Переводчик – Вячеслав Шаповалов (род. в 1947 г.), русский поэт, переводчик тюркской и европейской поэзии. Родился и живёт в Бишкеке. Народный поэт Киргизии, лауреат Государственной премии КР и Русской премии, заслуженный деятель культуры КР, профессор, доктор филологии, вице-президент Центрально-Азиатского PEN-клуба, автор 12 книг стихотворений. Публикации в журналах «Арион», «Дружба народов», «Знамя», «Иерусалимский журнал», «Литературный Киргизстан», «Лиterraтура», «Новая Юность», «Новый берег» и др.
Суюнбай Эралиев (1921-2016) – народный поэт КР, герой Кыргызстана, участник Великой Отечественной войны, творец, завершивший своей недавней кончиной пантеон основателей киргизской профессиональной литературы. Следуя формуле Ч. Айтматова, его называли крупнейшим лириком тюркского мира. Новатор национальной поэтической формы, он наиболее зримо воплотил в ХХ в. лирический потенциал отечественной поэзии. Переводчик русской и европейской классики.
Камбараалы Бобулов (1936-2003). Одна из выразительнейших «протеистических» фигур расцвета киргизской литературы в советский период – критик-полемист, прозаик, драматург, публицист, переводчик (Хафиз, И. Чавчавадзе, Бердах) и прежде всего поэт «южной школы», защитник отечественной культурной истории, яркий лирик, пытавшийся возродить и закрепить классические традиции Востока в киргизской поэтике, автор книги газелей.
Совет Урмамбетов (1934-1990) – выразитель традиционных начал национальной поэзии второй половины ХХ в. – одической, пейзажной, полной благодарного удивления открывающимся миром. Подобно многим своим современникам, обостренный интерес к мировой культуре реализовал как переводчик (Бёрнс, Гейне, Алишер Навои, Расул Гамзатов).
Рамис Рыскулов (род. в 1934) – поэт, основами творчества связанный с русской «поэзией стадионов» 60-х, смелый экспериментатор, обогативший современную тюркоязычную поэзию яркими произведениями верлибра. Его лирическая стихия открыла дорогу многим поэтам Центральной Азии. Переводил Пушкина, Уитмена, Маяковского, Некрасова, Вознесенского.
От переводчика
Четверо ярких и очень разных поэтов, представляющих, каждый по-своему, высшую точку мейнстрима киргизской литературы – последние десятилетия ХХ века, когда, по сути, только успев сложиться, оборвалась её короткая нарративная целостность национального учебника жизни.
Суюнбай Эралиев
Горькая весна
Весна овевает долину, дыханье её – узнаю,
И полог у юрты откину, и на лугу постою…
Вот конь мой на привязи пляшет – в крови его пляшет весна,
он пляшет навзрыд, будто плачет, не может догнать табуна.
Пусть резвость былая осталась за лет отлетевшей грядой,
пусть давит подпругою старость – но полон он буйной весной!
Разносится властное ржанье, и эхо в ущелье звенит,
и солнце, ему подражая, стремительно рвётся в зенит.
Табун далеко за рекою услышит тот голос, дрожа,
но к новому водопою ведёт его новый вожак.
И память – как тесная клетка, как взнузданный сталью покой.
Где рыжая четырехлетка, что так прислонялась щекой?..
Была и легка, и пуглива, похожа на слово «люблю»,
светилась летящая грива, звезда голубела во лбу!
Пронзительно ржанье и долго, прекрасна весна и горька,
табун, словно в сене иголку, скрывает обрывом река.
И голос, на волю отпущен, все жалуется, трубя!
и молвит спокойный табунщик:
– Пора, брат, на мясо тебя…
Монолог поэта Касыма Тыныстанова
перед расстрелом. 1938
Честно жил на земле я, не нажил богатства,
Оклеветан, оболган был злобой чужой,
Лишь взошло моё солнце — и сразу погасло,
Всё погибло, охвачено мутною мглой.
Жизнь мою отобрали – дабы расквитаться,
Честь и имя швырнули на откуп ворью,
И теперь суждено моей тени скитаться
И оплакивать нищую землю мою.
Горе мне – я своею эпохой расстрелян,
Что любя создавал из вселенской мечты.
Беззащитное сердце болит всё острее
От бессильной, бессмысленной правоты.
За кочующими облаками
Я уйду за кочующими облаками –
Далеко, без возврата,
На прощанье со всем себя обрекая,
Что любил когда-то.
Пыль развеется по бездорожью,
Русла сменят реки.
И живые смутятся ложью,
Что ушел я навеки.
Миг прощанья беспечен и беспечален –
Только сердце заноет…
Не бесследно ушел – и крыла за плечами
Спорят с тягой земною.
Не бесследно ушёл! – пусть вернусь не собою,
Но под пальцами внука
Зазвучат комуза[1] живой струною
Мои счастье и мука.
Камбараалы Бобулов
Водопад
С гребня скального срывается вода,
Водопад бурлит, как жизнь, у ног моих.
Сядем рядом, вспомним прежние года,
Детство наше вспомним, друг Абдималик!
Пусть гремит поток, летящий наугад –
Груз прожитого я сбрасываю с плеч,
Под твоим горячим небом, Ноокат,
Я хочу на землю милую прилечь,
Здесь, на родине, где вновь поля в цветах,
Где у сердца вековая высота,
Где без сёдел мы неслись на скакунах,
Где урочище мое Кыргыз-Ата.
