В июньском номере журнала «Знамя» (№6, 2024) состоялась публикация Бахыта Кенжеева «Мне снилось, что ты не умер», ставшая, как это ни страшно, последней. И конечно, обзор поэзии диаспоры летних номеров литературных журналов 2024 года мы начинаем именно с неё. Безусловно, она заслуживает отдельной статьи.
Говорить о смерти Кенжеева – возможно ли? Говорить об этой сокрушительной утрате крайне трудно, да и правды о том всё равно никому не сказать. «Мысль изречённая есть ложь», это верно. Но боль – не ложь. Боль, как и память, нестерпима и катастрофически жива. Свершилось непоправимое – ни принять, ни смириться с ним невозможно. И вот теперь – великая рецепция любви и смерти, смерти и любви, не знавшая, вероятно, в современной поэзии более совершенного воплощения, своей неразрывностью и непоправимостью ещё раз коснулась напрямую и вживую этим чудовищным фактом – и Слова, и бытия. Как-то так и было сказано Александром Кабановым: «На Марсовом поле – трофейный горчит шоколад, / и смерть – одинока, и это она – наугад, / ко мне прикоснулась, и больше не тронула, нет, / А лишь погасила звезды керосиновый свет».
Бахыт Кенжеев, русский поэт, наследник пушкинской традиции и всей великой классики, мудрец, обладающий неповторимым и невероятным обаянием и магнетизмом... Воплощение гармонии, «сочинитель звёзд», удивительным образом причастный ко всей бесконечной поэтической вселенной, ясной и звёздной, только из любви и её частиц возникающей.
Литературный критик, эссеист, переводчик Лиля Панн в социальной сети написала: «На этот последний выход Бахыта в свет – любимого журнала "Знамя" – вдарим его любимым Блоком: «Простим угрюмство – разве это / Сокрытый двигатель его? / Он весь – дитя добра и света, / Он весь свободы торжество!».
Сейчас возможно вспомнить не однажды звучавший, из века в век повторяющийся вопрос: «что будет после Пушкина?», «что будет после Лермонтова?», «что будет после Блока?», «что будет после Бродского?»… И вероятно, имеет смысл задуматься – что же будет после Кенжеева? Как и двумя годами ранее – что будет после Цветкова? После Кенжеева и Цветкова? Цветкова и Кенжеева? Истинный читатель, как и ранее, существующий в большом меньшинстве, интуитивно будет доверять только своему сердцу.
мне снилось, что ты не умер, а отчалил в несусветную глушь галлию, месопотамию, или в ещё немодный тибет, где знай пляшут вокруг костров толпы заблудших душ но отсутствуют канализация и интернет наш хронотоп (как и все иные) оказался в сущности лохотрон исподтишка взяли нас в грёбаный оборот вряд ли тут встанет в рифму «имперский трон» и не сорокинской нормой питается здесь народ а у тебя теперь в корешах царь давид тоже пройдоха но часто шепчет «налей!» ты с ним поёшь должно быть имея ангельский вид позабыв древесную шерсть и строительных журавлей
Сказанное поэтом (словами Пушкина, «В дуновении чумы») – о всемирной катастрофе, о друге, и теперь уж и о самом себе – в который раз поразит необъятностью и любовью, переживанием нарастающей сопричастности, удивительной сердечной близости к этой необъятности и любви, глубине и силе. Строчки: «и когда ты во сне хрипя пробужденья ждёшь / не молись чтобы снова стало весело и светло» – пророчески отразят проживаемый нами момент.
какие там к ляду надежда и вера какие стишки допоздна, когда хладнокровно нагрянет холера а вслед ей завоет война кувалда господняя всё безотказней прощальную стопку борщом запьём ни единый двурогий от казней египетских не защищён
В журнале «Интерпоэзия» (№3, 2024) вышла публикация со стихами близких друзей Бахыта, ему посвящённых. Очень хорошо сказано поэтом Андреем Грицманом: «В данном разделе собраны стихи друзей, соратников, учеников Бахыта Кенжеева. Да все, кто был с ним рядом, становились его учениками. Скорее, не в том – как надо писать стихи. На самом деле, никто не знает, как это делается. У него учились тому, как надо подходить к жизни, к творчеству, к себе в творчестве: в точности знать себе цену, но внешне не относиться к себе серьезно. Надутым, вознесенным, «великим» Бахыта я никогда не видел. Переменчивым, вдруг закрытым, отрешённым – да, видел. Напыщенным – никогда».
И ещё: «В последний раз, когда мы виделись, совсем недавно, у них на Mercer, мы рассказывали о том, как были у Цветкова на могиле, и Бахыт по памяти прочёл за столом замечательный Лёшин стих:
Оскудевает времени руда. Приходит смерть, не нанося вреда. К машине сводят под руки подругу. Покойник разодет, как атташе. ………………………………………….. …Поскольку жизнь всегда имеет выход, И это смерть. А ей не возразить. Возьми гармонь и пой издалека О том, как жизнь тепла и велика, О женщине, подаренной другому, О пыльных мальвах по дороге к дому, О том, как после стольких лет труда Приходит смерть. И это не беда».
