В школе я учился плохо. Мне с большим трудом давались точные науки. Например, изучая математику, я не мог понять, для чего нужно несколько тетрадных страниц заполнить странными формулами, чтобы сделать вывод о том, что первоначальное утверждение верно. Я никогда не был человеком принципиальным. Если утверждение правильно, я вполне могу принять это на веру – без доказательств. Ведь принимал же я на веру необходимость разного рода революций в нашей истории. Верю же я, что Америка наш враг, и Германия тоже враг. Что китайцы – друзья, а японцы недруги.
В лесном техникуме я учился плохо. Там нужно было изучать техническую механику, которая вызывала у меня моральное отторжение. Она чем-то напоминала мне математику. Вернее не напоминала, а как раз из этой самой математики и состояла. Я долго не мог понять, для чего нужна техническая механика в лесу? Ведь для того, чтобы вырастить дерево, надо просто взять в руки лопату, вырыть на делянке яму и это самое дерево посадить. Больше, кажется, ничего и не нужно.
После техникума я какое-то время работал мастером цеха ширпотреба в Ноябрьском лесничестве. Но мастер цеха из меня получился плохой. Уже на второй день после моего появления на работе, лесорубы из моей бригады стали продавать лес из казенного штабеля и пить водку. Вначале я пытался противостоять этому дружному порыву, а потом решил, что это занятие бесполезное и присоединился к ним. Они с энтузиазмом одобрили мой поступок и пожалели о том, что прежний мастер был у них с принципами. Они в один голос стали уверять меня, что продажа леса из казенного штабеля – это в нынешних условиях не воровство, это вполне закономерный процесс, когда оплата труда лесоруба не соответствует его тяжести.
Через какое-то время я почувствовал, что начинаю понимать чаянья тружеников леса. И когда лесничий Редькин попытался было нашу бригаду вразумить, я первым встал на защиту рабочего класса.
– Вы и так ничего нам не платите, – закричал я, – дайте хотя бы заработать на дровах.
– На каких ещё дровах? – не понял лесничий. – Я думал, вы на свои деньги пьёте.
Члены бригады, глядя на меня, виновато заулыбались.
– Это он так пошутил, про дрова. Ну и шуточки у него!
В общем, вскоре после этого разговора я стал лесорубом. А немного позднее у меня возникало ощущение, что я снова нахожусь не на своём месте. Потому что лесоруб из меня получился плохой. Мне всё время казалось, что я заслуживаю большего, хотя вполне возможно – это было чисто умозрительное заключение.
Вскоре я убедился, что примерно те же чувства испытывали многие члены бригады. Например, Алексей Петрович, наш бессменный тракторист, когда его стали посылать на вспашку делянок под будущую посадку леса, сказал:
– На кой леший мне это нужно?
– Но у нас план, – начал настаивать лесничий. – Посадка леса – это наша святая обязанность!
– Вот и пашите сами, если у вас план и святая обязанность! А я не буду. Трактор и так не ворочается ладом. А на пахоте я его совсем угроблю. У меня гусянка вся распадается и пакетники в заднем мосту давно хробостят...
Потом мы с вальщиком Федором Ивановичем отправлялись валить лес, и мне приходилось тащить на своём плече огромную валочную вилку. Вилка так сильно давила на плечо, что ощущение неверно выбранного пути у меня усиливалось многократно. А когда однажды я не успел вовремя отскочить в сторону от увесистого сучка, который прилетел откуда-то сверху и больно ударил меня по голове, – это стало наглядным подтверждением моих прежних выводов. Я понимал, что настоящего помощника вальщика из меня не получится, но отступать мне было уже некуда. Дальше на этом пути была только школьная котельная, где в то время работали отпетые пьяницы и уголовные элементы...
Но мне повезло. В котельную сразу я не попал. По воле случая я оказался в бухгалтерии Хлебоприёмного предприятия. Это было то единственное место работы, куда я мог прийти в приличном костюме. Позднее такого со мной уже не случалось.
