Великий роман Пастернака вкупе с его поэзией и собрание гармонически совершенных стихотворений Мандельштама могли бы ещё долго излучать свои энергии в пустоту, дожидаясь встречи с читателем, но... Идеологическая цензура сильно просчиталась, рассчитывая на запреты, заглушки и колючую проволоку. Во-первых, расцвёл Самиздат (назовём его так уважительно с заглавной буквы). Мне довелось увидеться с изобретателем этого термина. Им был чудаковатый московский поэт Николай Глазков, который свою непечатную продукцию брошюровал в машинописные тома с надписями на титульном листе: «Самсебяиздат» и «Господьбогиздат». Народ по своему вкусу подсократил и подправил его изобретение, и оно стало популярным обозначением всякой литературной нелегальщины.
В пору бешеной антипастернаковской кампании запретным и особенно желанным чтением стал, конечно же, «Доктор Живаго». Ворох папиросной бумаги с бледной машинописью был выдан мне на ночь, и я вбирал в себя повествование целыми главами, словно пил его огромными глотками, увлёкшись «... тем лирическим доктором с лубочно-мистическими позывами, мещанскими оборотами речи и чаровницей из Чарской, который принёс советскому правительству столько добротной иностранной валюты», – так этот шедевр был оценён одним несостоятельным конкурентом на Нобелевскую премию.
Правительству «Доктор Живаго» принёс лишь позор на весь мир, а вот автору, кроме больших неприятностей, доставил ещё и литературное бессмертие.
И конкурент, лишившийся премии, стал высказываться гораздо резче:
«Ненавижу. Мелодраматично и дурно написано. Считать его шедевром – абсурдное заблуждение. Пробольшевисткий роман, исторически неверный. Жалкая вещь, неуклюжая, тривиальная, мелодраматичная, с избитыми ситуациями и банальными совпадениями».
Увы, так отзывался о романе Владимир Набоков. Мы его полюбили позднее, – не за эту недостойную критику, конечно, а за языковое чемпионство, за высокую возгонку стиля в романе «Дар», за гедонизм фраз и щекотание запретных чувств в запрещённой «Лолите», которые добрались до нас ещё одним запретным способом – через Тамиздат.
Но в эту чудесную дверку в Железном занавесе первым прошёл к нам с Запада не Набоков, а Пастернак со своим «провинциальным» романом, и затем уже, как из рога изобилия, оттуда посыпались на изголодавшегося советского читателя тома запрещённых тогда Ахматовой, Гумилёва, Мандельштама, Цветаевой, Волошина, Клюева... И Солженицына. И Надежды Яковлевны Мандельштам. И, конечно, Набокова. А за ними – книги ещё многих и многих, включая и автора этого очерка.
Кто же был тот волшебник, прорубивший заветную дверь, кем были бесстрашные и хитроумные посланцы-книгоноши, сеявшие в советском народе разумное, доброе, вечное? На этот вопрос отвечает радиожурналист и копатель архивов Иван Толстой, причём его ответ до удивленья точно совпадает с официальными объяснениями советской пропаганды, которым мы привыкли не доверять: это всё, мол, происки ЦРУ! Так неужели КГБ не соврал, как всегда, и это не напраслина на американские разведывательные службы? Как ни странно, всё в точности подтвердилось рассекреченными документами ЦРУ, опубликованными в «The Washington Post» 6 апреля 2014 года. За этими материалами видится остросюжетный авантюрный сценарий с перехваченной информацией о шедевре, с прерванным самолётным рейсом, временным похищением рукописи, обманным изданием, с секретными агентами, со всенародным поношением автора и триумфальным финалом в духе самого романа, когда над мировыми дрязгами и даже над самой смертью торжествует поэзия.