Каждый из поэтов видел и воспринимал Бахыта Кенжеева по-своему, и в этом истинная ценность данной публикации. Но читателя поразит ещё и просто необыкновенное чувство братства, единства и родства.
Три стихотворения Александра Кабанова с посвящением «Бахыту Кенжееву», идущие, начиная с последнего, в обратном порядке – настоящее свидетельство духовного братства, совершенно невероятной принадлежности к высшему и общему бытию. «И полнолуния троянский щит, и грохот премиальных барабанов… А ведь неплохо, в общем-то, звучит: Кенжеев Саша и Бахыт Кабанов».
Идёшь и не плачешь, не плачешь, не плачешь, не пла…
Игра образов, с таким же игровым цитированием – авторский приём, изящно отточенный и всегда у Александра Кабанова безошибочно точный, создает и это неповторимое единство друзей и поэтов, с одной на двоих поэтической вселенной – тишиной, поющими цикадами и небом, божественным и грозно-суровым… «Цикада над нами трясёт коробок, / чтоб божие царство светлело, / а всё остальное, мой старый дружок, /не наше собачье дело».
Стихотворение Бориса Херсонского «IN MEMORIAM» содержит горькую и простую, всем необходимую сейчас истину: «Стихи Бахыта мне не заменят Бахыта», «Все стихи Алексея Цветкова не заменят мне Лёшу Цветкова». Или: «Письмена молчаливы. При встрече их не обнимешь за плечи»…
Философское и магическое «Кенжееву – послание второе» Александра Радашкевича начинается провозглашением этого высшего братства: «Благое время удивленья, его простыл / медвяный след, мой брат Бахыт». А заканчивается светлым и священным обещанием:
В чреде невольников того, что мнилось, любовников того, что не сошлось, на шатком трапе поминаний хлебнём же шквала под ветхим небом – небом непременным, как ты съязвил, и, раздирая нетленные ризы, и, колыхаясь в проявленном мире, исковеркаем сызнова пряную душу, чтобы взяла охота стихотворить на скользких тропах мирозданья, где мы, прижав к плечу котомочку пустую, бредём доверчиво, всегда по краю, мой брат Бахыт. Мы были завтра, помнишь? Обещаю, мы будем. Будем и вчера.
Чувство утраты и братского поэтического родства звучит в стихах Григория Стариковского «памяти б. к.».
кровные буковки впрок соберу, вспомню родимые лисьи верткие строфы, но «весь не умру» больше не вяжется с мыслью, что песнопение – глина и тень долгая – сладких деяний, и ничего не дается взамен времени, кроме зияний.
Горестно-тихой, спокойно-трагической нежностью пронизано воспоминание Лилии Газизовой:
Бахыт теперь на небесах Ведёт беседу с Мандельштамом. А я читаю их стихи И вспоминаю свет, Что невзначай пролился на меня.
Очень трогательно звучит и тёплое воспоминание Лили Скляр: «и такое наслаждение: / слышать бархатно-кенжеево: / «ангел мой, читай, ты – умница», / заливает солнце улицу».
Стихи Сергея Гандлевского – живые воспоминания, рождённые более сорока лет назад, прикасаются к сегодняшнему дню невероятным своим пророчеством: «В четырехзначном году, умирая / В городе N, барахло разбирая, / Выроню случаем и на ходу / Гляну – о господи, в Новом Афоне / Зелени в восьмидесятом году». И, годом позже, удивительное послание к уехавшему другу, с отеческим наставлением и улыбкой: «Кенжеев, не хандри. Тебя-то неуместно / Учить тому-сему или стращать Кремлем. / Терпи. В Америке, насколько мне известно, / Свобода, и овцу рифмуют с кораблём».
А вот мгновение совсем ещё недавней встречи и единой жизни:
Когда ты старый и тебя Кенжеев сажает в Chinatown на автобус в Бостон или, на местном русском, в Бостон, минут через 5–7 вполнебе слева, как призрак в балахоне на ходулях, из-за реки встает Манхэттен. И ты, поскольку стар, глядишь в окно такой веселый и печальный – восторг прощальный твой Нью-Йорк прощальный.
Диптих Владимира Гандельсмана «два шага вслед», с «таинством светотени», с глубоким осознанием происшедшего: «есть скорбь горбато говорящая / есть почерк быстрый и убористый / листвы под ветром, куст горящий / и горестное слово «горестный»».
Глубокие стихи Александра Стесина «Памяти Б.» отлично передают атмосферу этой близкой дружбы, но это обращение поэта не к смерти, а к жизни: «Не в мутную Лету с разбега нырять – / в живую среду окунаться».
Останься. Не спрашивай, что впереди и где, в тридесятом ли Риме. Очнись, как когда-то, и переведи часы на «Московское время».
Итог подводится Натальей Резник, сказавшей об общности жизни, о смерти, о боли:
Фляжка твоя полна тошнотворного виски, Не помогает, Господи, алкоголь. Бахыт, прости, я стихи заполняю низким. А это и не стихи. Это сплошная боль.
