Есть авторы, которые сразу запоминаются, не могут не запомниться, даже в нынешнем бесконечном и обескураживающем поэтическом мейнстриме. Собственно, моё знакомство с Юлией Белохвостовой произошло именно так – я моментально «выхватил» её тексты в потоке произведений, присланных на интернет-конкурс «Эмигрантская лира». И это притяжение состоялось, наверное, потому, что наряду с замечательной образностью, метафоричностью с ходу запомнившихся текстов, есть в стихах Юлии нечто другое, ещё более важное. Есть присутствие подлинной жизни, её дыхания, её неподдельной боли и радости. Есть, наконец, редкое ощущение узнавания того окрестного пейзажа и того внутреннего пространства, которые запечатлены в стихах Юлии Белохвостовой.
О. Г.
БЛИЖНИЙ КРУГ
Мой ближний круг очерчен так давно,
так ловко замкнут, что не видно стыка.
Зима корнями сплетена с весной,
из лета в осень вызрела брусника,
и так горчат плоды её на вкус,
налитые уже багряным соком,
так тяжелы на ветке, что, боюсь,
из круга выйдет кто-нибудь до срока.
Но не сейчас.
Пока жужжит пчела
над медоносным счастьем внутрикружья,
течёт с небес янтарная смола
густого солнца, гром гремит снаружи.
А здесь, внутри зелёные ростки –
трава, трава живучая, простая
цепляется за старые сучки,
мой ближний круг прочней переплетая.
ВРЕМЯ ПОДОРОЖНИКА
А когда мои один за другим
окровавлены сыновья,
я уже не мать называюсь им,
а сестра милосердия,
не стихи – молитвы ко всем святым
распеваю им по слогам,
не наряды новые, а бинты
примеряю к рукам-ногам.
А когда пестрят по лугам цветы
– незабудка, мак, ноготок –
подорожник кожистые листы
разворачивает у ног.
Колокольчик синий начнет звонить –
у дороги в доме швея
достает иголку, вдевает нить,
аккуратно сшивает края.
И пока ещё не осела пыль
на зелёный глянцевый лист,
и пока дорожки от слёз скупых
по морщинам не растеклись,
только-только времени у меня,
чтобы подорожник сорвать,
чтобы кровь унять, сыновей обнять,
как сестра умеет и мать.
ПАПИНА ЯБЛОНЯ
Нестройность птичьего сопрано, воскресный благовест вдали, под сладкой тяжестью шафранной согнулись ветки до земли, в коклюшках веток – паутина, и день плетётся кое-как, стоит плетёная корзина, наполовину в яблоках… В траве, в садовой бочке, всюду избыток райский, собирай и веруй в яблочное чудо, в необычайный урожай.
Вот эту яблоню за домом я помню дольше, чем себя. Отец рассказывал знакомым, что к середине сентября (не этого, но через годик уж точно) будет нам пирог, всё дело в правильном уходе. И он ухаживал, как мог: поил, кормил, зимой холодной ствол мешковиной пеленал… Увы, она была бесплодной, как Авраамова жена.
Сад пережил пожар, щитовок, набеги выросших детей и переделку в духе новых ландшафтно-парковых идей. Творцы в порыве вдохновенья хотели яблоню срубить, но для густой прохладной тени оставили. И птицы вить в её ветвях привыкли гнёзда, а папа в солнечные дни любил сидеть в шезлонге пестром в её спасительной тени.
Тот год, когда мы проводили отца, был яблочно богат. Под слоем золотистой пыли тонул в осеннем солнце сад, со стороны усадьбы старой трезвонили колокола, и яблоня библейской Саррой воспрянула и понесла – согнулись ветки под плодами, не в силах с ношей совладать, а в доме пахло пирогами, а в сердце стала благодать.
АСТАРТА
Уткнётся внучка в колени, в промасленный фартук,
твердит сквозь слёзы: «бабушка, почему?»,
а та, до сих пор похожая на Астарту,
в ответ вздыхает: «в каждом дому по кому»,
и гладит дурёху по встрёпанной головёнке,
и думает, что вот если б она тогда
своей божественной властью, во имя ребёнка,
не сводничала без следствия и суда…
А кто от кого – теперь и она не помнит,
не помнит, солила суп? выключала утюг?
Облезлым веником ловит пыльные комья,
которые разбегаются из-под рук.
