У Миясат Муслимовой особенный, удивительный, завораживающий поэтический голос. Я бы даже отметил, что самыми уместными словами, определяющими сущность её поэтики, являются слова «колорит», «жизнелюбие» и «сочувствие». С одной стороны, невозможно не ощутить родовую, этническую составляющую в её стихах. Они размашисты, полнозвучны и трепетны. В них слышится и зурна, и чонгур, и бой барабанов. Они необыкновенно живописны и зримы. И, несмотря на то что явления и существа в её стихах-видениях, стихах-наблюдениях, все эти жирафы, львы, олени словно бы высвечены, ты, следуя за ними, погружаешься временами в какую-то совершенно фантасмагорическую реальность, с которой не хочется расставаться.
И только потом, постепенно происходит удивительный эффект, ты начинаешь сознавать, какой же глубиной и проникновенностью, каким сочувствием ко всему живому наполнено слово поэта, насколько велико в нём самом неуёмное взыскание жизни.
О. Г.
* * *
Он только во сне золотистый,
Он только во сне золотистый – три птицы кружатся над ним,
Трава изумрудным батистом скользит, словно сказочный грим.
Мой тёзка, Жираф цветоносный,
Весь в пчёлах, в занозистых осах –
Он только во сне золотистый – три птицы кружатся над ним.
А явь колыхалась травою и синью небес растеклась,
Волнистой, как воздух, тропою, забытой, как кроткая бязь.
Мой тёзка, Жираф чёрно-белый,
Пятнисто-напуганным телом,
Серпами зрачков оробело
Навстречу шагнул корабельно,
А явь колыхнулась травою и синью небес растеклась.
А чёрное – было, и белое есть, и солнце мне больше не снится,
Послал мне художник далекую весть, простую, как платье из ситца,
И грация зверя качнулась углом,
И быть ему явью, и быть ему сном,
В изгибе хвоста улыбался питон,
И шейная боль обвивала винтом,
И в яблоке глаза дрожащий затон
Округло роняет ресничный бутон...
Нет у ответа вопросов. Здравствуй, Жираф золотистый,
Бархат спины пятнистой тронет рука моя – пристань
Яви и сна
Кисти.
* * *
Ты – самое большое чудо Божье.
Кто-то скупил на корню пять садов целиком, пять садов –
От застенчивых роз до безумных камелий и лилий,
Над поверженной ночью селений, огнями больших городов
Он читает любимой стихи, он читает Бараташвили
«Ты – самое большое чудо Божье»,
От ожерелий глаз светло, как днём.
Нет рук нежней, улыбки нет дороже,
Нет большего блаженства – быть вдвоём
Кто-то увидел навек – и повержен, повержен печалью,
Осторожные скрипки запнулись, и цветы эту песнь завершили,
Над Мтацминдой – горой голоса, как цикады, звучали –
Маргарита, послушай Нико: он читает Бараташвили
«Ты – самое большое чудо Божье».
Как угадал поэт мои слова?
Я до утра не жизнь, а песню прожил,
Осталась на столетия молва.
Кто-то скупил на корню пять садов целиком, пять садов,
Лепестками смущённых камелий цветы о надежде молили.
Над молчанием спящих селений, огнями больших городов
Он читает любимой стихи, он читает Бараташвили.
«Ты – самое большое чудо Божье»,
Распахнут мир сиянью карих глаз,
Нет ничего любви земной дороже,
Нет никого вокруг счастливей нас.
Ты – самое большое чудо Божье...
Ты самое большое чудо Божье...
Ты самое большое чудо Божье...
Прощание с оленем
Прохладу белого с синим ловит зигзаг коромысла,
Солнце распишет лучами сорванный с неба день.
Нет в оперении тайны, в тени нет спящего смысла,
Шею земных желаний к водам склоняет олень.
Снова кормилица в белом
Держит кулич пасхальный,
Вырос ягнёнок спелым
И уронил дыханье.
Копья охоты безглазой гриву травы догоняют,
Замер на линии слуха в небо летящий тур,
Лани недремлющим ухом русло реки укоряют,
Мальчик взмахнёт хворостиной, жёлтым заплачет чонгур[1].
Руку ищи на сердце,
Белым земля ответит.