Стихотворение Сергея Гандлевского «Телефон надрывался, я с места срывался», опубликованное в августовском номере журнала «Знамя» (№8, 2024) – представляется воспоминанием о поэтическом содружестве «Московское время», и, возможно, не только о нём… Александр Сопровский, Алексей Цветков, Бахыт Кенжеев – соответствующий эпиграф и строка «все они на сегодня мертвы» передают всю невыносимую горечь утраты и скорби.
«Soon it will be done troubles of the world…»
Телефон надрывался, я с места срывался
и летел на другой край Москвы.
Там весёлый народ собирался –
все они на сегодня мертвы.
Месяц май, зелень, диск 33 оборота.
По-английски пижонам охота
чернокожей певице подпеть
и одобрить классическим жестом
«Во даёт!»
Пой, Махалия Джексон, –
юность любит скорбеть.
И весёлая скорбь во главе восседала стола
и немыслимо низкую ноту брала,
оглашая дворы городские.
Но не больно-то верили те молодые
честолюбцы, красавицы, пьянь,
что, хотя дело дрянь,
но, как в песне поётся, и впрямь
«Скоро кончатся беды мирские!»
Все летние публикации поэтов диаспоры объединяет общее для них размышление о вечном, о трепетно главном, об эмиграции и чужбине… Говоря словами тонкого лирика, поэта Владимира Гандельсмана, «сквозь смерти тьму».
Большая подборка Павла Грушко «Ветер с водохранилища» вышла в журнале «Знамя» (№6, 2024) и, начиная с самого первого стихотворения, дарит читателю тонкий, сердечный, мягко окутывающий и даже нежный лиризм.
Ладошки прилепив к стеклу, глядит младенец-цикламен, как город месит между стен сырую снежную золу. Прости меня за эту блажь – за то, что я тебя вознёс на мой семнадцатый этаж, где нет ни муравьёв, ни ос.
Можно отметить, что у поэта своеобразная и интересная работа с образом, всё вроде бы просто и открыто читательскому взору и восприятию, но оригинальность ассоциативного ряда всё же удивит: «Ты озираешься благоговейно, / устало опираешься о ствол, / вот снова твой душистый рот расцвёл / улыбкой португальского портвейна».
Такою авторской лаконичностью подачи не лишены стихи и о военном времени и детстве, в которых довольно популярные для такой темы образы (пустые парты, синий хлеб) подаются поэтом глубоко и оригинально. Вот настоящая баллада о хлебе, со всей проникновенностью лирического переживания:
– Рассказ твой попросту нелеп…
– Но этот хлеб был синий хлеб!
– Ты ел его?
– Его я грыз
и под подушку клал ночами,
кругом сновали стаи крыс,
мне было близко их отчаянье…
– Но отчего был синий он?
Твой хлеб попахивает ложью.
– На станции был эшелон,
и в нём мешки с горелой рожью.
Ты ешь…
Стаканы вновь полны,
опять запели ахинею.
А я не от вина пьянею –
от синих отблесков войны…
У всех военный хлеб был свой, –
неповторимый личный символ.
Мой хлебушек был тыловой,
невзрачный – и такой красивый.
Хлеб нарезала мама: ломтик
был тоньше тонкого листка.
Так дерзко запах чеснока
струился, – что чесались локти!
«Не троньте хлеб! – она твердила. –
Пускай сперва остынет суп!..»
Был голос мамин странно груб,
она сестёр с ума сводила…
В это лето три поэтических публикации состоялись у Владимира Гандельсмана. Общий и прекрасный для них эпиграф и контекст – «увидел вечное и – дай воспеть их!».
Подборка поэта «Разные одиночества, свои и навеянные» опубликована в журнале «Знамя» (№7, 2024) – настоящий проводник священной тишины и света, что и становится узнаваемой и благословенной музыкой: «и нынче внутренняя речь его / сюда вернулась тишиной».
сегодня так легко, что вязь ветвей чем выше и прозрачней, тем видней, так искренне, что я предположил, что не живу и никогда не жил, что день апрельский непоколебим и я, несуществующий, любим.
Мир, созерцаемый и создаваемый, смертный, тленный и вечный, «где сквозь готическую розу – неба лужица, / и голова у голубя не кружится», разделен поэтическим сознанием надвое – собственный опыт, воспоминание и переживание, которые всё же вливаются в общий контекст мировой поэтической культуры и становятся некой памятью, чем-то «навеянным». В качестве пояснения поэтом в публикации даются соответствующие персоналии.
и я пойму тогда быстрей, чем быстро, давясь слезами, что всякий шаг есть вид самоубийства, и заменю себя стихами. дождь стихнет утром, я окно открою – там, наклонившись, деревья с опрокинутой листвою стоят, как спят, забывшись.
