Алексей Цветков. Песни и баллады. – М.: ОГИ, 2014. – 112 с.
Представление о лирике Алексея Цветкова как о «рукотворном» и герметичном мире, существующем по воле поэта-демиурга, который «оживляет его своим дыханием»[1], стало, похоже, общим местом и в аргументации не нуждается. Траектории, определяющие «движение» поэтической «вселенной» Цветкова, задаются устойчивым набором кочующих из стихотворения в стихотворение тем, образов и версификационных приемов, что может привести – и регулярно приводит – к появлению автореминисценций и осознанному самоцитированию. Поэтому закономерно, что наиболее органичным для автора способом репрезентации является не журнальная подборка или сборник избранных сочинений, а книга стихов – «большая форма», воплощающая специфическую модель мира и основанная на системе циклообразующих связей. Книга «Песни и баллады», о которой пойдет речь, как раз и представляет собой такое произведение – с одной стороны, она многообразно соотносится со всем корпусом написанного Цветковым[2], с другой – является самостоятельным, замкнутым в себе художественным целым. При этом составляющие её стихотворения, оставаясь полностью автономными, образуют подобие единого сюжета, своего рода метасюжет, в центре которого – судьба Страны (для удобства воспользуемся прописной буквой), подвергшейся нападению неизвестных захватчиков.
Начиная с первого стихотворения – «баллады о солдате» – в книгу вводятся украинские реалии: на первый план выдвигаются подробности национального быта (от борща и самогона до ассортимента днепропетровского рынка[3]), а есть и отдельное стихотворение, обращенное к Украине. С другой стороны, действие свободно переносится то в Приамурье («в саду»), то в центральные города России («железнодорожные страдания»), то вовсе разворачивается в космическом пространстве («смерть переселенца»). «Размытость» референтного плана не дает оснований однозначно соотносить описываемое с актуальными событиями украинской революции, поэтому стоящая за текстом реальность воспринимается как условная, а театром военных действий оказывается вся планета.
Условность происходящего подчёркнута и нечеловеческим обликом захватчиков: в кругозор лирического субъекта попадают «челюсти из титана» и «лазерные зрачки», а в стихотворении «черное и оранжевое» прямо говорится об инопланетном происхождении «монстров». Правда, и «коренные жители» Страны мало чем от них отличаются: например, платоновский «товарищ чепурный» из стихотворения «в саду» облачён в «чешую и копыта», у дежурной из интеркома («ананке») – «локтевые шипы и клыки». Вместе с отсылкой к «Чевенгуру» «рифмующиеся» детали внешности актуализируют тему гражданской войны, где «все на подбор свои», и – шире – проблему самоуничтожения человечества из-за нетерпимости людей друг к другу: «грех отрицать мы были бы добрее / не столь бы строго стерегли границы // когда б не эти пейсы на еврее / кинжал на горце чуб на украинце».
В итоге освобождённое человеком место должны занять «бурундуки и мудрые микробы»; те же из людей, кому повезёт спастись, будут вынуждены изменить облик и слиться с фауной («крылья в орнаменте усики есть / ног по условию шесть»), чей жизненный ресурс несравнимо выше человеческого. Сама эта «метаморфоза» безболезненна и на кафкианское «превращение» похожа отдалённо; но тем, кому она окажется не по силам («гусениц тянет смятение вниз / бабочек музыка кверху»), не останется ничего, кроме смерти. Отсюда тема ухода, конечности собственного «я», многократно варьируемая в книге и особенно пронзительно звучащая в последних её стихотворениях: «нищий взял потертый грош / их на спуске свора / и сказал мне ты умрешь / но еще не скоро»; «обрывается прялкина нить / в полутакте последнего цикла / чья-то плоть отучается быть / человеком которым привыкла» и т.д.
Разумеется, в таком изложении метасюжет не лишён лакун и «искусственных» спрямлений; связностью же своей он обязан регулярным семантическим «сцеплениям», возникающим между отдельными текстами. Когда стихотворение «угол зрения», повествующее о смерти путевого обходчика, завершается требованием новой жизни («западло мне валяться когда моя смена давно»), а идущее следом начинается с запланированного воскресения («когда я воскресну и буду грибом»), оба воспринимаются как составляющие микроцикла. Другой тип связи – повторение опорного слова, зачастую сопровождаемое модификацией значения. В «дневнике ветерана», написанном «поверх» лермонтовского «Пророка», герой иронически аттестован как «искуситель зверей» – и именно «звери», а точнее «зверики», появляются в соседнем тексте. Правда, теперь они не спутники «провозвестника», предвещающего миру скорый конец, а всего лишь детские игрушки – сохранённый на кромке памяти образ прошлого. Благодаря словесному повтору стихотворения начинают отражаться друг в друге, обмениваясь компонентами семантики: первому сообщается оттенок несерьёзности, связанный с игрушками, второму – ощутимый эсхатологический налет, мотивированный пророчествами судного дня.
