Поэтика Никиты Туманова – это зрелый, точно интонированный, эмоционально насыщенный регулярный стих. Смыслы в стихах Туманова внятны и значимы, слог преимущественно нарративен, тезаурус разнообразен и богат. Словом, с радостью представляю талантливую, проникновенную, умную, отмеченную чувством меры и, главное, совестливую поэзию начинающего автора.
О. Г.
* * *
тот, кто внутри меня ещё живёт, храня слова на кромке острой бритвы, давно не бог. и жизнь его не мёд. а поле битвы. и если он мне диктовал стихи, а я порой записывал от скуки, то я прощаю все его грехи и отпускаю жизни на поруки. не лги другим, да и себе не лги, ведь в этом нет ни чести, ни отваги, беги, мой мальчик солнечный, беги по белым травам ждущей строк бумаги. беги, не глядя в прошлое, пока твой жадный взор не выжег атмосферу. беги туда, где горечь с языка ещё не ранит нёбо, небо, веру. пока не разложился по слогам твой юный мир и не сложился новый беги легко! дорог твоим ногам! и силы – слову!
ПОВИЛИКА
В маленьком домике с окнами на восход Ева жила уютно, но одиноко. Варила варенье, закатывала компот, растила цветы повилики у самых окон. Когда же соседи смеялись: «Пустой сорняк!», она защищала цветок от такой крамолы, и отвечала: «Ну, что же, пускай и так. Зато его любят жаворонки и пчёлы». Встречаясь с животными, птицами и людьми, да что там с людьми, с зелёной болотной жабой, она говорила: «Здравствуйте, мон ами!», и наклоняла голову в шляпке набок. Люди, шутя беззлобно над ней, никак не понимали, такую пойди, пойми-ка! Кто-то прозвал, мальчишки, наверняка, но подхватили прочие «Повилика».
А ночью, когда дневной унимался ор и только цикады выпиливали пассажи, Ева садилась за стол у окна во двор и поджидала, что тишина расскажет. В небе, от лунной пыли совсем сухом, звёзды кружились в танце, сойдясь цепочкой, и проливались струйки её стихов в чистые заводи выбеленных листочков. Строчки ложились искренно и легко. Только она могла им назначить цену. И подрастала стопка черновиков на подоконнике, ставшем её вселенной. Так вслед за золотом осени выпал снег. Стёкла оконные взялся мороз узорить. Свечка мечты горела в её окне, словно маяк для весны, прилетевшей вскоре.
Ну, а когда грачи прокричали март, Еву в саду лежащей нашли мальчишки. Доктор сказал спокойно: «Простой инфаркт. Чуть бы пораньше… теперь уже поздно слишком…». Кто-то заплакал, а кто-то шепнул: «Пускай будет земля ей мягче её перины». Капала воском свечки на грудь тоска, даже привычным к смерти сгибая спины. В комнате было суетно и темно. Взрослые говорили, шумели дети. Тот, что был ближе других, распахнул окно, чтобы душа взлетела, как южный ветер.
Её выносили четверо мужиков с серыми лицами, впрочем, почти безликих. И осыпались листья черновиков в осиротевшие поросли повилики…
scholasticus
ночь наползала от востока,
толкая вечер в горизонт,
а я сидел, расправив зонт,
и слушал...
в трубах водостока
мазуркой тешилась вода...
тончала тень в угоду мраку...
старик, гуляющий собаку,
привычно шаркал в никуда...
и пёс, хозяину под стать,
вздыхал под дождиком уныло...
и, видно сердце неспроста
во мне открытием заныло:
как жизнь безбожно коротка,
и ограничена свобода
предельной мерой поводка
в руках другого старика,
что нас гуляет с небосвода.
ЗАКРОЙ ГЛАЗАВсё реже манят дактиль и хорей.
Всё чаще жизнь обветривает губы, когда в уют своих гиперборей влекут меня безумные суккубы. Души моей пустые невода давно не знали солнечного света. В глазах моих, в словах моих – вода. И всё-таки гнетёт меня не это. Он говорит: «уверуй – будешь свят». Он говорит: «приди и будешь вечен». Но, если я своей виной распят, то, значит, и платить за веру нечем. На всё, что мне отпущено – табу. И нет давным-давно былой отваги. И надо ли писать свою судьбу на выцветшей от времени бумаге? О, Господи, прости мне этот грех: самим собой неправедно оболган, обманывая каждого и всех, я жил в чужих обличьях слишком долго. И бремя одиночества – итог. Хоть весь я, как и прежде, нараспашку...
на кухне чайным духом кипяток исходит через тонкий носик в чашку...
Закрой глаза. Не думай обо мне. Читай мои стихи по зову крови. Меня здесь нет. Меня здесь больше нет. Я только звук в тобой спасённом слове...
А МАЛЬЧИК СЛУШАЛ ТИШИНУ кренилось небо перед сном над морем рано. и солнце падало на дно кровавой раной. и горизонт скользил по дну, и нитью рвался… а мальчик слушал тишину и с ней сливался… пытаясь боль остановить на грани мрака, он задыхался от любви, кричал и плакал, у бога милости просил и сил у беса. но бесу дать на чувства сил – без интереса. и бог его не замечал – лечил колени. а день кончался и тончал, тянулись тени… КОКЛЮШКИ У кровати, в синей кружке муха дохлая на дне… Головою на подушке, а глаза небес синей – кружевница… И коклюшки между белых нитей в пляс… Не компьютер. Не игрушки. А коклюшки! Вот те раз! Что ты девочка, шутница? День пришёл вослед заре. Побежали веселиться с пацанами на дворе. Лето. Солнце. День прекрасный. Не валяйся в тишине. Хочешь, побежим кататься на тугой речной волне. Хочешь, поиграем в прятки: «Эни-бэни-рики-бум!» Не скучай в своей кроватке. Побежали! Ну же! Нууу!.. …В тёплой маминой ладошке, что легла мне на вихры, запах хлеба и окрошки, лука, солнечной жары. И чего-то там такого, что почуять нелегко… Пахла так вчера корова, и парное молоко. Я ладошку взял руками и щекой прижался к ней... Подарю зайчонка маме, что играет на стене… А в кроватке пляшут нитки. Стук коклюшек звонко зол. «Помоги-ка мне, Никитка... Накрывай к обеду стол!» И на кухне тихо, вроде прошептала: «Вот беда! Настя бедная не ходит. И не сможет! Никогда!» «Тили-тили-трали-вали» Зашумело в голове… Я ревел на сеновале, как ни разу не ревел. Этой девочке усталой за её святую грусть жизнь дала так мало… Мало! Мол, жива ещё и пусть! Только плакать и молиться. Да ещё плести узор. Потому у кружевницы так глубок и светел взор. Чёрт возьми такую правду от которой боль сильней. – Мама, велик мне не надо… Ты купи компьютер ей. Посмотри, ведь и подружек у неё в деревне нет. Мама, милая, не нужен мне теперь велосипед. Мы, когда домой уедем я ей в аське напишу: «Настя, вот и я! ПревеДек!» Мама… Я тебя прошу…