Подборка «Там, где треплется слово «душа»…» Владимира Гандельсмана вышла в журнале «Гостиная» (вып.122, лето, 2024). Триптих «Мы», открывающий подборку, с речевой игрой и фольклорностью мелодики, как и в былинно-сказочном повествовании, подводит читателя к пониманию главной идеи, авторскому осмыслению «чудесного»: «а зачем на камне, сам реши, / светлое дитя стоит / и на церковь смотрит замерши, / не шевелится, как спит».
там, где треплется слово «душа», теряя след, шёл, но опоздал, спеша сквозь жизни свет, и под землёй буду землю рыть туда, к тому, с кем, моя радость, хочу говорить сквозь смерти тьму.
Публикация Владимира Гандельсмана «Голоса» в журнале «Интерпоэзия» (№2, 2024) представляет и продолжает свойственный его поэтике «поток восприятия», и строится на удивительной звукописи и необыкновенной текстовой оркестровке.
окна в доме напротив – сухощавая, в мелких запутанных кудряшках – её муж, её собачка, её слащавое вечное сю-сю, пёсичек, любимая ряшка, ах! – и вечное: дверь входная от ветра хлоп – вот! опять! – и бежит ко мне – слесари! сварщики! – сколько хлопот! – вдруг – никого, комнаты, как пустые ящики – долго думаю: жили, ели, переодевались в пальто или в плащики – куда подевались? – поздний вечер, закончен сеанс – я одна, раскладываю пасьянс – окна в доме напротив – длинные молодые ноги ходят по кухне, лежат на диване – хоть и две, но обе две одиноки – телевизор за шторой, мерцанье, мерцанье – иногда каких-то гостей тени – а то перекатывает клюшкой мяч – других новостей нет в окне – ноги – а раньше жила старушка взбалмошная в кудряшках – вечное сю-сю, пёсичек, любимая ряшка, ах! – который день квартира эта темна – я раскладываю пасьянс, одна – долго думаю: жил, ходил из спальни в гостиную – зачем они затевались, те, кто белые потолки коптил – и куда подевались?
Как это всегда было присуще поэту, уникально звучит в этом потоке, насыщенном бытовой деталью, глубоко духовная нота, например, в стихотворении «псалом»:
я Твой голос беру в руки и подношу к ноздрям, нюх – куда там зверью! – нюх мой остр, слух мой, как звонарям, внемлет Тебе, многоцветной Твоей трубе, слух мой пестр.
Большая подборка Геннадия Каневского «Памяти АПЦ» и др. стихи вышла в журнале «Волга» (№7-8, 2024). Она открывается стихотворением, посвященным Алексею Цветкову и написанным в день его ухода.
жизнь моргнёт – и смерти не станет. жук-пилот скользнёт по стеклу. оседлав бумажную стаю лишних слов, ремень пристегну. было время – аэропортам рот кривил и хмыкал в ответ, а теперь по классу post mortem им взамен достойного нет.
Рецепция смерти, жизнь и смерть – основная тема публикации. Все стихи характеризуются глубоким осмыслением и постоянным ощущением нарастающего двоемирия жизни, воспринимаемым поэтом как «там» и «тут». Это подчеркивается и соответствующим вопросом: «что мне делать между там и тут».
там остался синеглазый призрак, запах хвои, ветер вдоль реки, первый снег, пришедший по-английски, и привыкшие аскать и рыскать плотной пустоты ученики. тут, в далёкой мутноватой перди, в городе – резиновой свинье – кончилось в припрятанном конверте кое-что для радости и смерти, из-за моря присланное мне.
Общий контекст подборки Веры Зубаревой «Письмо домой», опубликованной в журнале «Дружба народов» (№6, 2024) – диалог с памятью, сформулированный поэтом очень чётко и очень красиво: «Все дороги ведут в Одессу, / Что бы там ни рассказывал Рим…». Пять стихотворений выстраиваются в единый рисунок, проступающий перед глазами читателя картой-воспоминанием, где в первом появляется любимый город, а второе стихотворение обозначено пушкинским эпиграфом «Я жил тогда в Одессе пыльной…», что сразу даёт всей поэтической канве необходимую историческую связь, ощутимые корни исторического времени.
Он был тогда с собой в разлуке, И разлезалась жизнь по швам, И он мечтал о Петербурге, И снег не шёл, и карта шла, Кареты хлюпали по грязи, Сводила оттепель с ума, И лишь в театре по заказу Стояла снежная зима. Как будто дело было в снеге… Томил и город, и причал, И он немного был Онегин, Немного Ленский и скучал. Всё было чуждо – разноречье И моря Чёрного разгул. И он мечтал о Чёрной речке На том скалистом берегу.
В третьем стихотворении появляется «письмо домой» – также необходимое связующее звено, но не только с воспоминанием, деталью минувшего, но и как обращение к вечности, ведь минувшее становится именно им.
Вход с улицы, и затуханье вечера, Шум голосов… И думаешь: ну что здесь вечного? Да всё, да всё, – Что помнилось и что забылось вроде бы, Сверкнув на миг, И перемены в море, в городе И в нас самих
Завершение и итог – фигура возвращающегося отца, как некий «якорь» детства и всей прожитой жизни: «…И отец возвратился / Из дальних морей. / С ним причалило прошлое, встало на рейд / И зажгло луну во дворе».
