Муза поэта Юрия Рудиса – особа, мыслящая глубоко и весьма неординарно. Она не склонна к умилительным сантиментам и прочим буколическим красивостям. Её взгляд пристален и проницателен, голос внятен и убедителен, интонация то иронична, то насмешлива, то горька, но неизменно точна и проникновенна.
О. Г.
СМЕРТЬ ЛАШЕВИЧА. Зря патроны не потрачены. Поставлено клеймо. Выдан ордер. Перехвачено последнее письмо. Разудись плечо. Свидетели, как горошины в стручке. И грехи и добродетели на одном висят крючке, гнётся тонкое удилище. Бога нет, закон-тайга. Мимо здания чистилища в океан плывёт шуга. Нам с тобой уже не встретиться. Это к лучшему, мой друг, без тебя сильнее верится, легче дышится вокруг. И загонщики румянее, и собачки веселей. Ты ведь этот знал заранее вариант судьбы своей. Не найдёшь прочнее вымысла, Чёрным буквам несть числа. Думал – вынесет. Не вынесла. Пронесёт. Не пронесла. Иль ещё у обречённого, окружённого во мгле, остаётся неучтённая удача на земле плоской, недиалектической, под хрустальным колпаком? В утлом сквере политический труп разжился табаком. Чтобы, на скамейку ближнюю сев, среди людей живых, отыграть минуту лишнюю для устройства дел земных. романс из спектакля Седьмая вода Как по всей Татарии расцвела сирень. Бродят пролетарии с песнями весь день. Я и сам бы с песнею, я и сам бы в круг, да менять профессию нынче недосуг. Месяц над казармою, настежь дверь открыта. Вся-то моя армия вдребезги разбита. Чищу ствол коротенький, коротаю ночку. принесите, тётенька чистую сорочку. Никуда не денется. высохнет к утру. Видно красной девице я не по нутру. И мужья, любовники, и любой попутчик, все у ней полковники, я один поручик. Маленькие звёздочки на плече моём. Утром выпьем водочки и гулять пойдём, ради дня погожего купола считать. Ах у храма божьего легче умирать. * * * Опять в любом полуподвале играет в шахматы народ, слон ходит по диагонали, а пешка задом наперёд. Её не сразу разменяют, не сразу ей придёт капут, но вот уж пальцы разминают и на груди рубаху рвут. А пешке бедной жить охота, она как пьяная орёт, когда рукой железной кто-то её за голову берёт. Земли не чуя под собою, черным черна белым бела душа её над полем боя летит в чём мама родила. Погромче, пташечка, пиликай, тебе других сводить с ума, прости-прощай, Ростов Великий, прощайте, церкви и дома. Прощай, народ мой деревянный, прощайте, мама и отец. И пусть гроссмейстер окаянный за всё ответит наконец. Пусть он ответит Бога ради, почто завёл нас не туды, откроет страшные тетради, где все записаны ходы * * * Барабан да дудка, крючки закорючки, всякого любого доведут до ручки. А на ручке ранка, а на ранке ватка. У Амадея Моцарта мёртвая хватка, трость золотая, со слезою око. Высоко летает, хоронит глубоко. Для того булатный нож за голенищем. Всё чего награбит, раздаёт нищим. Стучит каблуками, платочком машет, а вокруг голота вся поёт и пляшет. А его товарищ был за свободу, подсыпал яду, подул на воду, выстрелил в затылок, столкнул с моста, у них, белофиннов, с этим делом просто. Кончается Моцарт, помирает, плачет. А музыка играет шибче, жарче. * * * В простоте, в её воздухе скудном, в муравьином пространстве секундном, человеку не надо мешать тише ехать и реже дышать. Потому никому не подмога, ни царя, ни героя, ни бога, в двух примерно шагах или трёх, тех, что он для себя приберёг. * * * Рождённые под знаком госта, краса и гордость мостовой, спеклися девы девяностых, образовав культурный слой. Как все пропавшие без вести, добыча снега и дождя, распятые на ровном месте и без единого гвоздя, в одной земле, в одном забвеньи, равны, как песни и стишки. Уже не каждого растенья до них доходят корешки. Они ушли в края иные так много лет назад тому, их грамоты берестяные почти не внятны никому. Лишь сумрачный германский гений поникнет буйной головой, следы славянских поселений найдя вечернею порой. * * * Всё осинничек да ельничек, как тут не сойти с ума. Еду я себе изменничек, переметная сума, и последнею извилиной измеряю путь земной, что на всю длину намыленный, весь лежит передо мной. И гляжу, гляжу внимательно, и никак не нагляжусь. Я бы спился обязательно, да уж видно не сопьюсь. В голове стучат колёсики, частый дождичек сечёт. Заглушу мотор на просеке, пусть оно само пройдёт, то, что грезится и кажется, и как в первый раз болит. Я б покаялся. Да каяться Заратустра не велит. * * * У стен городов обречённых движеньем космических тел, играл он за белых и чёрных, покуда с доски не слетел. Но в поле, где пешку с размаху поганой метлою смели, на лишнюю порцию праха уже не хватило земли. Как сладко, ни нашим, ни вашим, в чужой растворившись толпе, очнуться, без вести пропавшим, на узкой лежанке купе. Покуда границы открыты и хлеб за рубли продадут, и в тамбуре стекла разбиты, и медленно письма идут. И перемотав киноленту, обратно кино раскрутить. До самого спать до Дербента и водки в Ростове купить. И ближе к Москве похмелиться. И выйдя навстречу зиме, на тёплую печь завалиться, не в Вологде, так в Костроме. С грехом пополам в этом мире привыкнув к тому, что живой, однажды е-2, е-4, опять услыхать над собой * * * Как механический соловей, нота за нотою – всё в копилку. Только всё чище и всё сильней звук, ударяющий по затылку. Будет на что прикупить пшена, если случится ожить в натуре. Но это вряд ли. Прости, жена, сиро и холодно в литературе. Время державногоскрымтымным, от моря до моря всеобщей драки. Что делать с ключиком золотым? Открыты настежь мои бараки. А то, что было, и то, что есть – всё на распыл, на любовь и пьянку. Это окупится, но не здесь, если успеть раскрутить шарманку. Чтобы молчание, чик-чирик, сквозь шестерёнки, в щепу и кашу. Наше дело – чесать язык. Щёлкать клювом – работа наша. Ради смеха и эха для, чтобы на вытоптанной лужайке после нас хоть потоп, ля-ля, а не одни черепки и гайки. * * * Второстепенный персонаж романа всю жизнь ночные не любил звонки. Под ухом свистнул рак. Пляши, Татьяна, мне не придётся подставлять щеки. Через порог не подают руки, примета эта, поздно или рано, сбывается. Но, выйдя из тумана к чужим кострам, на берегу реки, пред тихою водой небытия, ещё сумею оглянуться я, не стоивший твоей улыбки нежной. Монетка по камням орлом звенит. И гибели сильнее неизбежной любовь, давно ушедшая, томит.