«Встречи – это божественный дар»

Часть четвёртая

Двум не бывать, одной не миновать:

Все будем там, откуда нет возврата.

И страшно мне друзей переживать.

Того любил, с тем ссорился когда-то,

И все стоят, как будто наяву.

И стыдно мне, что я ещё живу.

Из письма Булату Окуджаве 17.VII.1970

Мы продолжаем публикацию расшифровки уникальных магнитофонных кассет 1990 года, на которые я записывал рассказы старейшего русского журналиста, поэта и мемуариста Кирилла Дмитриевича Померанцева (1906–1991), бывшего моим другом и коллегой в редакции парижского эмигрантского еженедельника «Русская мысль». Они записывались во время наших традиционных субботних встреч у Кирилла Дмитриевича, жившего на улице Эрланже, дом 17-бис, в 16 округе Парижа. Начало и статью об авторе см. в № 1(9), 2015, продолжение: №№ 3(11), 2015 и 2(14), 2016.

2 марта 1990 года, пятница

– Лет десять назад, читая воспоминания известного французского социолога и экономиста Раймона Арона (1905–1983. – Здесь и далее примечания А. Радашкевича), я заметил, что он несколько раз упоминал о своём учителе в Национальной административной школе (l’ENA по-французски), о некоем Кожеве, как о лучшем знатоке Гегеля в настоящее время. Его учениками были известный французский психоаналитик Лакан (Жак, 1901–1981), Андре Мальро (1901–1976, писатель, полит. деятель), сам Раймон Арон и целый ряд других французских интеллектуалов. Арон в разных местах восхищался этим Кожевым, но ничего о нём самом не писал. И вот вдруг, две недели назад, я случайно купил газету «Фигаро», которую обычно не беру, начал листать и увидел, что целая страница посвящена Кожеву. Оказывается, это был Кожевников Александр Дмитриевич, родившийся в Москве в 1902 году, и в 20-м он уехал в Германию, продолжать своё образование. В то время он был убеждённым коммунистом и считал Маркса одним из величайших людей прошлого века. Он скончался в 1968-м в Брюсселе, на заседании какой-то комиссии ООН, от инфаркта. Некий Доминик Офре написал о нём целую книгу, пользуясь материалами, оставшимися у его вдовы, племянницы и других родственников в Париже. Оказалось, что уже в 13 лет он прочёл «Феноменологию духа» Гегеля, книгу, которую такие философы, как Шестов, Бердяев, как сам Арон, считали самой трудной философской книгой. А он в 13 лет написал к ней свои комментарии. Став французским гражданином под фамилией Кожев, он участвовал почти во всех комиссиях ООН, экономических, социальных, исторических, медицинских и т.д. как представитель Франции, и те, кто работал с ним, свидетельствуют, что спорить с ним было просто невозможно и последнее слово всегда оказывалось за ним, до такой степени он владел логикой и диалектикой. Это было, как биться головой о стену.

  Ещё юношей он написал небольшую статью о религиозной философии Владимира Соловьёва, затем вышла его книга «Наброски французской политической доктрины», которую он рассматривал с позиции гегелианца. Философия самого Кожева – это предельная эсхатология, это чёрный мрак. Бердяев писал, по-моему, в одной из последних своих книг: «Совершается суд над историей». Кожев считал, что суд уже совершился, что человечество приговорено и дальнейшая эволюция ведёт его в чёрную пропасть, в ничто. Он был абсолютным атеистом, а иногда называл себя сталинистом, как вспоминает Арон. Объяснить это было невозможно, но когда поднимался об этом разговор, опровергнуть его опять же было невозможно. Когда я всё это прочёл, я снова подумал о необыкновенной талантливости русского народа, потому что эти три исключительные личности (Солженицын, Мельник и Кожев, о которых шла речь ранее) повлияли на весь Запад, на всю его философию. Арон и Мальро говорят, что Кожев повлиял на всех молодых философов своего времени – Глюксмана, Леви и других, кого я немного знал. Я думаю, что в этом плане, в смысле своей талантливости, он созвучен антропософии Рудольфа Штейнера, который считал, что мы живём сейчас в пятую после-Атлантическую эпоху, которая началась 750 лет назад и будет продолжаться ещё столько же, а потом наступит Русская эпоха, т.е. эпоха, когда Россия будет владеть умами человечества, как теперь ими владеют немцы и французы: Гегель, Кант, Бергсон, Мальро и другие. Вот, что мне хотелось сегодня отметить…

