Тексты Юлии Шестаковой необычайно насыщены стихией в самых разных её проявлениях. Стихия природы, стихия внутреннего мира человека, стихия самого мироздания. Замечательный пример, когда две лексемы «стихотворение» и «стихия» близки не только фонетически, но и сущностно. И в этом есть какая-то особенная правда, потому что поэзия тоже явление стихийного порядка – и некой неизъяснимой парадигмой рождения строк, и своей суггестивностью, побуждением читателя к сопереживанию, к беспокойству чувств. Другое дело, что стихия в творчестве Юлии Шестаковой уравновешивается гармоническим началом, взысканием и обретением умиротворения в природе и человеке.
О. Г.
Ковчег
Каналы зябки. Зыбки очертанья.
Небрежной растушёвкой непогоды
Размыло контуры и стерло расстоянья:
Лишь месяц поплавком ныряет в воду
Да теплится звезда, как фимиам.
Мир отрешён: повсюду – здесь и там –
Латунь горит, пульсируя безмолвно
В залатанных фонарных шлемах, словно
Недооформленная мысль в больном мозгу.
Мир отрешён: он выцвел и поблек.
Чернеет бархатно далёкий тротуар.
И на его пустынном берегу
Раскрыт, как устрица, холёный будуар
Роскошного авто:
Ведь в близоруком дрейфе предвкушён ночлег…
И всякий дом в ночи – как Ноевый ковчег.
Рассвет забрезжил, нежно смежив веки;
Густая морось сеяла сквозь сито;
И улицы бежали, словно реки,
Врезаясь в каждый дом, как в волнорез.
И, дрогнув, тектонические плиты
Раздвинулись, впуская шум и плеск,
Словно Сезам – о чудо из чудес!
Прореха в небе матово сияла.
Она горящий контур поглотила.
Огарком мокрым, марлею линялой
Пресыщенно и мертвенно зияла –
Прореха, словно зев у крокодила.
А где-то там, под куполом высоким
Дымились, лопались и гасли соты,
И небо от водянки плыло соком,
Клонилось наземь в шляпе звездочёта.
И облака, набухнув, накренились,
Тревожно в грунт посыпались стаккато.
И, охнув гулко, набок завалилась
Земля, меняя ось и координаты.
Бежали звёзды и сбегали струи,
И небосвод, прильнув к земле вплотную,
Вдруг задохнулся разом в исступленье,
Напечатлев нагие поцелуи
На недрах развернувшейся земли,
Изнемогая в страсти и пыли,
В мучительном до дрожи ослепленье.
Руно из облаков косматых стлалось,
Гнездилось на земле благим покровом.
Смешалось всё, и слово «смерть» казалось
Каким-то новым, незнакомым словом.
И небо, загоревшись снежной пылью,
Теряя свет в глазах, упало навзничь,
И ставни распахнулись, словно крылья…
Вся комната наполнилась до края
Прохладным до мурашек небосклоном,
И тюль взвивался, сладко замирая,
И плавно ник к ковру земным поклоном.
Итальянская молитва
Пустующий порт пахнет рыбой и снедью,
Деревья окрашены плавленой медью,
И рыбный канал
скрипит ржавою жестью,
Началом начал
дышат палые листья.
Порывистым ветром растрёпаны пинии,
И сводов сосновых смыкаются линии,
Как пальцы ладоней Девы Марии
Над пухом невинным иисусова темени.
Так терпко и остро пахнет Равенною,
Раззуженой памятью, хвойными иглами,
Что звуки небесного, милого имени
Сливаются с морем, вскипающим пеною.
Вечер в феврале
Песчаная метель расправила вуаль,
Накинул влажный газ и полетел февраль.
Дымится на дровах растопленная даль.
Сегодня как вчера, и жизнь одна, как встарь.
Густеет мгла: не слышно ничего.
Мелькает лабиринт из улиц. Так темно,
Хоть выколи глаза: повсюду всё одно.
Но вот, дрожа, зажигается фонарь.
Трещит мороз, трещит как на углях,
Чернеет холм, как сгорбленный монах,
И тает крошево в разверзнутых устах –
Весь город провалился в мерзлоту.
Колодец улиц бесконечно пуст,
Безмолвие сломает острый хруст
Заснеженных следов. И занесённый куст,
Раскинувшись, объемлет пустоту.
Чужое счастье
В оборках платья кружевного,
Взмывая к небу и паря,
Она легко и невесомо
Перелетала мост
К другому.
Я наблюдал:
над ней взвивался
Любви аркан –
La Tour Effel…
И к ней губами прикасался
В горячке юности апрель.
Кружилась карусель сирени,
Сплетались тени
В кружева.
С мольбертов-пюпитров
Звучали
И нежно пели акварели,
Кружилась шатко голова.