Нет, Борис Леонидович оставался в неведении относительно этой интриги, приведшей его к Нобелевский премии. Сам он вёл сознательно и целенаправленно другую – с леваком и авантюристом благородных кровей Джанджакомо Фельтринелли. Действуя конспиративно и, по существу, вслепую, автор попал в ловушку своих обещаний издателю и упустил из-под контроля дальнейшую работу над переводом книги на другие языки и, что немаловажно, распределение гонораров. Тем не менее он достиг главного – его книга стала известна всему миру. А американские волшебники довершили остальное – Нобелевскую премию (впрочем, их участие в таком деликатном процессе отрицается всеми сторонами) и тайную доставку книги на родину, по адресу её «первородного» читателя.
Каким же путём эта доставка происходила? Иван Толстой упоминает о двух способах – через советских туристов и через моряков загранки.
Туристы из Советского Союза (да ещё в капстраны!) были во времена 50-х – 60-х годов немногочисленны и, как можно с уверенностью предположить, весьма осторожны. Разве что какой-нибудь партийный или писательский вельможа решался пронести через таможню печатную крамолу, чтобы дома похвастаться ею перед менее привилегированными гостями. Другое дело моряки загранплаванья. Для них это был выгодный бизнес, хотя и не без риска, конечно. Получив бесплатный (дядюшка Сэм уже за всё раскошелился) и при этом компактный груз, они извлекали неслыханный барыш у перекупщика. А тот – соответственно у покупателя. Такой экономически-политический оборот подтверждает и другой источник – «Снова Казанова», книга воспоминаний поэта и переводчика Василия Бетаки, где, кроме амуров, есть немало интересного. Так, он пишет:
«Пути и в самом деле были разные: от матросов советских судов, заходивших в порты Италии и Греции, до сотрудников посольств и консульств, работавших в Москве и в Питере. Многие люди охотно провозили книги! Я хорошо это знал: ведь я сам находился на другом конце этой цепочки более десяти лет!»
Но был, оказывается, ещё один способ доставки, который сначала вызвал у меня сильное недоверие: просто морем, поручив волнам донести интеллектуальные грузы до берега и, следовательно, до тех, кто их первыми подберёт: рыбаков, пограничников, пляжных фотографов, курортников, купальщиц и «диких» туристов... Как же книги выдерживали морскую воду? Этот фактор был учтён «там-издателями». Они печатали книги на так называемой «библейской бумаге», выдерживающей солёную воду, и клеили переплёты, не разбухающие в воде. Но мой скепсис по этому поводу исчез, когда я получил полное подтверждение от владелицы такой книги, выловленной на пляже в Гурзуфе. Это был уже Солженицын, «Раковый корпус».
Правда, самый главный в моей жизни тамиздат – первую книгу стихов «Зияния» – я получил совершенно официальным путём из рук французского консула. Это было естественно, книга вышла в Париже. Единственный неприятный момент – паспортная проверка перед входом в консульство на Мойке, – и я стал счастливым обладателем собственной книги. Единственный? Не тут-то было! Гэ-Бэ тут же стал приставать, но их интересовало другое: как рукопись попала на Запад? Мой ответ «Конечно, почтой!», к счастью, завёл в тупик дальнейшие расспросы.
Самиздат не противоречил, а, наоборот, естественно переходил в тамиздат, как, например, случилось с альманахом «Метрополь», названным по московскому ресторану, где родилась его идея в головах Василия Аксёнова и Виктора (не Венедикта) Ерофеева. К ним подключились дюжины две с лишним авторов, разнородных по стилю и статусу: неизвестные публике отверженные поэты, которым было нечего терять, малопечаемые члены Союза писателей и те «звёзды», которые нуждались в скандальной подпитке для своей тускнеющей репутации. Конечно, у самиздатского сборника не было никаких шансов напечататься дома, и он был отправлен на Запад. Тут же разразился скандал. Поэтам и париям дали по шапке, лишив их заработков, малоизвестных писателей исключили из союза, оставив без привилегий, а знаменитостей пожурили. Правда, Аксёнова, оказавшегося в заграничной поездке, лишили гражданства, но это было ему на руку: нет ничего лучше для начала новой жизни на Западе, чем политический скандал на родине.