В стихах Аси Векслер, опубликованных в журнале «Звезда» (№7, 2024), авторским лирическим переживанием связаны два города – Петербург и Иерусалим. Перед читателем снова появляется трагическое двоемирие, свойственное мироощущению всей эмигрантской лирике. И в этом смысле поэт выступает продолжателем мощной традиции, воспевшей город на Неве как символ утраченной родины. Понятно, что другая полярность, другая сторона этого двоемирия могут быть у поэтов-эмигрантов разными – и Парижем, и Иерусалимом, и Флоридой...
Первая строфа в первом стихотворении звучит достаточно сильно, чтобы организовать собой эмоциональное восприятие всего дальнейшего текста подборки: «Сквозь волну терактов, / среди вспышек зла / вдруг звонила: «Как ты?» / Не как все, звала».
Были перед этим общий слой и круг, в тождествах отметин зримый Петербург, бирюзовость, алость, следом – гарь и дым, чтобы скатерть стлалась в Иерусалим…
Строчки «старшая о младшей / всё ещё пеклась» – представляются ключевыми в восприятии стихотворения. Далее и возникает эта связь родного Петербурга и мира чужого, очень выразительная в стихотворении «Петербурженка»:
Мчат по ветру, дождем нагружены, как в глиэровском «Медном всаднике», стаи туч за стеной наружною на трехтысячелетнем заднике. В штормовом средиземном городе шторм иной предстает глазам ее. И, живи она хоть во Флориде, верно б, чудилось то же самое.
«Дым отечества, данность отчества» – и есть некая доминанта данной публикации.
Подборка Марии Игнатьевой «В Россию, на Марс», опубликованная в журнале «Знамя» (№8, 2024), в сущности, продолжает всю предыдущую тему: «Где чужие, где свои? / В рамках временной разрухи / ничего, кроме любви, / ничего, кроме разлуки».
Упал-пропал осенний лист, прощай, вулкан, покойся с миром, пока, вернувшийся турист с любви дешёвым сувениром, я удивляюсь, вдруг наткну- вшись на него спустя полжизни: как безнадёжны – ну и ну - и жизнь, и ужасы в отчизне.
Публикация Марии Игнатьевой «Настрой мне сердце по себе» в журнале «Новый мир» (№6, 2024) продолжает игру воспоминания и настоящего момента, здесь очень тонко и точно воспроизводится пейзажная деталь и мир природы – родной и чужой, «другой», тоже: «То запах снега на пригорке / иль, скажем, скошенной травы – / всё отправляется в «другое», / всё только призраки, увы».
Выразительны, удачны и лиричны в этой подборке избранные переложения из Псалтири.
Послушай, Господи, меня и выслушай меня на грани прожитого дня и брезжащего дня. Настрой мне сердце по Себе, на ангельский рожок, а богохульников разбей, как глиняный горшок. У них в зубах зола и дым и совесть на замке, а мы с Тобою говорим на общем языке. Покрой их страхом и стыдом и в самый ад низринь, а я с Тобою буду до последнего «аминь».
Нечаянно удивит читателей подборка стихов Яны Вишняковой в «Новом Журнале» (№315, 2024) – чем-то, незримо пастернаковским, глубоко философским, но в то же время не утяжеленным, не перегруженным смысловым решением и слогом. Текст читается интересно и очень легко.
Тем слово легче, безразмернее, Которым, их обозначая, Поэт томится предвечерними Сердца кроящими часами.
Все семь стихотворений пронизывает игра движения и света, чётко выстроенная и подчеркнутая образом руки и всего, с этой деталью связанного. Например, ветки и листья в тексте как-то невольно ассоциируются с рукой и ее движением. У автора – Божественной рукой. Интересно, что первое стихотворение явно написано от мужского лица: «Мы жили в комнате без мебели, / И ветки к нам просились в окна, / Ты в нерешительности медлила, / А я цитировал Набокова».
И Бог протягивает руку, В которой, наконец, не пусто – В ней – солнце, всплески шумных листьев, Незамутненная прозрачность, В ней – наши радостные лица, В застывшем прошлом «настоящем» – Там нет смертей и расставаний, Материальности распада, Надуманных нелепых знаний, Прозрений мнимых и догадок, Там простота нехитрых линий, Остановившиеся стрелки, Там моря контур темно-синий, Узор на треснувшей тарелке.
Или: «И приникать горячим лбом к руке / Того, кто ведает здесь чудесами». И это авторское «распознанье всплесков чуда» наполняет всю публикацию.
Подборка стихов из цикла «Время от Времени» Александра Бараша опубликована в «Новом Журнале» (№315, 2024) – воспоминание-рассуждение, некая раскрутка мысли к уже далекому прошлому и представляющая совершенно реальные картины прожитых поэтом лет и ситуаций.
И вспомнил, что есть приступы любви, которые пронизывают тело, как прожекторы ночь, – чужие всему, что тебе сейчас близко, они ослепительно-ясно показывают, что есть другие миры, которые ищут нас и переполняют смыслом время от времени.