Помнится, в бухгалтерии Хлебоприёмного предприятия все мы были как родственники: бухгалтер по учёту зерна, бухгалтер по движению хлебопродуктов, главный бухгалтер, помощник бухгалтера. Между собой мы старались говорить мягкими и вежливыми голосами, обращались друг к другу на вы, льстили вышестоящему начальству.
Все работники бухгалтерии были хорошо одеты, приятно пахли и, что особенно непривычно, при разговоре они не употребляли матерных слов, к которым я успел привыкнуть, пока работал в лесу.
Первое время в бухгалтерии я занимал должность нормировщика. Моя работа заключалась в написании нарядов на определённые виды работ. При этом все наряды были очень похожи один на другой, потому что расценки за час рабочего времени не менялись несколько лет кряду и носили чисто формальный характер. Но даже эти наряды, надо честно признаться, мало меня интересовали.
Больше всего меня занимала внутренняя жизнь бухгалтерии. Климат того общества, к которому я сейчас принадлежал. А внутренняя жизнь нашей конторы характеризовалась частыми перерывами на чаепитие с пряниками и печеньем, изобиловала обменом новостями и свежими анекдотами. В ней присутствовало обсуждение прочитанных газет и увиденных кинофильмов. Внутренняя жизнь бухгалтерии была гораздо интереснее и насыщеннее той работы, к которой я имел отношение. Она обогащала меня столкновениями разного рода взглядов и тайных противоречий.
Но это продолжалось ровно до той поры, пока мне были интересны люди меня окружающие. Через какое-то время я к ним привык, я их изучил, и теперь я уже заранее знал, что ответит Анна Петровна на реплику Вероники Борисовны о том, что её муж, главный экономист предприятия, не появляется на рабочем месте второй месяц. И на самом деле, что можно было сказать о человеке, который пьёт по две недели кряду?
Хотя я его понимал. Посудите сами, что делать главному экономисту на предприятии, где нормы выработки и расценки за час рабочего времени не меняются несколько десятилетий?
Короче говоря, в конце первого года работы в бухгалтерии я уже не знал, как мне досидеть до конца рабочего дня. Вначале время стало притормаживать, потом – тянуться. С каждым днем оно продвигалось всё медленнее, а иногда вообще останавливалось. Обычно это происходило после обеда. Я то и дело глядел на часы. Там было без четверти три. Я что-то чертил на бумаге, рисовал фигурки людей, силуэты деревьев, завитки облаков. Потом снова смотрел на часы. Там было без четверти три. Я переводил взгляд на окно. За окном шелестела листвой невысокая, но раскидистая берёза. За берёзой матово отсвечивал забор. За забором что-то пронзительно блестело. Не то лист железа, не то лужа. Я отворачивался от окна и смотрел на часы. Там было без четверти три...
В конце концов, наступил такой момент, когда время окончательно остановилось. День начинался – и никак не мог закончиться. Тогда я решил положить этому конец.
Я перешёл на работу в школьную котельную кочегаром.
Вместо костюма мне пришлось надеть пятнистую тёмно-зелёную фуфайку. Надо признаться честно, фуфайка не придавала мне солидности. Вскоре дочь сказала, что я стал походить на тракториста.
Но фуфайки быстро изнашивались и когда я покупал себе новую, – мои знакомые на полном серьёзе стали спрашивать:
– Куда это ты собрался?
– Никуда, – отвечал я.
– А чего нарядился тогда?
И я с удивлением понимал, что кирзовые сапоги и старая фуфайка постепенно стали составной частью моего нынешнего образа. Поэтому новая фуфайка воспринимается окружающими как некая солидная обнова. Это удручало меня больше всего. Ведь в душе-то я был породистым интеллигентом. Этаким Полем де Леруа... Хотя, я и сейчас толком не знаю, кто это такой. Существовал ли этот человек на самом деле? Просто мне очень хочется быть похожим на человека с таким изысканным именем.