Тайная дверца приоткрылась пошире к концу 70-х, когда в Советский Союз хлынули из Европы и Америки студенты и аспиранты по Международному соглашению о научном обмене (IREX). Это были лучшие книгоноши в мире. В отличие от корыстных дельцов, они с молодой жертвенностью рисковали будущими карьерами, эти сеятели, несущие свободное слово в закупоренную страну. Кажется, именно к ним относятся строки Некрасова:
Сейте разумное, доброе, вечное,
Сейте! Спасибо вам скажет сердечное
Русский народ...
Порой в моей коммуналке на Петроградской стороне раздавался телефонный звонок, и чей-нибудь юный голосок с невероятным акцентом назначал встречу, например, у входа в Публичную библиотеку. Я мчался туда, благодарно тряс руки заморским девчонкам-мальчишкам и привозил домой авоськами книги, книги, книги, которые читал сам, давал читать приятелям, обменивал на другой сам- и тамиздат, нарушая таким образом то ли 70-ю, то ли 190-ю статью Уголовного кодекса и пополняя иностранными корешками свои дощатые полки… Но когда уезжал, я на прощанье всё раздарил знакомым поэтам, а остаток продал маклакам перед самым отбытием.
Наши книжные пиршества проходили на фоне противоборства систем, где главными фехтующими противниками были секретные службы, так называемые «органы». При этом так называемые «наши» доблестно орудовали угрозами, запретами, затычками, заглушками, арестами, изъятиями, увольнениями, травлей, клеветой, ссылками и тюрьмой, используя средства из арсенала их парнокопытных и хвосторогатых коллег из Ада. А вот их противники, наоборот, одаряли нас благоуханными сокровищами нашей родной речи, искромётными пассажами и яркими фантазиями, суровыми, но правдивыми картинами прошлого, острым и точным анализом настоящего и духовными откровениями вечного. Одаряли – нашими же поэтами, прозаиками, мыслителями.
В образном виде эти баталии напоминали финальную сцену из «Фауста» Гёте в переводе полузадушенного, полуразрешённого Пастернака. В конце второй части происходит схватка за Фауста, которого бесы пытаются утащить к себе в преисподнюю. Противоборствующие им ангелы применяют самое страшное для тех оружие – любовь и красоту. Они забрасывают чертей розами, и силы зла в ужасе отступают.
И Сам-, и Там-, как и любое книгоиздательство, конечно, требовали расходов. Но «Там» — это было малой частью всех трат на Холодную войну, их взяло на себя американское правительство, действуя через подставные фирмы. А «Сам» держался, в общем-то, на голом энтузиазме. Расходы на плитку шоколада или букетик цветов для машинистки, натюкавшей «Собачье сердце» в рабочее время, были пустяшными, но риск потерять работу или, например, сорвать себе защиту диссертации был значителен. Кроме того, некоторые самиздатчики действовали с размахом, печатая на ротапринте переводные романы, вроде запрещённого «По ком звонит колокол» Хэмингуэя или антиутопий Оруэлла. В таких случаях печатный товар распространялся в узком кругу, но за деньги. Каковы же были тиражи? Трудно сказать. Знаю лишь, что альманах «Синтаксис», в котором я имел честь быть напечатанным, изготовил Алик Гинзбург в количестве не менее 200 экземпляров, и, думаю, большая часть из них была назначена на продажу. Но плата оказалась высокой: Гинзбург был арестован и получил свой первый срок.
Подобная история произошла с пятитомным машинописным собранием стихотворений Бродского, которое тайно распространялось по подписке. Взносы были значительны: мой приятель, инженер и семьянин, подписался в пай с другим инженером, но и вдвоём им было трудно потянуть такие траты, они искали третьего. Вскоре всё закончилось арестами. Писатель Владимир Марамзин, занимавшийся изданием, получил условный срок и вынужденно эмигрировал, а Михаилу Хейфецу, автору вступительной статьи, прежде чем эмигрировать, пришлось отбывать четыре года в лагере и два в ссылке.
Интересные факты сообщает Александр Даниэль (общество «Мемориал»), сын известного диссидента и писателя Юлия Даниэля.