По улице шагал широко,
Звеня обоймой холостых
Патронов сердца. Одинокий
Пустынный, свой среди чужих,
И всё же выше крыш и слов
И выше неба – для неё…
Жемчужный нерест облаков,
Словно постельное бельё,
Весенний ветер выстилает,
Рукой неспешною латает,
Кроя заплаты из теней…
Она в его объятьях тает,
Словно пломбир в руке моей.
ДОРОГА К МОРЮ
Летучий ветер степной
Растопит спекшийся зной.
И пусть в мой слух прорастает
Густой, как вереск, прибой.
Пусть гонит белую стаю
Пернатых чаек домой –
Зигзагами – вверх и вниз,
Поющий брызгами бриз.
Пусть золотистый песок
Целует нежный висок,
И волны, берег лаская,
Уходят наискосок.
И пусть неистовый плеск
Скользит до самых небес,
И волны пену дробят
На сотни тысяч карат.
Первый день весны
Весна здесь будто не весна:
С манжетов белых и летящих
Студеный ветер проходящий
Отряхивает крошки сна,
Кидает за ворот прохожим;
Качает бойко стремена
Всем флюгерам. Они похожи
На мачту корабля. И дом,
Дымясь в поветрии пустом,
Плывет, скользит в седой пустыне,
И вот уж нет его в помине.
Приморские строфы
Шторм
Дикий ветер приморский несётся на всех парусах,
Оседлавши волну и пришпорив дыханье прохожих,
Что покинули разом на риск свой и страх
Полусумрак спален, примятые ложа;
Разлетелись, как брызги по бледным щекам
Кучевого ненастья – на службу иль в храм
или так, кто куда – по иным уголкам
Городского предместья.
Всё спит в тишине…
Расплывается улица в мокром окне
И уходит в разлив, потеряв берега,
Захлебнувшись в воде, чувство меры утратив.
Кадиллака стрелой разогнавшийся катер,
Бороздит её кромку, как нос утюга.
* * *
Непогода и дождь. Неприметная дрожь
Тонких веток на звонких клавишах ветра,
И взбегают по гребням ритма и метра
Крики чаек – волнисты как спелая рожь.
Захлебнувшись от пены, брызжет слюной
Бесконечная пристань. С рассветного часа,
Закипая, скользит баркас над водой –
Брезжит блик на воде от фары баркаса.
И, линяя, рассвет выцветал пеленой
И, набрякнув войлоком в небе,
Из воды поднимал то один, то другой
Непогодой всклоченный гребень.
И голодные снасти ловили в сачок
Запечатанный солью воздух.
А кометы из брызг совершали скачок,
Омывая уснувшие звёзды.
В кафе
Лотки и лодки, лавки, шпили мачт
Колышутся вовне – словно в огне,
Их отпечатки пляшут на стекле –
Их сотрясает истеричный плач.
Стальными иглами до дрожи
Дождь иссекает воздух. День продрог.
Трезубец канделябра тенью острой
Упорно подпирает потолок.
Дверь открывается – и на порог
Ступает женщина с лицом, как блюдо плоским,
похожим на воды кусок.
Натюрморт
Утекают часы со стены талой лужицей воска:
Только стрелки со скрипом когтят обветшалую доску.
Натюрморт отдыхает на стойке: фиников груда,
Виноградный скелет раздвоился на плоскости блюда,
Жадно пьющего угольным жерлом его отраженье:
И в графитовой бездне застыло из линий скольженье.
Золотистый графин наполнен дождём и сиренью,
Отмирающей нежно в хрустальном своём заточенье.
Блики света остры и пронзительны, словно осока.
И набухший гранатовый плод оплывает от сока.
* * *
Кафе. Приморье. Тикают часы, щелчками подгоняющие вечность.
Безбрежность за окном мешает встать:
на плечи навалилась бесконечность
Мохнатых облаков и диких волн. Голодный ветер ломится некстати.
И ледяная дрожь пустых окóн
похожа на волненье сизой глади.
Штиль
На побережье громоздятся
Булыжников седые стены.
Лениво волны чешуятся,
Как перламутровые тени.
И лодка капли солнца ловит
В ладони, влажные от соли.
И гребень нá воду заходит,
Как плуг в непаханое поле.
Песчаная коса как башня
В прозрачной паутине бликов.
Морская гладь застыла пашней
В оконной раме. Ветер дикий
Сложивши крылья, словно ставни,
С печальным криком пал на камни.
* * *
Тишина и покой. Без подзорной трубы
Видно ангела белого в небе.
И спустись он на землю, все слышали бы,
Как он служит заздравный молебен.
Расплылась акварелью облаков кисея,
Небосвод разукрашен финифтью.
И от катера тает в воде колея.
На террасе кафе – чаепитие.
На веранде кафе в блюдце – сладкий инжир,
И, запущен стрелою как будто,
Превращается в точку далёкий буксир.
Пахнет холодом синяя бухта.
