В этом високосном году плотность печальных событий просто зашкаливает. И миномётный обстрел наших потерь, к сожалению, продолжается. Умер Вадим Ковда. Уход из жизни большого поэта вызывает волну сочувствия и благодарности. Люди начинают взахлёб читать стихи, интересуются биографией. Вадим Ковда любил жить, но был готов к смерти, которую воспринимал философски, как неизбежную часть жизни. «А почему – и сам не знаю. / Что тут случилось? Чья вина? / Я с удивленьем замечаю, / что смерть мне боле не страшна. / Не потому, что нету ада, / куда б, конечно, я попал. / Не потому, что мало надо, / не потому, что много дал… / Конечно, смерти не желаю. / Она, конечно, ни к чему. / Но мир настолько принимаю, / что от него и смерть приму». Блоковское «узнаю тебя, жизнь, принимаю – и приветствую звоном щита» была свойственно и Вадиму Ковде. В 1996 году у Вадима нашли онкологию, и то, что он сумел прожить после этого целых 24 года, само по себе огромное чудо. Спасли его немецкие врачи. И ещё помогла безумная жажда жизни. «Он радостно впивался в эту жизнь» – говорит о нём художник Елена Краснощёкова. У каждого из людей, знавших поэта, остался свой Ковда. Но есть свой Ковда и у России, это её пронзительный лирический голос. В России поэзия – это серьёзно, это очень важно. «Потерявший и близких, и милых, / ни на что не желаю пенять… / Но себя поменять я не в силах… / И страну не сумел променять... / Что юлить? – ложь дурная примета… / Нелюбовь на себя навлеку. / Я готов защитить всю планету… / Но себя от себя – не могу. / Так и Родина – страшная сила! / Пала в грязь – никудышны дела. / От фашиста весь мир защитила… / Но себя от себя – не смогла». Вадим был прозорлив и честен перед самим собой. И эта «невозможность защитить себя от себя» и, одновременно, «готовность защитить всю планету» показывают нам силу поэзии Ковды, его человеческое достоинство, масштаб и значение его творчества для русского мира.
Диапазон творчества Ковды чрезвычайно широк. Сам он в последние годы предпочитал стихи социальной направленности, а также стихи на темы, не популярные в мейнстриме. Ковда искренне пропагандировал творчество не самых известных поэтов – Александра Тихомирова и Льва Тарана. Стихи Тарана Вадим мог читать наизусть часами. Из собственных – чаще всего в последнее время читал вот эти: «Разбирать наши жизни не будут. / Захотят разобрать – не поймут. / Не простят нас, а просто забудут – / проморгнут, не заметят, сметут… / Но не бойся, не бойся забвенья, / не страшись позабытых могил... / Минет время – настанет отмщенье, / позабудут и тех, кто забыл. / Кроме пепла, и тлена, и пыли, / что оставит годов решето?.. / Ну а если мы счастливы были, / пусть об этом не знает никто». В этих строчках Вадим развивает Державина («и топит в пропасти забвенья народы, царства и царей», «то времени жерлом пожрётся и общей не уйдёт судьбы») и Тютчева с его «всепоглощающей и миротворной бездной». Думаю, он считал эти мысли кардинально важными для себя. Он достиг здесь выдающейся для поэта философской высоты (забвенье, мстящее за предыдущее забвенье). Читатели Ковды могут сделать важный вывод о том, что жизнь – сама себе награда. Независимо от того, узнает кто-нибудь в столице о «Петре Ивановиче Добчинском» или не узнает. Самоценность жизни – вот о чём поведал нам Вадим. В поисках правды, я бы даже сказал, в поисках истины поэт говорит об отсутствии почвы для благодарного будущего. Почвенник, он смотрел в будущее с пессимизмом.
Вадим Ковда часто занимался в стихах эпатажем и критикой – возможно, «для того, чтобы ярче гореть». Любители поэзии со стажем вспомнят его стихотворение «Еврей, прости антисемита…». На него отозвался пародией в передаче «Вокруг смеха» Александр Иванов. Живя на Западе, Ковда стал глубже понимать психологию русской души. Вадим воспринимал Россию, как страну контрастов: «Сколько солнца, неба, моря, / Леса и полей! / Сколько подлости и горя / на земле моей!» Родина была для него – сплошь «голая правда»: «Поблёкшая, пыльная травка. / Неприбранный, реденький лес. / И голая, голая правда / от голой земли – до небес». Принимая этот «контрастный душ», поэт слышал в России тютчевскую вечную музыку: «Эта музыка тихо звучит. / Ввысь уходит светло и широко, / и уму, и душе говорит / о наличье бессмертья и рока… / Но смолкает. И вновь тишина, / только тише, острее и тоньше. / К ней приникну и внемлю: она – / всё о том же, о том же, о том же».