Хочу вспомнить ещё об одном человеке, который, конечно, несравним с этими гигантами, о которых мы только что говорили. Это некий Борис Бажанов (Борис Георгиевич, 1900–1982). Он был секретарём Сталина по молодёжным делам. В 30-е годы он, как говорят, избрал свободу (в 1928 г.), т.е. он подготовил свой побег и написал книгу «Воспоминания бывшего секретаря Сталина» (Париж, 1930). Там есть много интересного. Например, он говорит, что был единственным, кто мог входить в кабинет Сталина без доклада. Однажды он вошёл в этот кабинет, когда там никого не было. Он случайно поднял какую-то крышку и увидел там телефон-вертушку, т.е. примерно такой, как у нас теперь с тобой. Этот телефон был соединён со всеми помещениями Кремля, и Сталин мог подслушивать все разговоры, поэтому он знал всё о каждом из тех, кто входил в верхушку власти… С ним я познакомился у моего друга поэта Владимира Смоленского. Как-то мы сидели у него (а было это в тот момент, когда американцы сбросили атомную бомбу на Хиросиму и Нагасаки), разговаривали, и я сказал: «Ну, теперь скоро появится и русская бомба», а Бажанов ответил: «Нет, вы ошибаетесь, потому что, чтобы создать такую бомбу, нужно сначала построить завод, который способен её произвести…» (Звонит телефон). И тут я узнал, что он был личным секретарём Сталина. Книжка его довольно интересная. В частности, он рассказывает, что во время Финской войны он пробрался в Финляндию, ездил на танке и через громкоговоритель уговаривал солдат сдаваться. Несколько раз беседовал с маршалом Маннергеймом. Всё это я узнал потом…

Я ещё знал такого советолога Бориса Суварина (наст. Лившиц, 1895–1984, полит. деятель, писатель), известного во всём мире. Он сам был коммунистом и одним из основателей французской компартии и Первого Интернационала. Но, когда я с ним познакомился, он уже был ярым антикоммунистом, написал большую книгу о Сталине, которая считается классической, издавал французский журнал «Социальный контракт», который был переименован позднее в «Восток-Запад», выходивший раз в два месяца. И никогда никто не возражал Суварину, он был действительно дотошным знатоком того, о чём писал… Он писал статьи для «Русской мысли», и я заезжал забирать их у него. Так мы постепенно подружились, много беседовали, и эти хорошие отношения сохранились почти до его смерти. Он мне присылал письма почти о каждом номере «Русской мысли», которые начинались так «Дорогой Кирилл Дмитриевич…», а дальше всё по-французски, потому что по-русски он говорил плохо. Родными его языками были французский и английский. И вот как-то Бажанов попросил меня познакомить его с Сувариным, потому что, как он сказал, «в Советском Союзе что-то назревает». Я пообещал Борису Георгиевичу и сказал о его просьбе Суварину. Но Суварин отказался. Почему? Он мне объяснил: видите ли, говорит, что касается вертушки, это верно и было, безусловно, так, но, что касается беседы с Маннергеймом и других моментов, я не могу ручаться, что это так и было. Например, то, как Бажанов описывает своё вступление в компартию 1923 году, – такого быть не могло.

