Ольга Злотникова – поэт свободного дыхания. Её стих не подчиняется правилам стандартной версификации, легко перетекая в белый или верлибр, так же легко возвращаясь в русло традиционной поэтики – неразрывность поэтической мысли и переживания диктуют свободу стихотворной речи Злотниковой. Эта свобода – характерная черта поэтического характера талантливого автора.
Даниил Чкония
* * *
Ты слышал, как безлунными ночами
о землю ударяются плоды,
так глухо, словно спелое отчаянье,
нарушенное смертью обещание,
как камень в голубую кость воды?
Всё канет, нам останется лишь жалость
последняя, любить и поминать,
упал налив, ладонь Твоя разжалась,
в груди – Тобой оставленное жало:
всё канет, так что трать, и трать, и трать
себя до изумлённого остатка,
до сгустка жизни в косточке слепой,
а дерево – дырявая заплатка,
а небо – невесомая кроватка
с простынкой старой, бледно-голубой,
а счастье – только танец водомерки
на маленьком зарыбленном пруду,
где у воды – две низкие скамейки,
и девочки играют на жалейке,
и мальчики играют в чехарду.
Смотри на переливчатое время,
легчайшую серебряную рябь.
Здесь птицы не меняют оперенье,
цветут вечнозелёные растенья,
всё те же с января до декабря.
И вспомнится счастливое из детства,
из юности, за жидким камышом
со смехом и смущением раздеться,
и мячиком подпрыгивает сердце,
и ну айда купаться голышом.
Когда мне будет нечего добавить
и время не поставить на повтор,
останется зарыбленная память,
останется растравленная память
и узкий госпитальный коридор.
* * *
и ты задуваешь сад
как медленную свечу
задуй же мои глаза
все пять бестолковых чувств
не выдутая из недр
но ставшая поперёк
гортани пучком корней
дитя человек зверёк
деревья всегда верны
друг другу и смотрят в сад
с подветренной стороны
задуй же мои глаза
и листья с твоих ветвей
как искры во тьму летят
а кто это плачет в ней
а кто это плачет в ней
задуй же мои глаза
и ты задуваешь сад
* * *
и чаша, и чудо, и мера
(выпестывай, Боже!)
твой сон, о, телёнок молочный,
на колкой рогоже.
...не ставший молитвою всполох,
не взросшая ликом,
любовь убывает, сжимаясь
до тонкого блика.
кто тыкался влажною мордой
в сосцы и стаканы,
ходил беззащитным, дебелым
дитём, великаном?
(ни домом, ни сыном, ни долом,
ни вскриком, ни словом.)
и ясность в просветах молчанья
под бледным покровом.
но всё же, но всё же, как окрик,
как утренний холод,
как чив воробьиный над миром,
как след от укола,
забвение, вросшее в память,
и всё же, и всё же
родные черты угадаю
в ребёнке, в прохожем.
и вспыхнувший куст у дороги
сгорит безымянно –
твой окрик, мычанье, зиянье,
молочная рана.
* * *
если б не чахлое небо
не жёлтое с серым
над пепельным лесом домов
куда бы мы поднимали глаза?
если б не эта любовь
(и здесь я замолкну она говорит говорит
и мне бы расслышать
и вдруг обо всём рассказать)
и если уходишь
всегда непременно домой
но перед дверью задержишься на перекур
на долгий-предолгий последний живой разговор
с тем кто стоит за спиной
и гладит тебя по дурацкой твоей голове
по вихрастой твоей голове
с тем кто тебя сироту
по-отцовски обнимет
и разомкнёт это низкое небо молчанья
любовь милосердствует
всё покрывает и если
где-то в дороге
о чёрный булыжник споткнёшься
есть ласковый ветер
и теплый серебряный снег
* * *
в сумерках кажется: все дворовые собаки –
тени хозяев, не живших ещё на земле,
мимо деревьев, машин, мимо мусорных баков
тянутся чьи-то следы как единственный след,
он непрерывно петляет, уходит сквозь арку
вглубь коридора, теряется в темноте,
и в серебристом тумане ты видишь собаку
на недоступной для окрика высоте.
это туманность, воронка, февральская слякоть,
только движение воздуха, ветер и снег
мокрый весенний – так падай в молочную мякоть,
может быть, с той стороны в белокаменном сне
жив человек, может быть, тебя за руку тронет
тёплой рукой на мгновенье живой человек.
только движение воздуха,
ветер в пустом коридоре
улицы, вросшей в февраль тротуарами,
арками, вмёрзшими в воздух,
только весна, и колышется воздух как море
с белой собакой на гребне молочной волны,
и все одинокие найдены, все спасены,
и все прощены.
* * *
это не чаша, а чашечка
с чудиками внутри,
смотрят – огонь зелёный
в тёмных зрачках горит,
это не мера, а мерочка:
сняли на глаз, и вот
я перед вами девочка,
чудик со мной плывёт
на деревянной лодочке,
дядька кричит: – куда?
а у меня под ложечкой
ласковая вода,
а у меня под рёбрышком
красная рыбка хвостом бьёт,
а у меня под темечком
смешной человечек живёт,
дядя, пропустишь девочку?
вот тебе мой обол –
оранжевая пуговица,
закрученная буквица,
и синенькая ленточка,
дядя, пропустишь девочку?
(но чудика не отдам)
* * *
в тёмный зрачок полёвки,
в жёлтый совиный глаз,
в медное око рыси,
словно в дверной глазок:
лиственный лес в огне,
иглистый скрипит лес,
поле в туманах и росах,
темень, болото, лог.
человек ли здесь
или косматый бес
из-за дерев глядит –
из травы его голос,
из дёрна и мха,
из лона земного рык.
упадёт в траву,
на листвяной ковер,
в осеннюю влагу и прель
огромный усталый лев
с детским твоим лицом.
* * *
тёмным прогорклым снегом
тающим одеялом
нас накрывает время
(нас забывает время)
или весна стучится
кашлем, конфетой мятной
на языке, любовью
большей, чем мир вовне
влажным гриппозным ветром
сердцем под тонкой курткой
юностью воскрешённой
корочкой на губах
господи, убаюкай
господи, промяукай
на детском и на кошачьем
единственное люблю
люди чужие люди
что же вы не смеётесь
что же вы не летите
что же вы здесь лежите
что же вы просто люди
вас бы обнять и плакать
вас бы забрать из сада
вас бы забрать из ада
не выпускать из рук
01–03.2017