«Звери» / «зверики» неоднократно возникают и в других текстах «Песен и баллад» – природный мир у Цветкова многообразен, причем животные едва ли не во всем превосходят двуногих собратьев. Среди зверья особенно выделяются «мишки и зайчики», играющие немаловажную роль в судьбе человека: они встречают его при рождении – «носом в песочке с совками и ведрами», следуют за ним в зрелости («не спасет вино не помогут медики / всюду солнечные зайчики и медведики») и, наконец, сопровождают в последнее путешествие («куда эти зайчики тащат меня / в футляре с фальшивым оркестром»). Так исподволь формируется мотивная сетка, накладывающаяся на сюжет книги и дополнительно его «цементирующая». Остановимся лишь на одном, наиболее важном для понимания целого, мотивном комплексе – авторской рефлексии о творчестве, проясняющей причины возникновения, существования и исчезновения Страны.
Для целого ряда стихотворений «Песен и баллад» характерна последовательная тематизация письма: задача лирического субъекта состоит не только в том, чтобы осмыслить, но и в том, чтобы словесно зафиксировать исторические катаклизмы. В подробностях может быть описан сам процесс создания текста – мемуаров, дневника или японского хайку[4], – но чаще акцент делается на результатах творческого акта: его этической («долг наш теперь последний вахта у мониторов / все ж мы писатели сука каторжники пера») или «теургической» составляющей («как надо петь проспектам и мостам / шиповнику и придорожной пыли / чтоб все предметы по своим местам / расположились и в дальнейшем были»). В конечном итоге судьба Страны ставится в прямую зависимость от слова: с его помощью можно как создать мир, так и отменить уже существующую и обжитую человеком реальность.
В травестированном виде миф о творении мира «проигрывается» в стихотворении «книга бытия», где функцию Логоса замещает устаревший язык программирования, а коллапс объясняется «погрешностью кода», которую допустил «незадачливый бог». Как бы то ни было, языковая деятельность – и прежде всего творчество – позволяет возникнуть и существовать тому, что уже в момент своего становления обречено на гибель. Пока «тленное горло» способно «извлекать из мозга слова», ничья жизнь не прервется; но стоит слову умолкнуть – реальность распадается, почти не оставляя по себе следа («когда растают тени и тела / кто опознает в отголоске малом / вселенную какой она была / напетую любительским вокалом»). Подлинный смысл творчества, согласно Цветкову, как раз и состоит в преодолении смерти и распада; утрата слова делает человека беззащитным перед хаосом – и в этом ещё одна причина описанного в книге «бедствия». Неслучайно вырождение Страны сопровождается упадком её языка (вдали от родины новые поколения обречены на «бессловесность»), а разумная жизнь прекращается лишь тогда, когда под натиском дикой природы исчезают её письменные свидетельства (например, «перочинное никита дашу», вырезанное в древесной коре и пригодившееся в пищу бобру или лосю).
Итогом этих идей становится стихотворение «в цикличном режиме тифозного сна», завершающее «Песни и баллады» и потому особенно значимое. Описанная в нём гибель Страны напоминает демонтаж театральных декораций: составляющие природный ландшафт элементы постепенно покидают текст, а видимое глазу пространство сжимается и превращается в точку – огонёк звезды, на мгновение осветившей пустоту. Ощущение виртуальности, заданное в первых строках, подтверждается в финале, когда небытие «обреченного на ночь мира» синхронизируется с абсолютным концом книги Цветкова. Если срок жизни Страны намеренно приравнен к длительности «стиходвижения», то её «бумажное», условно-поэтическое происхождение не вызывает сомнений; сама же книга есть не что иное, как реализация представлений автора о творчестве, то есть победа слова над смертью – хотя бы и временная: «туман обступивший развеешь рукой / и нету на свете страны никакой / бумажный истлел под снегами / журавлик ее оригами».
В заключение отметим ещё одну немаловажную особенность: «голос» лирического субъекта, «озвучивающий» большинство текстов, доносится уже как бы с того света (см. стихотворения «точка обзора», «памятник» и др.), являя «чудо авторства» вопреки логическим законам и «фирменной» цветковской иронии. Возможно, это «чудо» и есть главный стимул возникновения книги – по крайней мере, законам её поэтики оно не противоречит.
[1] Пестерева, Е. «Из мрака ваять огонь…» (Алексей Цветков. Онтологические напевы) // Октябрь. – 2012. – №8.
[2] Предельный случай такой «соотнесенности» – реминисценции из ранних текстов и автоцитаты. Например, в «дневнике ветерана» явно «окликается» «однажды солнце село навсегда» из сборника «Сказка на ночь», а в заглавии стихотворения «учебник насморка» цитируется верлибр тридцатилетней давности», вошедший в книгу «Эдем»: «облиздат выпустил своевременную книгу / учебник насморка для мальчиков / прискорбная неясность в этом вопросе / теперь рассеяна навсегда». Особо следует оговорить явление «внутренних жанров» – стихотворений с одинаковыми или однотипными заглавиями, которые у Цветкова встречаются довольно часто. Так, текст, названный «возвращение» можно найти не только в «Песнях и балладах» («попутчик совал сапоги в стремена»), но и в сборниках «Сказка на ночь» («ни гомона с веранды ни родни»), «Онтологические напевы» («воротясь из далеких странствий подошел к дому») и «Salva veritate» («нечаянной личности вечность видна»).
[3] См., например, стихотворения «в гостях» и «union square».
[4] См. стихотворения «мемуары бакенщика», «свет в конце», «прямой репортаж».