Мальчик откроет дверцу,
Всадника встретят дети.
Выбежит пёс навстречу, мальчик откроет калитку,
Чёрный пунктир дороги листает ржавчину сур.
Смотрит олень удивленно, как уплывает рыбка,
Млечным путём уходит в звёздное поле тур.
Снова женщина в белом
Вскинет над полем руки,
Станет младенец телом,
Чтобы уйти от разлуки
Чёрный лев
Под кроной ореховых листьев ныряет обманчивый свет,
Чей ангел на кончике кисти взлетает над горечью бед?
Мир прост, как цветение сада; пригублена будет до дна
И юная боль винограда, и алая старость вина.
Я чёрному льву отворяю высокое небо вдали,
Отворяю,
Семь небес ожидают его над багровым прощаньем земли,
Ожидают,
Жаркой кистью хвоста покоряет он мир,
Покоряет,
Отчего же он смотрит с наивной печалью
И снова прощает?
Свет струится, горит и мерцает, взбегает над повестью лет,
Жёлтая осень, праздник в Болниси, поле крестьянское – свет.
Мир прост, как рождение лани, как свадьба былых времен,
Как сладкая кисть винограда, как горькая песня о нём.
Я чёрному льву отворяю высокое небо вдали,
Отворяю,
Семь небес ожидают его над багровым прощаньем земли,
Ожидают,
Жаркой кистью хвоста покоряет он мир,
Покоряет,
Отчего же он смотрит с наивной печалью
И снова прощает?..
Молотьба хлеба в деревне
И каждый луч – священная гора,
Горящая медовым зноем лета,
Распластан диск, и чёрная дыра
Теней быков их тяжестью согрета.
Хмельное от летящего зерна,
Соломенное жмурится светило.
Была земля от нежности черна,
Ах, как её любовь озолотила!
Темней ярмо у белого быка,
Взнесённый хлыст обманчив, как погода.
Ложится на вспотевшие бока
И на вершины движущихся сводов
Крестьянская ладонь.
Набитые зерном,
Лежат мешки, округлы и упруги.
Мир сторожит мальчишка с тихим псом,
Пока над жарким, солнечным гумном
Слетает с высоты по всей земной округе
Зерно.
* * *
Попарный мир в ладонях солнца пляшет,
Отцовский окрик вол смахнёт хвостом,
И снова семя в плоть земную ляжет,
В барашках дым сгустится над котлом.
И в белом мать сойдёт навстречу дому,
С корзиной и с охапкой дров в руке,
По солнечным ресницам, как по трону,
Как робкий луч по высохшей щеке.
Соломенное солнце хрустнет жёлтым,
И смотрит мать, как прежде всем светила…
…Казалась память выцветшей и стёртой –
О, как её любовь позолотила…
Пастух с овцами
Окружают дом теснины, а над ними – карабины,
А над ними – день невинный и отары облаков,
День лепил меня из глины, чтоб былинами долины
Проложить тропинку в горы и в ночи стеречь богов.
Играй, свирель, вершинам белым,
Травинке горной на ветру,
Играй овечкам оробелым,
Играй небесному шатру.
Играй! Теперь лишь ты в ответе
За то, что высохли уста,
За то, что завтра будет пепел,
Там, где сегодня высота.
Были домом мне теснины и стада мои невинны,
А теперь с высот небесных не орел меня зовёт,
Как непрочные руины, охраняют лица спины,
А внизу дымятся сакли и родник ещё поёт.
…Играй, свирель, овечкам белым,
Оленьим ушкам и щенкам,
И сакле, сложенной умело,
И скалам, брошенным к ногам,
Играй и ослику с поклажей,
Рогам упёртого быка,
Хвостам, округлым и отважным,
Дрожащим жертвенным бокам.
Играй, чтоб посох из ладоней
Повис меж локтем и плечом
И чтобы музыкой ведомый,
Был каждый ею уличён.
Играй…
Играй, овечий бог печальный,
Играй, отец, во все глаза –
И что огню дым поминальный,
Что дыму душная слеза?
Играй, отец… Их нет, но ныне
На всё прицельный есть ответ.
Была земля твоей твердыней,
Теперь её, похоже, нет.
Сима Васильева. «Мотылёк».
Масло, холст, 50 х 40 см.