Стихи

 

Людмила Тихонова – автор, безусловно обладающий собственной, не заёмной поэтикой. Её поэтическому языку свойственны внутренняя напряженность и плотность речи, событийность, присущая не только сюжету, фабуле, действу, но и той зыбкой материи, где происходит движение чувств, где внешний, видимый мир становится отражённым авторским «я» во всей полноте его проживания и переживания. Нетерпение сердца, жажда жизни и тоска по ней, неуёмное желание любить, сочувствовать и требование любви и сочувствия – вот та почва, из которой произрастают эти живые динамичные строки, в которых даже осенняя песня ноября оказывается спетой слишком быстро…

 

О. Г.

Обречённые

 

Чума, чума на оба ваших дома!...

       Шекспир

 

На два дома чума. Обречённые на вымиранье,

С узелками в руках – только хлеб да немного воды,

Им кровавая пища не надобна – следом пираньи,

В ожиданьи страды.

Бесприютная ночь, для покинувших дом обречённый.

Бесконечна тропа – за агоном, такой же агон.

Перепутье оскалится камнем оранжево-чёрным –

Это смерть и огонь.

Оба дома молчат. Провожающих нет, и не будет.

В мёртвых окнах свеча не зажжётся уже никогда.

На истёртых губах кровенятся болячки простуды –

Всё одно, пропадать.

Бог, науськанный сворой стерильных до рвоты подручных,

Отвернулся брезгливо и скобочкой губы поджал.

Он старался всё сделать когда-то светлее и лучше,

Промахнулся. Как жаль.

Пусть уходят. Напрасен молитв замирающий шёпот,

И звенящих кадил светло-синий струящийся дым,

Он не видит. Он занят нелёгкой и важной работой –

Усмиреньем гордынь.

Возлюблением всех, а особенно нагих и сирых,

Подставлением щёк под чужую жестокую длань…

Не тревожьте его. Оглянитесь – как церкви красивы,

И блестят купола.

Оглянитесь в последний, другого-то раза не будет,

Эти церкви сгорят и уже не построят других.

Никому не нужны безымянные, бывшие люди –

Населенье могил.

 

 

Кицунэ

 

Мой свет, февраль серебряной лисицей

Хвостом пушистым машет за окном,

Зовёт куда-то, исподволь косится.

Пожалуй, выйти... Надо выйти, но

Припомни сказки о лисе Кицунэ –

Не выходи, мой свет, не выходи!

Взгляни – следов затейливый рисунок

И иероглиф странный на груди.

Не выходи, мой свет – там снег, там полночь,

Побудь вот здесь – где чисто и светло,

Транзистор старый льёт радиоволны,

Старушка в кресле вяжет свой чулок,

И чай кипит, и кошка за ушами

Всё лапой трёт – намоет нам гостей.

Мой свет, побудь ещё немного с нами,

Со мной побудь, не бойся не успеть

Туда, в февраль, где юная Кицунэ

Танцует так, что глаз не отвести...

Не открывай! Лишь коготок просунет

И всё. Смотри, как след её когтист.

Смотри, как рвёт безжалостно и быстро

Дыханья струйку, просочившись в щель...

Калиткой хлопнет – как внезапный выстрел,

Случайно только не попавший в цель.

Всего тебе не объясню, наверно,

Нет слов, чтоб всё подробно объяснить –

Здесь ложь и правда так несоразмерны...

Не уходи, мой свет. Мы здесь одни.

Никто твой отдых здесь не потревожит.

Здесь я и кошка. Кресло и чулок.

А за окном такое бездорожье,

Хвостом Кицунэ город замело.

 

 

Исход

 

В привычной суете вокзала, (куда-то едет вся страна…),

я не одна, но мне казалось, что я одна, и там одна!

Толпа дышала и толкалась волною запахов и тел,

горели лампы в полнакала, и где-то паровоз свистел,

мол, собирайтесь, отъезжаем, не пропустите свой вагон,

вам проводник согреет чаю, а поезд наберёт разгон

и… Та… Та-та – под стук колёсный так сладко спать и видеть сны,

а за окошком високосный, ужасный год. Глухая сныть

цветёт каким-то блёклым цветом, и грязно-белый этот фон,

и скрюченность засохших веток, абстрактность заоконных форм

так угнетает, сон немыслим – что может здесь присниться мне,

а значит, я опять не высплюсь… Пейзаж, чем дальше, тем страшней –

руины, свалки, пепелища, как будто бы – вчера погром,

и только чёрный ветер свищет над каждым брошенным двором.

…Стемнело. Свет зажгли в вагоне и сразу темнота прыжком

рванулась к стёклам. Мрак бездонен и не нарушен огоньком.