Наша дружба с Бажановым продолжалась, и мы даже поехали вместе со Смоленскими отдыхать в маленький альпийский городок. Я их сфотографировал вместе сидящими на каком-то срубленном дереве. Нам с Володей (Смоленским) казалось, что он был немного неравнодушен к Тасе (жене Смоленского Таисии Ивановне). Как-то он пришёл к Смоленским весёлым, радостным и говорит: «Я нашёл себе невесту». А ему это было очень трудно, потому что он считал (я не знаю почему), что будущая жена должна физически ему полностью соответствовать, т.е. иметь такой же рост, столько-то сантиметров объёма груди, бёдер и т.д.… И вот, наконец, он нашёл такую, и свадьба была назначена чуть не через два месяца. И он пришёл посоветоваться с Таисией Ивановной, что ей подарить. Я в этом особого участия не принимал, а Смоленские очень волновались и посоветовали ему подарить невесте шубку и колечко с бриллиантом. Он мог это себе позволить, потому что, будучи инженером по образованию, хорошо зарабатывал, работая в институте Пастера. Он изобрёл такие маленькие стеклянные пластинки с углублениями в два или три миллиметра, куда собирали кровь для исследования под микроскопом и расчёта количества красных и белых кровяных шариков. Он получил патент на это изобретение, пластинки продавались в Англию, Соединённые Штаты… В общем, деньги у него были.

Кроме того, он непременно хотел изобрести такой аккумулятор, который мог бы полностью заменить для автомобиля бензин минимум на сто километров. Он всю жизнь работал над этим, но ему это не удалось. Ну, хорошо… И вот, после этого визита Бажанов (Бабоша, как мы его звали) исчез. А приходил он к Смоленским регулярно. Прошло две-три недели, нет Бабоши. У нас не было его номера телефона. Конечно, Тася могла бы поехать к нему и узнать, но мы решили, что это нехорошо, потому что он был к ней неравнодушен, и она не хотела. И вдруг где-то через месяц, в каком-то старом потрёпанном костюме, он явился. Оказывается, его невеста, получив эти подарки, смылась, с кольцом и шубкой. Он был очень смущён и подавлен. Потом он решил полететь на Таити, где тепло и хорошо, но попал как раз на сезон сплошных дождей…

Ещё одно о Суварине. Я никогда не думал, что он так ко мне привязался. Последний раз, когда я у него был, он чувствовал себя неважно. На следующий день его жена сказала по телефону, что, наверно, его повезут в госпиталь. Я решил не беспокоить больного старого человека и дождаться его возвращения домой. Вдруг узнаю, что Суварин скончался. Похороны были где-то под Парижем. Собралось человек пятьдесят. Похороны были светские…

А. Р.: Гражданские.

– Да-да, гражданские. Очень хорошее слово сказал Безансон (Ален, род. 1934, франц. политолог, историк социологии и философии, специалист по истории России и СССР). Потом, когда все прощались у гроба, я подошёл к его вдове, и она мне говорит: «А вы знаете, Борис так ждал, что вы придёте…» Вот так это было.

1 апреля 1990 года, воскресенье

– До Второй мировой войны я был в организации полковника Богдановича (1883–1973, Павел Николаевич, полковник Генерального штаба), которая называлась «Русские разведчики». Это было что-то вроде скаутов. (Национальная организация русских разведчиков; в 30-х годах НОРР была самой многочисленной организацией скаутов за границей). Сам Богданович в начале был скаутом, но потом заявил, что это жидомасонская организация и что он создаст свой лагерь. Этот момент его разрыва со скаутами совпал с тем, что мне нужно было к нему пойти, совершенно не помню, по какому поводу. А я в то время, по четвергам, ездил на велосипеде в один городок под Парижем. Четверг был у нас выходным днём. Там был частный колледж, в котором училось около сорока русских детей от 10 до 15 лет. Учились они благодаря тому, что одна из моих знакомых, Екатерина Михайловна фон Энден, работала в какой-то американской организации и могла платить за этих детей. У их родителей средств не было. Я пообещал Богдановичу, что привезу к нему в лагерь этих детей. Тогда же я пришёл к великому князю Александру Михайловичу (1866–1933, гос. и военный деятель, внук Николая I, друг детства Николая II), который всегда очень мило меня принимал (что было для меня, совершенно никому неизвестному и ничем не примечательному человеку, очень удивительно), почти как равного… Он говорил: «Садитесь, пожалуйста». Я отвечал: «Ваше Императорское Высочество, я не могу. Мне отец запретил бы это».

