Не знаю, присутствует ли в стихах Клавдии Смирягиной тот самый «вымысел», над которым можно обливаться слезами, но чем больше вчитываешься в этого замечательного автора, тем всё меньше остаётся сомнений в том, что перед нами поэт, цитирующий историю собственной жизни, идентифицирующий себя. И знаете, каким-то чудесным образом такая вот подробная поэтическая самоидентификация позволяет с легкостью воссоздавать и одушевлять не только пейзаж, описываемое событие, человека, но и само время во всём его многообразии и полноте.
О. Г.
А ЛЕС УШЁЛ…
А лес ушёл. Со стоном и со скрипом,
вытаскивая корни из земли.
И вороны над ним кричали хрипло,
да только докричаться не смогли.
Что дереву и ворон, и ворона?
Страшнее лесоруба зверя нет.
Деревья с места тронулись синхронно,
едва забрезжил серенький рассвет.
Цепляясь непривычными стопами
за каждый выступ, каждый бугорок,
они прощались с пнями, утопая
в росе. И каждый взял с собой, что мог.
Они забрали клейкий запах почек,
смолистую шершавую кору,
осиновых заклятий многоточье
и колкий траур ёлочных старух.
Сплетя ветвей породистые пальцы,
друг друга укрывая от ветров,
они смирились с участью скитальцев,
несущих на плечах увядший кров.
И сгинули, недужны и нелюбы
под оком неприветливых небес,
оставшись жить в легендах лесорубов,
обрёкших на скитанья древний лес.
ОТЦЫ И ДЕТИ
Ты и кровь моя, и моя плоть.
Так откуда же это в тебе, малыш?
Я – умею пахать и дрова колоть,
ты – творишь.
Ты из щепок леса, что я рублю,
подзаборного сора, овечьих жил
придаёшь очертания кораблю,
чтобы жил,
чтобы вдаль унёс, покоряя высь…
Я не вижу, сынок, твоего лица.
Оглянись, ну пожалуйста, оглянись
на отца.
О БАЛОВСТВЕ
Я балую подросших моих сыновей,
потому что не знаю, надолго ли это.
В сизом небе рудой отливают рассветы,
и темнеют кресты златоглавых церквей.
В жёлтый дом сентября угодила земля,
но шныряет по лоджии та же синица,
и пруду за окном в страшном сне не приснится,
как горят под Донецком ржаные поля.
Дышит дом за спиной, половицы скрипят.
Слышен девичий смех, рокот кофемашины.
А в окне монитора – мундирчик мышиный
и седого ребёнка затравленный взгляд.
Как сложить это в бедной моей голове?
Рассыпается мир на осколки и фразы.
Я сметаю их в синюю мамину вазу,
я свой мир вышиваю по старой канве.
Где цветущая роза, живой соловей,
где в Каспийское море вливается Волга.
И не надо пенять мне за то, что так долго
я балую подросших моих сыновей…
ЛИМОНЫ
Бывает, что достаточно и взгляда,
чтоб ясно стало – это точно мой…
Какие кружевные снегопады
над городом сплетались той зимой!
За марлевой мережкой занавески
спускались хлопья в старый узкий двор.
Не то чтобы она была с ним резкой,
а просто не вязался разговор.
Тускнела на стене картины рама,
плыл абажур с потёртой бахромой.
Он молча, безнадежно и упрямо
с работы провожал её домой.
За чаем с мамой старенькой сидели,
и слушали, как в парк трамвай идёт.
Ему была отпущена неделя,
и вновь на край земли ещё на год.
И он решился – взял в театр билеты
(она сказала – нравится балет).
Нарядный зал, программка и либретто.
Антракт. И повалил народ в буфет.
Она смотрела вслед ему украдкой:
не больно-то красив, и не высок.
Сосед вернулся к даме с шоколадкой.
А он принёс с лимонами кулёк.
Там, где зимой полярной стыла кожа,
и скулы леденели от пурги,
лимоны были золота дороже,
друзей его спасая от цинги.
Как поняла? Усмешки замечая,
сказала просто: «Вот и хорошо,
у нас лимоны будут нынче к чаю».
И кверху тяжкий занавес пошёл.
И Зигфрид шёл с Одеттой на поклоны,
а сказке не предвиделось конца…
Катились золотистые лимоны
под ноги наших мамы и отца.
Про деда
Подумаешь, каких-то двести лет –
три жизни… ну, не три, пускай четыре –
прошло с тех пор, как мой безвестный дед
любил жену, сидел хмельной в трактире,
пахал. Да-да, конечно же, пахал!
Не зря меня весной на грядки тянет.
Встав затемно под пенье петуха,
шёл к озеру с рыбацкими сетями…
.
Всё было так. Дрожит тугая нить
длиной в четыре выгоревших следа.
И мне сегодня шага не ступить,
не отозвавшись эхом песне деда.
.
Вон он – сидит у Бога на виду,
устало свесив жилистые ноги,
на облаке, как сиживал в страду
на смётанном любовно пышном стоге.
У нас одна небесная стреха,
и шар земли, катящийся по блюдцу.
А двести лет – такая чепуха,
пройдут – и не успеешь оглянуться…
Про малину
Потирая уставшую спину,
я любуюсь на стриженый ряд
тонких прутьев, измазанных глиной.
Вот, в саду посадили малину.
Без малины – какой же он сад?
А денёк-то! Не день, а подарок!
На неяркой холстине небес –
рыжий профиль сосны сухопарой
да берёз облетающих пара –
это наш одомашненный лес.
Здесь, на узкой лоскутной полоске
не желающих сохнуть болот,
всё, что вне, представляется плоским,
время капает с крыши на доски
и густеет, как липовый мёд.
Где-то в воздух летят эшелоны,
мир стремительно сходит с ума.
А у нас по-осеннему сонно;
дождь пророчит седая ворона,
и за осенью будет зима.
Ну, послушайте! Это же просто:
я вплетаюсь, врастаю сосной
в эту почву и медленный воздух,
как в надёжный, незыблемый остров
посреди круговерти земной.
…А сегодня сажали малину –
будет радость для наших ребят.
Гуси тянутся правильным клином…
Жизнь становится длинной-предлинной,
если дети приходят в наш сад.
Арнаут
Окно распахнуто на запад – и дни, и ночи напролёт.
И тёплый запах, хлебный запах по нашей комнате плывёт.
Плывёт, щекочет, дразнит память о том, что дым, о том, что наш.
А осень с лисьими глазами на скатах крыш печёт лаваш.
Печёт и в небо запускает навстречу западным ветрам,
нагрета печка городская бедой с надеждой пополам.
Листва потрескивает сухо, речей вечерних горек мёд,
а всё ж закатная краюха ржаной закваской отдаёт…