Он так и длится вдоль дороги тяжёлой, чёрною стеной,

и только месяц, серп двурогий плывёт над спящею страной.

В незанавешенные окна бросает тонкий острый луч,

вплывает в мягкие волокна сгустившихся внезапно туч,

дырявит их, седая морось торит дорожку на стекле,

а поезд набирает скорость. Народ расслабился в тепле,

он разворачивает свёртки, шуршит газетами, фольгой,

звенят стаканчики-напёрстки, заправлены один в другой,

и льётся влага… Запах снеди, вина и водки, дух пивной,

мои весёлые соседи поговорить хотят со мной,

зовут к столу и угощают. А там и тосты за отъезд,

и проводник приносит чаю, народ усердно пьёт и ест,

стучат колёса, пахнет дымом, носками, потом… Poison,

как компонент необходимый, врывается в недолгий сон,

в проходе узком чьи-то тени, плацкартный быт всегда таков,

и разделяют полу-стены – полу-купе, полу-альков,

полу-убежище... Снаружи опасно, словно там – война.

Пьяна, беспечна, безоружна куда-то едет вся страна.

И я, как малая частица, от плоти плоть, к иным местам

бегу, в надежде причаститься глотком свободы, где-то там.

 

 

Свежий мир

 

…А мир был свежим с самого утра,

как будто только выстиран и выжат,

развешан по верёвкам. И пора

сказать себе – не хныкай, надо выжить.

Плевать на всё, мешающее мне –

на писк приборов в маленькой палате,

на жёлтый лист, висящий на окне,

и на намёк – мол, не пора ль к оплате

представить счёт? Да ладно, чёрта с два

меня на счёт поставить вам удастся,

пожалуй, я ещё сорву и с вас

процентик. И процесс интоксикаций

заставлю по-хорошему прервать –

негоже лить отраву даме в вену.

От ваших специй кругом голова,

а потому, скажу вам откровенно –

конечно, мне давно не двадцать пять,

представьте – мне уже не сорок восемь,

но мир так свеж! Я не устала ждать

чудес – что припасла сегодня Осень,

письма – что будет точно, как всегда,

и слов, так неприлично откровенных…

Звонок… Передадут ли провода

кураж? Как перед выходом на сцену,

как перед боем… Бой с самой собой,

сраженье с неподвластным чувством страха,

и даже, может быть, с самой судьбой?

…Казённый дом, казённая рубаха,

казённый взгляд на мой последний вдох,

такой же взгляд на мой последний выдох…

А не дождётесь! Право – это вздор –

вот так уйти. Билет ещё не выдан,

и мир так свеж! Так весел и красив,

так приспособлен к жизни, а не к смерти…

 

И торопливый, скошенный курсив

в моём нераспечатанном конверте.

 

 

* * *

Где проснутся цикады,

Жёлтый лист плывёт.

У какого берега, цикада,

Вдруг проснёшься ты?

        Басё

 

Осень золото всё раздала, просто так, задарма,

Потому и не ценят, и топчут опавшие листья…

Впрочем, поздно – по улицам бродит замёрзший туман,

Путь к зиме белым инеем тщательно выложен, выстлан.

 

Как же быстро ноябрь эту песню осеннюю спел,

И всё тоньше его голосок, холодней и неслышней…

Многоточия сыплются снегом, и ветром пробел

По странице крадётся и шепчет – так вышло, так вышло.

 

Не кори времена – им укоры твои ни к чему,

Не печалься, печаль не такое хорошее средство.

От невзгод и болезней, а также, от всяческих смут

Не помогут печали, поможет весёлое сердце.

 

Прогуляйся по саду – заснежен сегодня с утра,

Подожди, вдруг оттает, и снова проснутся цикады.

У каких берегов составляются списки утрат?

На которой странице написаны строчки разгадок?

 

Жёлтый лист проплывёт по холодной ноябрьской воде,

Как волшебный билет, приглашающий зиму на сцену…

Вот и кончилась осень, сейчас, и вот именно – здесь,

Где проснутся цикады на будущий год, непременно.

 

 

Воробьиная ночь

 

Выплыла круглая и золотая,

Тучи на небе румянит и жжёт.

Время московское медленно тает.

Стрелки ворочает наоборот.

 

Ветры подули в обратную сторону,

Годы помчались, как лошади, вскачь…

Вороны 'на небе, чёрные вороны

Каркают гневно, а слышится плач.

Что там за стенкой хрипит репродуктор –

Сводки какого-то странного сна....

Рыжая девочка, юный кондуктор,

Рвёт от рулона билетики нам…

 

Что это? Что это? Ночь воробьиная,

Двадцать второе июня, война…

Как меня звали, не помню, по имени?