А. Р.: Кирилл Дмитриевич, а какое отношение имел великий князь к «Русским разведчикам»?

  – Он просто знал Богдановича и финансировал этот лагерь. Он выписывал чеки и давал их мне для лагеря. Так вот, я стал работать в этой организации Богдановича. Это было приблизительно с 1929 года и до начала войны, т.е. до 1939-го. Но в конце Богдановича уже не было. Я вернулся в Париж 2 или 3 сентября, когда Франция и Англия объявили войну Германии. Я оставался в Париже, работал в одном «пошуарном» ателье (по модной тогда росписи шёлка). И вот летом 1940 года, в день, когда Гитлер напал на Советский Союз…

А. Р.: В 41-м году, 22 июня.

– Ах, да, верно… Утром мы поехали втроём с моими друзьями-велосипедистами в Руан, это 120 км от Парижа, но для нас тогда это была совершенно нормальная поездка, туда и обратно. Было очень жарко. Часов в одиннадцать мы остановились у какого-то кафе, что-нибудь выпить. Вдруг слышим по радио, что немцы вошли в неоккупированную зону, т.е. за демаркационную линию. Напав на Советский Союз, немцы оккупировали всю Францию, в один день. Мы, конечно, вернулись, и я лёг спать, а утром отправился работать в ателье, как обычно. Вечером возвращаюсь, и консьержка мне говорит: «Господин Померанцев, вы знаете, за вами немцы приходили… Лучше не ночуйте дома». Я ответил, что это ерунда и какая-то ошибка. На следующий день это повторилось. Она опять посоветовала мне не ночевать у себя. Я понял, что это серьёзно, и переночевал у одного из наших старших разведчиков, Жоржа Давыдова. На утро я отправился в префектуру, узнать в чём дело. Я пришёл в отдел, который занимался иностранцами, и попросил вызвать комиссара, который ведал русскими делами, назвав своё имя. Я его хорошо знал. Вдруг вижу, он появляется и говорит: «Боже мой, не произносите тут вашего имени! Немцы вас не нашли? Они велели нам вас арестовать». Я спросил почему. «Я не имею права вам сказать. Во всяком случае мы даём вам два дня срока. Подождите здесь около часа, мы вам сделаем фальшивые бумаги на имя какого-нибудь француза. Дайте мне вашу carte d’identité» (удостоверение личности). Через некоторое время он принёс мне поддельные документы и сказал: «Садитесь на поезд, который едет с Лионского вокзала, и выходите в Лиможе». Он назвал улицы, которыми надо пройти с вокзала. «Недалеко от Лиможа есть маленький посёлок, и там вас будет ждать наш проводник». Я сделал всё точно так, как он сказал…

А. Р.: А вы узнали потом, Кирилл Дмитриевич, почему немцы хотели вас арестовать?

– Да, я об этом скажу… Ну, куда ехать? Сначала я поехал в Тарб, где жили мои хорошие знакомые, родители другого старшего разведчика, фон Розеншильд-Паулены (Николая; ему посвящена глава в книге воспоминаний К. П. «Сквозь смерть»). Они снимали маленький домик. Объяснил им, в чём дело, и остался там на несколько дней. Но места там совсем не было, мы с Ником (их сыном) ночевали в каком-то сарайчике. Потом я перебрался в Лион, где жил ещё один старший разведчик, такой Иванов-Тринадцатый. Так и было написано в его русских и французских документах. Откуда такая фамилия? Дело в том, что отец моего приятеля, у которого было два сына, был капитаном корабля «Рюрик». И вот как-то Александр III прибыл на этот корабль, и отовсюду он слышал: Ивановы, Ивановы… Наконец ему попался отец моего Константина. Царь говорит: «Твоя фамилия?» «Иванов, Ваше Императорское Величество». «Ну так и оставайся Ивановым, тринадцатым». Отсюда фамилия. Я прожил у Иванова-Тринадцатого всю оккупацию, покуда мне не сообщили из Парижа мои друзья-антропософы, тоже имевшие какие-то связи в префектуре, что я могу возвращаться…