Раньше, до распада СССР, Ковда писал преимущественно лирику и имел большой успех. Он вёл в Москве литературную студию, а его книги издавались многотысячными тиражами. Он предпочитал называть свои книги одним словом: «Будни», «Житель», «Полустанок», «Сентябрь», «Трепет», Валун». И только «Птица-счастье» и «Невольник жизни» несколько выбиваются из этого ряда. Основная книга перестроечного периода называется «Трепет». Но даже в «Трепете» есть социальные стихи. Сердце поэта болело жаждой справедливости. Думаю, критицизм Ковды кроется, как и у Белинского, в его идеализме. «Но когда распадутся звенья / скудной логики – возропщу: / «Небо! Чем идеала меньше, / тем сильнее его хочу!». Вадим никогда не гнался за точной рифмой, отдавая приоритет смыслу сказанного. Он был человеком очень эмоциональным. Мог легко завладеть огромным залом. При нашем знакомстве я минут пять стоял как вкопанный, загипнотизированный страстным монологом поэта. Его стихи о маме поражают сентиментальной привязанностью, пронесённой сквозь годы. Так мёртвые порой помогают живым: «Который год, который раз / среди житейского бедлама / вдруг снова мама возле глаз / и возле сердца снова мама. / Моё достоинство храня, / сквозь боль, тоску, сквозь невезенье / протянет руку из забвенья, / поднимет падшего меня». Мужчины не плачут, но «мама возле глаз» – как точно сказано у поэта! А ещё здесь мы замечаем у него особенность авторской пунктуации. Если была возможность не ставить знаки препинания в тексте, Ковда их и не ставил.
Вадим много путешествовал и отовсюду привозил стихи. Объездил всю Россию, был и в тундре, и на Курилах, и даже – два раза – в Афганистане, когда там стояли наши войска. В последние годы жизни он ходил на поэтические вечера с небольшой сумочкой на колёсиках, полной отпечатанных на принтере стихотворений. Помните, Велимир Хлебников путешествовал с мешком стихов? Могу с уверенностью сказать: Ковда был настоящим патриотом России. Он писал: «Нескладная, униженная Русь / судьба моя и горечь, и услада...».
Вадим Ковда был настоящим другом. Он не пропускал ни одной возможности пообщаться. Съездит в Германию, сделает там укол в сетчатку глаза, чтобы хоть немножко видеть – и возвращается в Москву. И тут же звонит, предлагает повидаться, почитать друг другу стихи. Поэзия стала делом всей его жизни. Он ушёл из кино, где служил кинооператором, и целиком посвятил себя стихам. Ковда – из числа тех редких поэтов, которые прозу вообще не пишут. Ему вполне хватало «прозы жизни». Но это обстоятельство укрупняло его лирику, делало её более объёмной и разносторонней. Ведь обо всём важном нужно было изъясняться стихами!
Мы как-то по инерции считаем писателей, уехавших за рубеж, «западниками». Поэтому, когда на поверку некоторые из них, как в случае с Вадимом Ковдой, оказываются большими русофилами и почвенниками, нежели мы сами, это повергает нас в шок. Помню, насколько я был потрясен, когда домой из Америки вернулся Солженицын и начал учить нас, аборигенов, как нам обустроить Россию. Возможно, любовь к России становится только сильнее в алгоритме родина – заграница – родина. Поэты, вернувшиеся домой после заграничных скитаний, готовы постоять за русский мир не только словом, но и делом. Почвенничество, по всей видимости, досталось Вадиму Ковде по наследству от отца, знаменитого советского почвоведа Виктора Ковды. В этом утверждении есть игра слов, но нет иронии. Будем читать Ковду! Он – поэт потрясающей искренности. Невзирая на пессимизм относительно нашего будущего, разделяемый многими современниками, у него была и самоотверженность, и упоение жизнью.
Я пытаюсь взлететь – и взлетаю!
Нет ни веса, ни страха, ни лет.
В белом облаке медленно таю,
превращаюсь в серебряный свет.
Тонированная бумага, карандаш, 45Х45.