Мы растеряли свои имена…

 

Кто это скрюченным пальцем грозится?

Как мне знакомо худое лицо…

Вновь из альбома старинного лица –

Это мой дед, это дом и крыльцо,

 

Это берёзы, ещё не сгоревшие,

Это дорога на Павловский пруд,

Лес, где пугали кикиморой, лешими,

Сквер, где мы белок кормили из рук…

 

Бабушка, сад, кружевные салфетки,

Спицы, вязанье, малиновый чай,

Мама – девчонка в забавной беретке,

Воду для чая несёт из ключа…

 

Спит бело-рыжая псина под вишней,

Что-то смешное ей снится во сне…

Год-то который? Ведь я же здесь лишняя!

Здесь меня не было, не было, не…

 

Время горчит недозрелой рябиною –

Год-то который? Улыбка в ответ.

Двадцать второе и ночь воробьиная,

Там меня не было, не было, нет!

 

Снова морочит меня полнолуние

Глазом оранжевым в чёрном окне,

Страшными двадцать вторыми июнями,

Где меня не было, не было, не…

 

 

Петербургу

 

Мой сын гуляет там, где я росла,

А мне дороги в детство нет… Обидно…

Всё чаще отражают зеркала

То, что хотя бы в сумерках не видно.

 

Мой сын гуляет там, где ночи нет,

А вечер плавно в утро переходит,

Где полночью такой прозрачный свет,

Что тонут в нём и месяцы и годы,

 

И растворяет воздух тишину,

Напитком колдовским наполнив город,

И не уснуть, конечно, не уснуть –

Какие сны? Восток зарёю вспорот,

 

На светлом небе проступает кровь.

Дома – в дремоте. Розовеют стены,

Теплеет мрамор, а гранит Петров

Плывёт в туманном озере степенно.

 

Блестит зарёй нагретая игла –

Адмиралтейский шпиль вонзился в небо

И пишет там… мой Бог, какая мгла? –

Июньский Питер – сложный, словно ребус,

 

Который никогда не разгадать.

Бродить часами, в кровь сбивая ноги…

Неспешно льётся невская вода

Вдоль берегов напыщенных и строгих,

 

Зажата, как смоляночка в корсет,

И взор потуплен… До поры, запомни!

Лишь до поры. Но, удивляя всех,

Однажды серым взором глянут волны.

 

И водомер с линейкою своей

Устанет ждать отметки «ординара» –

Нева летит, как сотни лошадей

И сотни снов, пугающим кошмаром…

 

Но не теперь. Теперь – спокойный вид,

И плавность волн, и стройность отражений,

И медный Пётр над волнами летит,

Застывший в бесконечности движенья…

 

А пригороды так же зелены

И так же удивительно уютны,

И заросли всё той же бузины,

И крики электричек… Но минуты

 

Чуть медленнее, небо – голубей,

Озёра притягательно-бездонны,

Когда всё тот же, тот же воробей

За крошками слетит на подоконник…

 

 

Сука

 

В общем и целом, сойти с ума –

это несложно… Беда другая,

дразнит, прилипчивый, как чума,

злой и весёлый насмешник гаер.

Щёлкает пальцами и свистит,

плётка танцует в его ладонях…

Не засыпается травести,

вроде, в уютном и тёплом доме.

Пальцы сухие подушку рвут

странно отросшим когтём собачьим,

сон продолжается наяву,

к чёрту! Он явно её дурачит.

Девочку старую, на ролях

юных девиц, несомненно рьяных …

как же её постоянно злят

криво наложенные румяна…

Реплика в сторону – ну и ну,

старая кожа не держит грима,

строчки словами в дугу согнут

эту любительницу экстрима.

Свист обожжёт и весёлый гон

мимо промчится в чужой охоте…

Молча, укутается в вигонь

старого свитера… Доброхоты

тихо хихикнут, мол, посмотри –

старая сука, почти слепая,

цвета затёртого вердигри,

дремлет и лапой во сне копает.

Сахарных косточек нет давно,

да и клыки не остры, как раньше.

Песни без музыки и без нот

воет протяжно и зло, как баньши.

В ночь при ущербной, больной луне,

снится ей сон, да уже не в руку.

Ноздри подрагивают во сне –

сука, она ведь до смерти – сука.

 

 

Кокон

 

Осень… Наверное,

надо свернуться в кокон.

Спать до весны

длинным сном про одно и то же…

Серым стручком,

прилепившись на стенку боком,

Так и лежать

в паутинной своей одёже…

 

Так и прождать –

станет эта одёжка тесной,

Лопнет по шву,

выпуская меня на волю.

Бабочкой быть

и красивей и интересней,

Только вот крылья

растут почему-то больно…