Интересным представляется и такое авторское заключение: «Больше ничего не происходило. / Только благодатность любви в нас и между нами».
В подборке стихов Анны Гальберштадт в «Новом Журнале» (№315, 2024) хорошо просматривается многогранность поэтического характера автора, способность к художественному перевоплощению. Первое стихотворение, «Новые инструкции монаха», начинается таким образом:
Вот я вернулась к вам, Ямабуси-сан прошло целых пять лет вы научили меня принимать то, что есть и радоваться щебету птиц шороху тростника на берегу озера от пробегающей выдры красоте нежно-розового цветка лотоса в прозрачное воде.
Как известно, Ямабуси – горные отшельники в Древней Японии, сформировавшие свободное сообщество и изначально слабо связанные с буддийскими святилищами и монастырями. Поэту потребовался такой образ, чтобы воплотить свою идею, суть которой и становится понятной во второй части стихотворения.
И второе – внизу, в долине новый правитель сошел с ума он помешался на запахе свежей крови требует, чтоб ее подавали ему на завтрак в фарфоровой чаше эпохи Мейдзи а в день рождения ему еще нужен палец убитого соперника запеченный в пирог.
Такой приём, как перенос действия и лирического переживания в какую-либо историческую эпоху, отличавшуюся жестокостью и варварством, достаточно популярен и, как видим, он себя оправдывает. Во всех следующих стихах общее полотно текста также живописно, оно служит задачам автора – человеколюбию и гуманизму, отличается чуткостью и сопричастностью к происходящим событиям.
Мир, в котором люди входят в незнакомый дом и убивают всё живое включая собак и кошек. Нет, это не Clockwork Orange! Пожилой доктор в Бершеве он с медсестрой и аппаратурой выезжал в кибуцы на юге лечить и принимать там роды говорит мне: смотрю новости по телевизору плачу и закрываю руками лицо я ведь в Кфар-Аза половину жителей знал в лицо.
Шесть стихотворений подборки Александра Вейцмана в «Новом Журнале» (№315, 2024) в своём единстве представляют некую траекторию движения, восполняющую и создающую общую картину течения жизни, бытия. Первые строки каждого из них это хорошо передают: «Ты знаешь, вот так, а затем направо», «Пойдем туда, там будет не туман», «Возвращайся после ужина с Джоном», «Поскольку жизнь не заканчивается, Дерек, / с приездом на родину ямба, на этот берег», «Десятое, двадцатое, и вот что: / ты сам раскрепостил небесный гул», «Когда от мрака остается не тоннель, / а ратуша в окне». Такой «двигательный» зачин ещё и обращение к незримому собеседнику и, конечно, читателю, словно бы поэт, его собственными словами, стремится «выработать конкретный ритм для диалога», как возможному своему пути и познанию мира.
Также на себя обращает внимание оригинальный и смелый вывод из всего, детально перечисленного:
Наконец, известия о зиме и о Линде – это та красота, что спасёт наш мир, и спасет без Христа.
Стихи Александра Самарцева в «Новом Журнале» (№315, 2024) – очень глубокий поток чувств, образов и набегающих мыслей, характерны высокой концентрацией автора на проживаемом моменте – здесь и сейчас – что, вероятно, и является его художественной задачей. Некоторое смешение стилей возникает именно благодаря желанию наиболее точно этот момент отразить. Это делает речь поэта своеобразной, но очень правдивой по отношению к своему «я» и своему чувству.
День под ногами грязь или пыльцой нашёлся оглашаясь перекликом с бессчётно с переполненно пустой надеждою на перепутье тихом тот смрад тот самый-самый гной слепя перенайтись по-страшному в себя
Подборка Инны Кулишовой, опубликованная в «Новом Журнале» (№315, 2024), отличается своеобразием слога, интересным образным решением и необычным игровым фрагментом, особенно в концовке.
Говорит вдовец вдове: как там будет в синеве? Говорит вдова вдовцу: первый кто из нас к Отцу? Чай вприкуску. Булки. Ва- ренье. Бра. Еще, вдова? Чай. Добавка. Дай хлебец. Вот, с вареньем ешь, вдовец.
Смерть и происходящие в мире события переплетаются:
Погибнут все. И тот урод, и эта профессорша, и олигарх, и стерх, которому не довелось, и вето на вето и навета, кто не сдох, погибнет, журналист, пенсионеры, их внуки, правнучки, святые, свя- занные узами, и рухнут стены, и опадет свобода не своя. Слоны, верблюды, лани, черепахи, отсчет от нашей эры, камни, пыль космическая, баловни и лохи, останется пустой, безвидной боль
В подборке стихов «Средиземное» Александра Радашкевича, опубликованной в журнале «Сибирские огни» (№7, 2024), сплетаются в ажурный орнамент все ментальные ноты и оттенки бытия: чудо восприятия, созерцания, игра и оркестровка образа и мысли – со всем только возможным богатством поэтических инкрустаций. Глагол и эпитет (часто как авторский неологизм) своим вкраплением организуют волшебный рисунок текста, мысль поэта словно бы спускается в глубину лабиринта, достигая развязки, смысловой распаковки идеи и замысла, а в конце стихотворения невидимою нитью поднимается обратно, к его началу. Всё это чародейство художником и мастером проговаривается напрямую: «над пустыней постылых времен, / потерянно плетя кому-то никому миры тому назад / забытые стихи».
