Читаешь «Тремоло ночное», а память упрямо преподносит строчки из Пастернака: «Как жизнь, как жемчужную шутку Ватто»… Нет, дело не в аллюзиях на поэтику Б.П. Дело как раз в шутнике Ватто, в том неизменном ощущении вбирающего в себя размытого пейзажа на втором плане картины или, скажем так, за «береговой линией» строк. Условный пейзаж, перспектива в стихах Ильи Фаликова почти неисчерпаема. Благодаря искусной маркировке коннотаций – исторической и культурологической. Благодаря пытливому интересу ко всем возможным «источникам света», когда автор почти уподобляется пацану из стихотворения «Любовь к электричеству». Благодаря, наконец, безупречной, мастерской версификации, которая, кажется, и искушает мастера впадать временами в прекрасное шутовство.
О. Г.
* * *
По тайной прихоти твоей,
по тайной прихоти
почую сто моих кровей
в хрустальной Припяти
и сквозь палящие века
дойду до Киева
в виду родного языка –
в виду реки его.
Сопроводи меня, пока
в ночи языческой
река родного языка
в тоске физической
ждёт откровенья моего, –
не помню крова, но
простое право на родство
не всем даровано.
А тут идут ещё бои
речными плёсами,
где сёстры русые твои
с седыми косами,
бросая пламя из реки
руками голыми
на половецкие полки,
глотают полымя.
И ты одна из них, одна
из несгорающих,
из глубины речного дна
услышав грающих
зловещих птиц, затмивших даль,
нальёшься силами.
Кому повем твою печаль?
Себе, немилому.
А над могилами страны
стоит столучие,
и тьма идёт со стороны
слепого случая,
и, если смеркнется в уме
у человечества,
ударит молнией во тьме
душа отечества.
FREISTAAT LANGENBRöICH¹
В свободном государстве Лангенбройх
Сто граждан проживают, на свободе
Трудом великим нажито добро их,
И честность в этом ценится народе.
Власть буйвола в деревне не видна,
Ярится буйвол, вывеску срывая,
Но снова водружается она.
В Германии Крестьянская война
Идёт очередная.
Когда певец, запрятавший дуду,
Идёт среди ухоженных селений,
Его не слышит ворон на дубу
И люди, победители оленей.
Ему плевать на злато-серебро их,
Ему куда милей норушка-мышка,
Скворцы и постоянное бюро их
В свободном государстве Лангенбройх.
На фронте передышка.
Сияет в сердце женщина, Она,
О верности своей не беспокоясь,
Поскольку, если дама неверна,
На ней не заржавел пудовый пояс –
Подобие дырявого ведра.
На Длинное Болотистое Место
Уже летит, взлетев с её бедра,
Победа, птица белого пера,
Крылатая невеста.
Он в город Кёльн отправился пешком,
И на его ночёвку в замке Рейна
Влетел орёл на молнии верхом,
Исполнен внутривенного рейнвейна.
– Как хорошо, что в зале гостевом
У негостеприимного барона
Поэт расположился за столом,
Где восседал сплошной металлолом
И длилась оборона.
Не важно, кто тут птица, кто поэт,
Кто говорит на русском, кто на дойче,
Да и секретов нет, когда на свет
Прищурится трёхглазое отточье.
Луга не знают наших снов и книг,
Не носит лес ни шлема, ни кольчуги,
И ты не знал, когда на свет возник,
Что выйдут через башенный нужник
Великие заслуги.
Когда мы сдохнем, лучшие умы
Сломают из-за нас немало копий,
Отыщут копи, где кайлили мы,
И сделают немало наших копий,
Но живы мы, и, зная что почем,
Мы не соврем далекой птице-тройке,
Что буйвол с окровавленным мечом
Пирует, став чугунным усачом,
В свободном Лангенбройхе.
КАНТИЛЕНА
Un Marito per Anna Zaccheo (Дайте мужа Анне Дзаккео),
в советском прокате «Утраченные грезы», реж. Джузеппе Де Сантис, 1953
Мандолина, мандолина, – мучается Анна
тем, что вся она невинна, всем она желанна.
Ах, она не виновата в том, что мы пахали,
что у каждого юнната вены разбухали.
В кинозал, глаза протерши, копия скелета
мимо юбки билетерши юркнет без билета.
По весне живые мощи сохнут о высоком,
ствол берёзы, тоже тощий, истекает соком.
Камень вроде занавески прячет сцену драки,
а над камнем пляшут бески², белые во мраке.
И с солдатами матросы в припортовом сквере
бляхами решат вопросы на своём примере.
Грохот пенного прибоя и сердцебиенье,
школьный тренинг мордобоя, кол за поведенье.
