828). «Как хороши, как свежи были розы» – строка из И.П. Мятлева («Розы», 1834 г.), воплотившаяся в прозе Тургенева и ставшая крылатой. Хотя современный читатель думает при этом о Северянине.
У Георгия Иванова есть стихи, лермонтовская интонация в которых («Тучки небесные, вечные странники!») звучит как мелодия, прозрачными, чистыми нотами:
Солнце село, и краски погасли. Чист и ясен пустой небосвод. Как сардинка в оливковом масле, Одинокая тучка плывёт. Не особенно важная штучка И, притом, не нужна никому, Ну, а всё-таки, милая тучка, Я тебя в это сердце возьму. Много в нём всевозможного хлама, Много музыки, мало ума, И царит в нём Прекрасная Дама, Кто такая – увидишь сама.
Образ Прекрасной Дамы «срисован» с жены поэта и главного адресата любовной лирики Георгия Иванова – Ирины Одоевцевой. Особенные ноты звучат в её честь в цикле «Сады»: «Эоловой арфой вздыхает печаль, / И звёзд восковых зажигаются свечи, / И дальний закат, как персидская шаль, / Которой окутаны нежные плечи. / Зачем без умолку свистят соловьи, / Зачем расцветают и гаснут закат, / Зачем драгоценные плечи твои / Как жемчуг нежны и как небо покаты!».
Есть и обращение к любимому Пушкину, теперь и единомышленнику:
Александр Сергеич, я о вас скучаю. С вами посидеть бы, с вами б выпить чаю. Вы бы говорили, я б, развесив уши, Слушал бы да слушал. Вы мне всё роднее, вы мне всё дороже. Александр Сергеич, вам пришлось ведь тоже Захлебнуться горем, злиться, презирать, Вам пришлось ведь тоже трудно умирать.
Блистательный «Посмертный дневник» завершил литературный путь Георгия Иванова. Здесь «цитация» ещё интересней, ибо написан цикл чуть ли не в две руки – его и супруги.
Воспоминания для Иванова давно стали основной веткой восприятия и диалога с окружающим миром, где образ Пушкина стал неким «проявителем» образа прежней России – истинности мироздания и своего, глубоко личного бытия: «Пушкина, двадцатые годы, / Императора Николая / Это утро напоминает / Прелестью морозной погоды». Далее картина навсегда утраченной родины. И заключительная, пронизанная личной утратой, строфа: «И, возвращаясь с лицейской пирушки, / Вспомнив строчку расстрелянного поэта, / Каждый бы подумал, как подумал Пушкин: /«Хорошо, что я не замешан в это».
Поэтические строки и образы Пушкина живут в сознании поэта органично и естественно. В стихотворении «Стучат далёкие копыта» (во 2-м сборнике Г. Иванова «Горница» его название «Особняк») строчки «У подъезда львы, / По озарённой мостовой» как тень пушкинского «Медного всадника».
В эмиграции подобное воспроизведение и цитирование становится для него настоящим спасением. А что значил Пушкин для русской эмиграции тех лет, продемонстрировал Жан Кокто, в артистической среде непосредственно общавшимся с «великими русскими»: «В два часа ночи Стравинский, Нижинский, Дягилев и я, забившись в фиакр, отправились в Булонский лес. Все молчали; стояла свежая, чудесная ночь. По запаху акаций мы поняли, что едем уже среди деревьев.
Приехали на озёра, и тут Дягилев, кутаясь в воротник из опоссума, проговорил что-то по-русски; я почувствовал, как притихли Стравинский и Нижинский, а когда кучер зажёг фонарь, увидел слёзы на лице импресарио. Он продолжал говорить, медленно, неустанно.
– Что это? – спросил я.
– Это Пушкин.
Наступило долгое молчание, потом Дягилев прибавил ещё какую-то короткую фразу, и волнение моих соседей показалось мне столь сильным, что я не удержался и спросил о причине.
– Это нельзя перевести, – ответил Стравинский, – в самом деле нельзя, это слишком по-русски... слишком...
Вернулись мы на рассвете. Трудно представить себе нежность и ностальгию этой троицы, и, как бы ни проявлял себя Дягилев впоследствии, я никогда не забуду этот фиакр, его мокрое от слёз крупное лицо и стихи Пушкина в Булонском лесу».
Вот так – через Пушкина, через Лермонтова, держал эту важную для него, кровную связь – с матушкой-Россией, и Георгий Иванов, творческий путь которого был тернист и прошёл через несколько поэтических эпох.
Его поэзия – отражение эволюции русской поэзии XX в. От модернизма и неоклассики через экзистенциализм и сюрреализм до постмодернизма. Ярок и оригинален талант поэта, самобытен и удивителен взгляд на мир. Его стихи любимы и читаемы соотечественниками – русским читателем, независимо от страны проживания. А творческое наследие оказало мощное влияние не только на поэтов русского зарубежья, но и на литературный процесс в целом.
Кирилл Померанцев оставил воспоминания о друге в книге «Сквозь смерть». Они многое объясняют и являются важным дополнением к монументальной «апологии эмиграции» Романа Гуля «Я унёс Россию» и вообще к истории русской культуры.
«…12 лет моего перешедшего в дружбу знакомства с Георгием Ивановым, его духовный облик, его настоящий «портрет» представляются мне совершенно другими, категорически непохожими на те, которые запечатлелись в памяти подавляющего большинства знавших его людей, даже считавших себя его друзьями». И особенно грустен итог:
«29 августа 1958 года снова приезжаю в Йер. Вхожу в Дом, спрашиваю – где комната Ивановых. Замешательство. Кто-то смущённо отворачивается, кто-то проводит и указывает на дверь. Стучу и, не дожидаясь ответа, вхожу. Вся в чёрном сидит Одоевцева.
– А Жорж?
– Позавчера...
На местном кладбище – чуть заметный бугорок земли, маленький, связанный из двух веток воткнутый в него крест».
Георгий Иванов умер от лейкемии 26 августа 1958 г. Был похоронен в общественной могиле. 23 ноября 1963 г. останки поэта перезахоронили на русском кладбище Сент-Женевьев-де Буа под Парижем.
С конца 1980-х в России и за рубежом издаются его книги стихов, художественной прозы, мемуары. Наиболее полный поэтический корпус представлен в серии «Новая библиотека поэта» (1-е издание, 2005; 2-е издание, 2010), со вступительной статьёй и комментариями А. Ю. Арьева.
Стараниями Е. Витковского неоднократно издавались переводы. Благодаря публикациям Р. Гуля, В. Маркова, А. Арьева, Х. Роте, В. Крейда, О. Коростелёва обнародованы письма поэта.
«Ты уже вернулся, дорогой Жорж. И если бы знал, как вернулся!
В России тебя уже знают, читают, перечитывают, запоминают навсегда».