Путешествие мысли, путешествие жизни, жизнь как путешествие…. «По улице Аве Мария / в надежде святой ни на что, читая клинописи стертых лиц».
Пять стихотворений дают цельную картину художественного полотна и воспринимаемой реальности, где два центральных текста несут статус посвящений – «Валерию Двойникову» и «Льву Карнаухову – позднее прощание». Есть то, что их объединяет. Образы друзей, как самих адресатов, так и просто упоминаемых («Сережа», «Надя») – узнаваемы, с подлинно настоящей, человеческой судьбой, становятся не только бережным воспоминанием, помогающим сохранить чувства родства и близости к общим, вместе пережитым моментам и событиям, но и необходимым осмыслением, познанием своего «я» на этом общем полотне бытия.
и вот уж я, как перст, последний, качаюсь полым истуканом на всех руинах вешних предвкушений, как на мерцающих сугробах детства, разгребая осколки небес, вздымая липкий прах поминовений над пустыней постылых времен, потерянно плетя кому-то никому миры тому назад забытые стихи.
Три других закольцовывают подборку, являясь созерцательным размышлением. Поэтому и сами их названия отвечают поставленной задаче: «Так», «Вальс минований», «Средиземное».
Последнее стихотворение – строгая, но бережная загадка, не утяжеленная именами, а будто бы освященная «присутствием всего».
Пролетая Монблан и Леман с тягучим сандвичем в зубах, над Венецией кисло скользя в необратимых облачках, неведомо зачем и от чего несусь я снова на Корфу, и почему, когда так рано, под нами некая Тирана. Минует то, чего не жаль, вослед всему, чему нет срока, а жизнь невнятно так сошла за небом сплющенные горы, за надувные облака, в которые вонзаемся с тобой самозабвенно, забыв стократ, на что осмелилась, пожалуй, что напрасно, что не посмела, может, и не зря. Слиняв по левому борту, ты лихом нас не поминай, Дубровник голопузых орд, и вот уж, господи, так скоро и опять облобызает облое чело любезная неведомым богам, лазурноокая, показанная старцам и юнцам, тем томным снам подвластная Керкира, где всё навеки с элладскими ветрами заодно, где даже задаваться вопросами немыми нам и срамно и, право, неуместно; бежит недвижная волна, сама в себе муарно отражаясь, и все стирает раз и навсегда тебе, как сон, доверенное море.
Открыв июньский номер журнала «Урал», приятно было прочесть следующее: «Редакция журнала «Урал» поздравляет Евгения Минина с 75-летием». Мы тоже присоединяемся к поздравлениям! В большой подборке стихов Евгения Минина «Перемена погоды», опубликованной в журнале «Урал» (№6, 2024), в сочетании юмора и горечи раскрывается мироощущение поэта, но не просто само по себе, а именно чувства и мысли, характеризующие конкретный момент, переживаемый здесь и сейчас. Возможно, это и есть «Перемена погоды», вынесенная автором в заглавие публикации: «Но сначала слегка / затянули небо облака, / а потом ветры налетели, / и пальмы заскрипели – / чуть не написал – ели…». К стихотворению «Умираж» поэт ставит эпиграф – слова Иосифа Бродского: «Есть города, в которые нет возврата». А вот как звучит его стихотворение «На Полоцком мосту»:
Я стоял на Полоцком мосту, где из озера вытекает река, В Богом забытом месте, в небольшом таком городишке. Смотрю – подплывает гондола откуда-то издалека, а в ней мужик, лысоватый, с веслом и в белой манишке. На вид ему было где-то семьдесят лет, на корме гондолы котомка с едой и тетрадь. – Ты куда гребёшь? – крикнул я. И услышал знакомый ответ: – На Васильевский остров в Питер плыву умирать. Было столько в тягучем голосе грусти и боли, что в груди защемило – не очень сильно, слегка. Долго глядя вслед уплывающей чёрной гондоле, всё пытался вспомнить – как звали того мужика…
Вероятно, этим, очень горьким для всей эмиграции переживанием отрыва от родины, родного языка и среды продиктованы следующие строки:
Этой стране, так и не ставшей родной, хотя за счастье её принимаю в обед по одной, наплевать на любое моё сочинённое слово, которое ей до одного места, знаем какого. Но есть у неё бонус – обалденные рассветы и умные раввины, забесплатно дающие советы, твердя, что строки мои уже где-то спрятаны в Торе, а остальное мальчишки допишут потом на заборе…
Удивительным образом эти чувства и эмоцию передает подборка стихов Лены Берсон, с лиричным и красивым названием «А вы были случайно в Сибири, нет?», опубликованная в журнале «5я ВОЛНА», (№3(6), лето, 24). К воспоминанию, или вспоминанию родины авторским сознанием привязываются и дорогие образы детства, поэтому её стихи звучат мягче и бережнее.