Всем на свете, мандолина, птице ли, скоту ли,
дан фонтан адреналина, пять по физкультуре.
Рыбозаводской посёлок
пышнотелых тёлок.
Ноет сердце, кантилена, каменный осколок.
Эти девки, эти тётки сами с голосами,
и курсанты мореходки машут палашами.
Круглый год идёт путина, вылов комсомолок,
мандолина, мандолина, тёмный переулок,
и когда затихнут склянки и ночная птица,
кроме нежной итальянки ничего не снится.
Света нет, трепещет свечка, тремоло ночное,
тихий треск, играет печка что-нибудь печное.
Ах, Сильвана Пампанини, девушка простая,
произросшая из пиний, книжек не читая.
Звонко брызжут, мандолина, звёзды из-под вёсел.
Фантастический мужчина поматросил – бросил.
О, удел фотомодели, бедная харизма,
бесы в чёрно-белом теле неореализма.
Уроженцы океана,
внуки балалайки –
за тебя воюют, Анна,
уличные шайки.
Ах, утраченные грёзы
выпали, как сажа
на железные берёзы
местного пейзажа.
МОРДВИНОВСКИЙ САД
Единый из седых орлов Екатерины.
Пушкин
Мордвиновский сад над рекой Дерекой
надолго романса лишён соловьиного,
но падает хор исступлённых цикад
на мёртвый дворец адмирала Мордвинова.
Забыты заслуги твои, мореход.
В саду происходит солдатская оргия.
В усохшем фонтане стоит истукан –
оттяпали меч у святого Георгия.
Он, кажется, празднует День ВДВ.
Остались товарищи за перевалами.
Не вырван из рук его мёртвый дракон
охотниками за цветными металлами.
Запахло стяжательством высших чинов –
откуда такое богатство несметное
скопилось в именье твоём, богатей?
Куда оно делось, немалозаметное?
Какую войну проиграла страна
каштанов и тисов? Какая империя
гниющим железом свалилась в овраг?
На скольких останках стоит клиптомерия,
как мать-одиночка? Мордвиновский сад.
До блеска начищена медная статуя.
Неистовых душ, превращённых в цикад,
исполнена хвоя, секвойя косматая.
Хорошая пустошь в природе была,
но сколько реляций на трон ни отписывай,
в трёх соснах плутает крутая скала,
пока не наткнётся на ствол кипарисовый.
Течёт Дерекой, и летит водопад –
брильянтами грудь флотоводца задарена,
хорошая пустошь, и вырастет сад
на щедрой ладони твоей, государыня.
На Графском проезде стоят этажи
викторий и без компромисса малейшего –
Потёмкин с Мордвиновым – вздорят стрижи,
скитается чёрная ревность светлейшего.
Ведь это же он насадил кипарис
на каменном грунте, от турка очищенном,
и ветер взвивает визгливых Лаис
с балконов на Графском проезде просвищенном.
Сбежала в туретчину ханская знать,
цикадам оставила пустошь хорошую,
хорошая пустошь устала взирать
на рожу курортника, мохом поросшую.
Пройдёмся по мусору тёмных аллей.
Вполне достигая величия львиного,
спит пара бродячих худых кобелей
на красном крыльце адмирала Мордвинова.
ЛЮБОВЬ К ЭЛЕКТРИЧЕСТВУ
Глубокое детство ударило током поэта,
когда указательный палец в электропатрон
засунул пацан с интересом к источнику света
в соседском подвале и временно был отключён.
Любовь к электричеству образовалась в мозгу
мосластой худышкой на голом морском берегу.
Наука любви происходит от жучки и Рекса
сращённых, и молнией вспыхнул священный глагол
однажды во время сеанса по технике секса
у Райки, к которой поэта Овидий привёл, –
о том, как поэт распростёрся у девичьих ног,
на «Эхе Москвы» не сказал Александр Починок.
На темя поэта нацелился рухнуть плафон
и рухнул в ночной темноте, в миллиметре от цели.
Внезапно и штепсель вспылил, задымив, как Тифон,
в руке песнопевца, и пальцы под корень сгорели.
Ни клавиш, ни струн, ибо нечем на лире бряцать.
Ах, творческий кризис? Не будем сего отрицать.
Уехала музыка, в дальних краях колеся.
За тенью Тараса скитается муза-мужичка.
Неделю спустя в заведении «Три карася»
сразится с перунами пан Александр Музычко.
Смешон ему беркут, и пуля его не берёт –
и новую песню творит уже братский народ.- Свободная земля Лангенбройх. Щит на въезде в деревню.
- Беска (морской жаргон) – бескозырка.