Я хотел познакомиться с Бернаром Вербером и Фредериком Бегбедером, а вместо этого в котельной местной школы мне пришлось познакомился с Васей Рашпилем. Вася был худой седовласый мужик, который десять лет отсидел за убийство. Когда я принимал у него рабочую смену, то всегда с опаской посматривал на его правую руку. Нет ли там чего? А когда он нарезал при мне хлеб или сало своим обычным тесаком, который почему-то носил в голенище правого сапога, – у меня тоскливо замирала душа.
Хотя Вася Рашпиль оказался вполне приличным человеком. Он своими руками построил дом из бруса и научился сваривать из железа какие-то странные, непонятно для чего предназначенные конструкции. Должно быть, он был конструктивистом по натуре, но до конца этого не понимал.
Возле дома Вася возвёл обширные хлевы. Потом с большим энтузиазмом принялся копать колодец. Но до воды докопать его не успел. Это Васю и спасло...
А произошло вот что. Как-то в одну из тёмных осенних ночей, когда в дальнем конце Красновятска страшным голосом выла собака местного ветеринара, Вася проходил мимо недокопанного колодца слегка пьяный. Как водится, его немного повело в сторону, потом ещё повело и вдруг куда-то опрокинуло...
Очнулся он уже на дне колодца на следующий день после злополучного происшествия. Было ещё темно. Вася стал ощупью определять свое местонахождение. И в какой-то момент его охватил ужас. Ему показалось, что он на кладбище – в могиле... Вася стал громко сетовать на судьбу, кричать и материться.
В конце концов его из колодца вытащили...
Другим моим напарником по работе был Коля Витлинский – небольшой коренастый мужик с рыжими усами. Отличительной чертой его было то, что он приходил на работу в костюме немецкого полицая. А когда я сказал ему об этом – он очень удивился. Посерьёзнел и стал оправдываться. Уверял, что ничего об этом не знал. Оказывается, его мать ездила когда-то в гости на Украину и там по дешёвке приобрела хороший суконный костюм с накладными карманами. Ничего не подозревающий Коля этот костюм носил, относился к нему бережно и аккуратно, как к вещи сравнительно дорогой.
Однажды мы с Колей немного выпили и костюм полицая спалили в топке угольного котла, чтобы не мозолил глаза. Горел он плохо, но когда окончательно превратился в золу, Коля огорчённо произнёс:
– А может быть, не надо было его сжигать? Перешить, да носить. Сукно-то на нём было хорошее.
– Нацизм не перелицуешь! – многозначительно изрёк я.
– Пожалуй, ты и прав, – согласился Коля. – Туда ему и дорога...
Когда закончился отопительный сезон, мы с Колей на всё лето остались без работы. Стали искать разного рода шабашки. И как это ни странно, быстро их находили. Мы красили в школе полы и белили стены, ремонтировали заборы и убирали строительный мусор, кололи дрова и перекапывали гряды...
И тут вдруг я снова почувствовал, что нахожусь не на своём месте. Я настолько остро это ощутил, что пошёл к диктору школы и написал заявление на увольнение.
Позднее я узнал, что Коля Витлинский после моего ухода сильно запил. Его пьянство усугубилось пристрастием к самогоноварению.
Вместе со своим новым другом они пили вонючий самогон несколько дней. А на пятый день беспробудной пьяники Коля в раздумье почесал за ухом. С его головы что-то упало. Коля посмотрел на стол перед собой и увидел там мёртвого клеща. Клещ напился Колиной крови и погиб, а Коля пьянствовал ещё три дня и рассказывал всем, что его организм легко перерабатывает любую отраву, от которой мелкая тварь умирает мгновенно...
Сейчас я работаю лесником в Красновятском лесничестве. Когда из лесничества мне никто не звонит, и никто ни о чём меня не просит – я чувствую, что нахожусь на своём месте. А когда в лесхозе начинается посадка леса или очистка делянок, когда моя спина в поту, а руки гудят от напряжения – я остро ощущаю, что эта работа не для меня. Во мне просыпается подзабытый породистый интеллигент Поль де Леруа. И я не знаю, куда мне направить свои стопы. Где оно моё место?