Когда немцы наконец ушли, я отправился в префектуру, поблагодарить моего знакомого. Попросил его вызвать в соответствующем бюро. Фамилию не помню, к сожалению. Служащий мне говорит: «Oh mon pauvre ami (о, мой бедный друг), его уволили, потому что он был нечист с немцами»… Я считаю, что это произошло какое-то чудо: он работал на немцев и всё-таки меня предупредил и тем спас. Это только к его чести. Тогда я спросил, почему немцы меня искали. Дело в том, что мы, часть старших разведчиков, около 10 или 12 человек, создали собственную организацию русских патриотов (название точно не помню). Причём я написал нечто вроде устава, и первая глава гласила, что мы не политическая организация, но борьбу с национал-социализмом и коммунизмом считаем делом чести каждого порядочного человека. Это и стало известно немцам. Об этом знал и полковник Богданович… Он ли донёс, я не могу ручаться.

Теперь ещё маленькое заключение. Когда я вернулся в Париж, после ухода немцев, Богданович сидел в тюрьме, потом его условно освободили, до суда. Накануне дня суда ко мне пришёл один адвокат, которого я не знал. Знал лишь, что он еврей. А Богданович был близок к Жеребкову. Был такой деятель, во главе всех русских, живших в Париже, известный своими прогитлеровскими взглядами (Юрий Сергеевич, 1908–ок.1980, артист балета, полит. деятель, во время войны начальник Управления делами русской эмиграции, активно сотрудничал с оккупац. властями). Ну вот, этот адвокат меня спрашивает: «Не могли бы вы сказать на суде, что Богданович не имел никакого отношения к национал-социализму?». Отвечаю ему: «Мэтр, я могу это сказать, но тогда потолок обвалится, свиньи и ослы заговорят. Это же каждый младенец знает, что он всегда был их… Но я могу сказать другое. Какой бы человек ни был, я ему всегда помогу. Я два раза ездил с фальшивыми бумагами (поддельными документами) в Париж и два раза был у Богдановича, и он на меня не донёс». И когда был суд, я это сказал. И защитник воскликнул: «Браво, господин Померанцев, это самое ценное, что могло быть сказано и сказано именно таким человеком, как вы, который был в Сопротивлении, да ещё в антифашистской подпольной организации. В результате этого суда полковник Богданович получил условную свободу и ему предложили как можно скорее покинуть Францию. И он уехал в Аргентину. И я знаю из его писем, что он и в Аргентине, которая была перонская (в правление президента Хуана Перона), устроил какой-то заговор против Перона. И оттуда его выслали…

Вот что я могу сказать об этой организации и о полковнике Богдановиче. Добавлю ещё, что жил он довольно хорошо, потому что был женат на одной голландке, которая не жила в Париже, но посылала ему довольно много денег. И ещё одна вещь, о которой мне сказал Давыдов, который интересовался русской историей. Однажды в Венсенской военной библиотеке (в Венсенском замке под Парижем, принадлежащем Министерству обороны Франции) он напал на свидетельство некого Кретана Мертенса (эту фамилию я помню очень хорошо). Оказывается, полковник Богданович во время войны был в Самсоновской армии, большая часть которой сдалась немцам, и сдался, конечно, и он. (В конце августа 1914 года русские войска начали масштабное наступление в Восточной Пруссии, которое закончилось разгромом 2-й армии генерала Александра Самсонова). Но он прекрасно говорил по-немецки, и немцы предложили освободить его из плена с тем условием, что он будет уговаривать русских больше не сопротивляться немцам, потому что всё равно их дело проиграно. Он согласился. Об этом узнали в Союзе преображенцев. Был устроен суд чести, и преображенцы исключили его из своего полка, а французы выслали из страны.

Продолжение следует.