«Самый крупный эпизод торговли самиздатом (точнее, тамиздатом), о котором я знаю, относится ещё к 1974 году, когда Звиад Гамсахурдиа с Мерабом Костава буквально чемоданами привозили в Москву “Архипелаг ГУЛАГ” – маленькие такие жёлтые томики почти карманного формата, что-то вроде копий зарубежного издания ИМКА-Пресс, выполненных на каком-то множительном устройстве и переплетённых, как кажется, в клеёнчатую обложку. Они продавали эти томики, как сейчас помню, по 20 рублей штука (тогда это были большие деньги) и продали, наверное, несколько тысяч экземпляров. Звиад Константинович говорил, что создал в Грузии подпольную типографию и что он продаёт эти книги только для того, чтобы окупить расходы на издание (или копирование и переплётные работы?) и что цена равна себестоимости экземпляра. Я, грешным делом, думаю, что насчёт “подпольной типографии” Гамсахурдиа присочинял. Но насчёт отсутствия прибыли – склонен верить. Так что это, скорее всего, тоже не совсем коммерческое предприятие было. Да и вообще, всё это предприятие относилось ведь не к самиздату, а к “тамиздату”».
Когда рухнула Берлинская стена, а за ней и Железный занавес, Тамиздат всё еще продолжал существовать, но перед кончиной приобрёл совершенно новые формы. Оказалось, что можно взять его в свои руки, как это однажды получилось у меня с Михаилом Шемякиным. Я навестил прославленного художника в Нью-Йорке, и он предложил мне издать совместно книгу: стихи – мои, а иллюстрации и издательские расходы – его. Как было не согласиться? Год с лишним я колдовал, работая над совершенно необычным текстом с новыми для себя «шемякинскими» темами и подходами, и вот результат: художник, который мог уже забыть о нашем соглашении, прочитал рукопись, зажёгся и, вдруг разойдясь, принялся иллюстрировать каждую страницу. По жанру это был бестиарий, что давало большие возможности для изображений, а некоторые стихи сами становились иллюстрациями к излюбленным образам Шемякина. Но замысел был мой, и он раскрывался в самом названии книги «Звери св. Антония». Своей красотой или безобразием они, эти бестии, искушали и устрашали отшельника, пытаясь нарушить его молитвенную связь с Богом... Но на то он и святой, чтобы в конце книги заклясть зверей заветным словом. «Се слово крепко», – так гласила последняя строчка поэмы.
Книгу печатали в Турине, где качество полиграфии отвечало требованиям художника. Он торопился: перестроечная Москва предложила ему выставку в Третьяковке, и он хотел представить там наш бестиарий. Шемякин увёз с собой большую часть тиража этой дорогой книги, надеясь распродать её там. Как он потом рассказывал по телефону, он зашёл в вестибюль выставочного зала с двумя тяжеленными пачками, и на него тут же накинулась пресса. Он поставил тяжести на пол и стал давать интервью – ТВ, радио, газетам... Когда закончил, тиража уже как не бывало, книги разворовали прямо из-под ног.
Я поздравил соавтора с успехом, дороже которого нет на свете, но он был раздосадован. А я искренне радовался, что наша книга разошлась по России. Впоследствии, выступая в Петербурге, я надписывал эти бестиарии, купленные с рук в разных городах... И вдруг этот сюжет получил интересное продолжение: тамиздат, вопреки обычному ходу вещей, превратился в самиздат. Вот что поведал на Фейсбуке мой виртуальный друг Алексей Ярцев, когда я вывесил эту поэму на сайте https://dbobyshev.wordpress.com :
«Вместо отзыва. Двадцать лет назад вьюношей я отсканировал экземпляр Вашей поэмы с удивительными иллюстрациями Михаила Шемякина и сделал небольшой самиздатовский тираж, который раздарил ближайшим друзьям. Вот такой энтузиазм вызвала Ваша вещь.»
Так наглядно закончилась для меня (и ещё для очень и очень многих) целая эпоха литературных, когда-то опасных, но и увлекательных приключений.
Февраль 2016
Шампейн, Иллинойс