Печёт по субботам яблочные оладьи,
стирает шторы осенью и весной,
и эту растрёпу по головёнке гладит,
и, может быть, живёт для неё одной.
* * *
Так медальончик сердца моего
качается на панцирной цепочке
над этой канителью снеговой,
пока не достигая крайней точки.
А я его нет-нет да подтолкну
нетерпеливым жестом или словом.
Под крышкой локон отливает в хну
и кажется к бессмертию готовым.
Допустим, это будет не сейчас,
кому нужна в таких вопросах точность?
Нежнее медальон в руках качай,
ещё цепочку проверяй на прочность.
ЛЕВ ТОЛСТОЙ
В полудрёме утренней, в тумане,
принакрывшем беспокойство вод,
«Лев Толстой» идёт к своей поляне,
человек, писатель, теплоход.
Перегружен судьбами людскими,
суммой незначительных забот.
Что их на плаву удержит? Имя,
зацепившись буквами за борт.
Что им в этом имени сегодня?
Миром ли закончилась война?
Хорошо, что Волга полноводна –
не достать до илистого дна.
Только тем до сей поры и живы,
вопреки теченью и судьбе,
что старик трёхпалубный двужильный
наши души тянет на себе.
Тянет эту ношу человечью,
словно записавшись в бурлаки,
и «Антону Чехову» навстречу
подает гудок взамен руки.
БЕЛОЕ
Ничего без тебя не изменится в мире моём,
белой взвесью под утро заполнится окоём,
белой завистью склеятся звуки в словах у других,
расцарапает уши бессмысленный белый стих.
Рваным платьем наденет день на себя снегопад,
выйдет чистить дороги до дома восточный люд
им, наивным, и невдомек, что не хватит лопат
всей богатой Москвы на новый шёлковый путь.
В непрозрачном окне из непрочной молочной слюды
(проморозило так, что и за день не продышать)
белой тенью нездешней птицы метнётся душа,
или чем там покажется мне сигаретный дым?
Ничего, ничего не изменится в мире моём,
поседеет под утро от инея старый дом,
небо станет на землю отряхивать белый прах,
под сугробами белыми спрячет мой серый страх.
УТРОМ В СРЕДУ
Бывает так: проснёшься утром в среду,
не зная ничего наверняка,
но чувствуя, что чёрная река
заполоводит берега к обеду.
Вздохнёшь, пройдёшься как по нотам в гамме
по комнате своей туда-сюда,
не замечая – чёрная вода
не оставляет суши под ногами.
Из тех, с кем даже дружен не был близко,
из всех знакомых вспомнишь одного,
кивнёшь себе согласно головой
и именно ему пошлёшь записку.
И вот уже беспечно напеваешь
какой-то незатейливый мотив,
как будто всех за всё уже простив,
и ждёшь, когда к тебе придёт товарищ.
В столе затеешь разбирать бумаги,
не обманув себя ничем другим,
запишешь в столбик все свои долги
с дотошностью, вполне достойной скряги.
В окно посмотришь – нет ли снегопада?
Не надо бы... На первом этаже
в кондитерской у Вольфа с Беранже
неторопливо выпьешь лимонада.
Теперь пора... бывает, время лечит,
но в этот раз проснёшься и поймёшь,
что нужно смыть скорее эту ложь,
взять пистолет и ехать к Чёрной речке.
ДУЭЛЬ
(дуэль – фр. duel, лат. duellum – поединок, борьба двоих)
На этой войне ты, наверное, будешь убит.
Здесь некуда скрыться, когда поднимают в атаку!
Ты будешь убит, и прекрасною девой оплакан,
и выпущен ею из плена вчерашних обид.
На этой войне ты стоишь на ветру, на виду,
открыт, как ладонь, но противник руки не протянет.
Положат тебя в неудобные, тряские сани,
и первые слёзы в утоптанный снег упадут.
И прочь повезут от забот о сегодняшнем дне,
от горьких раздумий о дне безвозвратно вчерашнем.
Как долго до дома, о Боже, как больно, как страшно,
как хочется выжить убитым на этой войне.
Во след тебе тонко, по-бабьи завоет метель,
уже предвещая стенания многих и многих.
И так беспощадна, и так бессомненна в итоге
война на двоих. Поединок смертельный. Дуэль.
ЗА ДВА ЧАСА ДО СНЕГА
и каждым утром удивлённый взгляд:
«Какая ты! Какие мы!»