В выходные тихо – все на даче (Кроме тех, кто пьет или больной), Чтобы полведра, как ни крути, Жестких темных ягод привезти, Теплых яблок, мелких, ну и что ж, Кислых, как смеющиеся будды. Ты там никогда уже не будешь, Ты уже не будешь, не живешь, И зачем ты думаешь тогда, Как там – гололед или вода?
Публикацию продолжает цикл «ПАМЯТИ Л. Р.», эмоционально глубокий и очень искренний.
Так держишь человека, кажется, Что он поднимется, прокашляется, Переживет короткий год (Болел, то-се). Живут же сверстники. Ложишься вечером, не верится, Что ты уснешь, а он умрет.
В публикации Риты Бальминой «Не пишите с меня икону», опубликованной в журнале «Гостиная» (вып.122, лето, 2024), также сильно выражено двоемирие своё / чужое, которое принимает яркую индивидуальную эмоциональную окраску и ноты.
Я просто иду домой По улице неродной, По городу неродному К такому чужому дому, К родному чужому мужу, Который небрит, простужен, И ждет из другой страны Письма от своей жены.
Внимание к человеку и событию, создание своего героя и его диалог с миром абсурда и насилия – вписаны в общекультурный контекст, с быстро узнаваемым цитированием. Такая образная игра вполне удачна, ибо идея поэта воплощена и задача, таким образом, выполнена.
А Ипполит расстрелян на рассвете колючего, как проволока, утра: он списка кораблей до половины не дочитал… не помнит… не слыхал… И он не видел знаменитой Федры, и он не знал, как Федра знаменита за толщей закулисного дознанья, где ослепляет ламповый накал.
Вывод трагичен, суров и неприемлем, но утверждён, манифестирован поэтическим сознанием автора: «Все умерли: и Анна, и Марина, / и друг их жизни Ося Мандельштам – / все умерли. Апофеоз Расина. / Финальный хор. Не пенье – отпеванье / из панихид по стареньким знакомым, / которые в урочищах Сибири валили кедр…». Или: «впереди распад по его закону / я прошу не пишите с меня икону».
В подборке Славы Баширова «На том и этом берегу» в журнале «Гостиная» (вып.122, лето,2024) все семь стихотворений как-то неявно, но вполне очевидно прорисовывают, проявляют главного или же лирического героя, смотрящего на созданную им внешнюю картинку со стороны. Это сон, «недосмотренное кино».
обычный день, привычно-бестолковый перелистнулся, вот и жизнь прошла уснул и видел сны о жизни новой той, что когда-то новою была где медленные танцевали тени ленивый ветерок листву трепал и голова от запаха сирени кружилась, время замерло, он спал на той веранде дачной с майским садом с такою тишиной глухонемой где были дети маленькие рядом с прекрасною и юною женой во что-то детское они играли смеялись, испугался, что вот-вот проснётся, и тогда стакан у края стола, качнувшись, упадёт
Лирическое двоемирие звучит и здесь: «а бедная душа другой природы / неповторимостью устрашена / глядит она в неведомые воды / в которых, снится ей, отражена».
Подборка стихов Юлии Мельник «Светлей свечи» в журнале «Гостиная» (вып.122, лето, 2024) также показывает, что автору близка трактовка мира как сна или грезы, его нестабильности, «мир расшатанный и бестолковый». Интересна аналогия с яблоком, такая предметность образа придает всему тексту новизну и свежесть звучания: «Наш мир – лишь яблоко, скатившееся с ветки, / Наш мир – лишь яблоко. Попробуй – удержи…». Выразительный лиризм и чуткость, визуальность создаваемой картины, «светлей свечи».
Так близко подойти к скользящему лучу, Что кажется: ты – он, ты – невесом и вечен. Несёт тебя Господь, как тонкую свечу, И суть твоя ясней – в холодный, темный вечер.
Подборка стихов Бориса Фабриканта «Оптика любви», вышедшая в журнале «Гостиная» (вып.122, лето, 2024), возвращает нас к рефлексии, рецепции смерти: «Осталось только умереть, / И жизнь завершена. / Но всё мне кажется, что смерть – / Подобие окна». Речь идет о смерти на чужбине, но автор воплощает её в музыке, и все волшебным образом осветленная этой музыкой и светом. Поэт пишет: «В себе прислушиваясь к звуку» – и это и есть то волшебство, которое даже самые отчаянные ноты преобразует в свет.
Кто умирает на чужбине И просыпается во сне, На дне, в тумане, в середине, При полной, как фонарь, луне,
Публикация завершается удивительной строфой: «И эта оптика любви, / И тонкий шаткий свет / Сигналят нам – живи, живи. / И значит смерти нет».
Именно этими словами мне и хотелось бы завершить обзор поэзии диаспоры летних номеров литературных журналов 2024 года, горького и прощального лета с великим Бахытом Кенжеевым.