Этот сон, где возвратился детства миг,
Невозвратный давний свет принес с собой –
Мы поскачем на джайлоо[2] Алтын-Бешик,
Зачерпнём воды из речки Кара-Кой...
Где вы, травные луга да скакуны? –
Только звёзды в небе прежние горят,
Только там, где мы сидим с тобой, грустны,
Так же яростно грохочет водопад.
Пусть гремит, сердца всесильем веселя,
Пусть земли моей не меркнет светлый лик!
Просыпаются табачные поля,
Впереди уже рассвет, Абдималик.
Совет Урмамбетов
Моя первая ода
Мой дядя Торсук, как и его отец,
с малых лет – чабан, без этого он бы зачах.
И дети его, как он, сызмальства возле овец,
бегают, босые, по снегу, кизяк приносят, растапливают очаг.
Мой дядя людей узнает с расстояния «тай чабым» –
с дистанции, на какую пускают в скачку жеребят.
Мне кажется, он всю вселенную проницает взором своим,
и его узловатые пальцы на страницах Шекспира лежат:
«Видишь того рыжего? Недобрый человек.
Но всё-таки – человек, зови его к очагу!..»
От маленького обмана мой дядя белеет, как снег,
и эту старинную честность я, как душу свою, берегу.
Ему немало невзгод случилось испытать,
но он отходчив, не помнит никакого зла.
А как весело он хохочет, как любит разыграть! –
большое и доброе сердце судьба ему дала.
Любит подшутить над женою – но тут же её ущипнёт:
«Эй, мол, не обижайся, благоверная моя,
давай-ка нам лучше чаю!..» Ветеринара матюгнёт –
а тот только улыбается, обиды не тая.
Вот – на свет появились, на тоненьких ножках дрожат,
ягнята, озябнув от купанья, лезут к вымени матерей,
и дядя их оглаживает, и рот в улыбке щербат,
и рук его корявых нет добрей и нежней.
И если спросить его: – Дядя, богат ты или не богат? –
он хитро ухмыльнётся, зарплаты не назвав,
на отару покажет молча: – Вот весь мой клад…
А что ему возразить, если нечего: он ведь прав.
Солнце каждое утро ему наносит визит,
почтительно заглядывает в тюндюк[3] его юрты рябой,
луна с ним тоже вежлива, он – её старый друг,
она ему освещает мир,
и мой дядя доволен собой…
Осень
Облака над током серые – одуванчиковый пух.
Что-то ласточки осенние разлетались во весь дух.
Поле скучной битвой брошено – в помидоровой крови,
ни с кого за то не спрошено, след колёс среди травы.
Отпылала мальва поздняя, бабочка над ней кружит,
птица на всё это косится – надо зиму пережить.
Листьев горсть осиротелую ветер в юрту зашвырнул.
Молоко вскипает белое, а за речкой лес уснул.
Всадник над долиной бедною трусит узкою тропой,
упираясь в стремя медное деревянною ногой.
На отвар старушка зяблая рвёт цветы невдалеке.
Да надкушенное яблоко проплывает по реке.
По реке плывут, смятенные, судьбы, месяцы, года…
Что, Спиноза, нет движения? –
ну а это что тогда!?
Рамис Рыскулов
Песня лужицы
…Я – маленькая лужица,
во мне опрокинулось небо,
и оно меня переполняет
и сводит с ума своей высотою
бездонной.
Как мучительны первозданность мира,
мирозданья вечный простор –
эти звёздные взлеты, салюты, сполохи
и сиянья,
эта безбрежность мартовских рассветов,
эти сумерки синих ноябрей!
Всё это –
во мне.
Как мне вместить этот мир,
что так легко воплотился
в моём маленьком сердце! –
иногда мне хочется
съёжиться, исчезнуть, затаиться,
пропасть.
Но и маленькой лужице
Не убежать от себя.
И значит –
мне суждено ощутить
распирающее величье пространства,
головокруженье,
головокруженье,
жизнь,
смерть,
жизнь!..
И лишь ледяною ночью
под кованым ударом копыта
разобьётся мой мир
на тысячу
бесконечных осколков.
Чудятся лошади
мимо дома
карей тенью мгновенье промчалось
прозвенели копыта
у забора поросшего хмелем
всё затихло
дни идут
и на рыжей лошади
осень
остановилась у дома
слышу долгое тихое ржанье
слышу скрип деревянной калитки
не уходит рыжая лошадь
дни идут
белый конь стоит у ворот
словно лёд
звенит его сбруя
неумолчно звенит – а над домом
поднимается ветер
и снег начинает
свою бесконечную пляску
я давно отошёл от окна
и не знаю,
что за время зовёт меня
рвётся сердце из-под крыши тяжёлой
и годы гудят
как затихающие грома
это звенят копыта
и с ума меня сводит
удаляющийся этот гром
и мне чудятся
чудятся
чудятся лошади
32х28. Холст, акрил. 2011 год.
[1] Комуз – киргизский струнный инструмент, традиционно сопровождающий исполнение поэтических произведений, создающихся и существующих лишь в изустно-музыкальной форме.
[2] Джайлоо – горное отгонное летнее пастбище.
[3] Тюндюк – дымоход, решетчатое отверстие в войлочной юрте, жилище животноводов горных кочевий; изображено на флаге страны.