– Какие?
Екатерина Бушмаринова
За два часа до снега ничего
к его приходу дома не готово.
Под окнами качает головой
вполне кудрявой, цвета золотого
берёза. Недосохшее белье
болтается на джутовой верёвке,
и стайка любопытных воробьёв
скользит по водосточной оцинковке,
перебегая с крыши на балкон.
Присвистывает чайник, закипая,
как будто даже чайник удивлён:
какие мы («какая ты, какая?»)
И будто бы не чувствует никто –
ни вздорные взъерошенные птицы,
ни люди, выбегая без пальто
на улицу курить, что всё случится:
созревших туч осыпятся плоды,
деревьев кроны, головы любимых –
всё станет белым. На снегу следы
так явно проведут ко мне сквозь зиму.
* * *
Кате Бушмариновой
Пока весь мир оплакивал Фиделя,
в московском морге женщину отпели,
закрыли гроб, цветы втолкнув под крышку,
и сын её, совсем ещё мальчишка,
остался вдруг пронзительно один
на фоне удаляющихся спин.
И было страшно кинуться спонтанно,
обнять его – как будто он стеклянный,
как будто мог в чужих руках разбиться,
и люди выходили из больницы
и на ветру курили в кулаки.
Шёл белый снег на чёрные платки.
Потом одни пошли до нужных станций,
другие словно медлили расстаться,
опять друг друга выпустить из вида,
пошли в грузинский ресторан «Таврида»,
спросили хачапури и вина,
и залпом говорили, до пьяна.
А женщина, оставшись вдруг без дела,
рассеянно рукой стакан задела
(разбился, за столом сказали – к счастью),
подумала, что ей пора прощаться,
что здесь у них всё будет хорошо,
а сын ещё до дома не дошёл.
А сын без шапки, в куртке нараспашку,
надел сегодня белую рубашку,
и белый снег не виден был на белом.
Вздохнула: только бы не заболел он,
в больнице говорили – всюду грипп.
Как тяжело проходят ноябри...
* * *
Темнеет рано, холодно, в посёлке
за неуплату выключают свет.
Лисица тявкнет – отзовутся волки,
со страху мотоцикл нырнёт в кювет,
его помогут вытащить соседи,
облают разношёрстным хором псы,
да бабы обругают тех и этих, –
и тишина до утренней росы.
Ещё до снега долгое смятенье,
бесснежье, беспокойство, маета,
и эта удручающая темень,
неразличимость ближнего куста.
Ещё на зиму запастись дровами,
сажать чеснок – взойдёт ли по весне?
А после ждать, когда над головами
один белей другого – свет и снег.
ЭТО ЗДЕСЬ
Это здесь, говоришь ты, и я соглашаюсь: здесь
ночью ясной, как прошлая, или яснее прошлого,
из ковша медведица сыплет на землю взвесь
серебристого цвета, сладкого снега крошево.
Посмотри, говоришь ты в десятом часу утра,
я смотрю из окна и вижу: дрова наколоты
во дворе, на траву из чистого серебра
налетают с деревьев листья чистого золота.
Скоро снег, говоришь ты, тяжелая голова
о погоде знает больше, чем метеостанция:
через день зазвенит стеклянно забудь-трава,
через два ничего от осени не останется.
Ничего, говоришь ты, потом уже не вернёшь:
ни опавших листьев, ни дров сожжённых, ни месяца,
ни ковша... хотя никуда не денется ковш,
из которого снег на землю сыплет медведица.
НИКУДА НЕ УЕДУ
Никуда отсюда не уеду,
проросла корнями в тишину,
в долгую застольную беседу,
в зимнюю до срока седину,
вмёрзла, словно лодка в лёд поспешный,
в ртуть остановившейся воды,
и прибрежный спутанный орешник
надо мной звенит на все лады.
Ладно, ладно, есть места получше,
если по течению реки,
скольких там к обетованной суше
прибивало, видели таких.
А у нас метёт сегодня гуще,
не взирая на календари,
на ветвях осыпавшейся кущи
розовые зреют снегири,
ветер тут и холит, и лелеет,
пробирая нежностью насквозь,
ночь от ночи лепится белее,
лишь бы мне спокойнее спалось,
лишь бы за окном обледенелым
хоть одна маячила звезда,
и мело, мело во все пределы,
лишь бы мне не ехать никуда.
