Поэт, переводчик. Родился в 1977 в Москве. Стихи пишет, как по-русски, так и по-английски. Одну из первых серий русских стихотворений написал в период сотрудничества в журналах «Пли!» и «Красный Серафим» (1998-1999). С тех пор регулярно пишет по-русски. Закончил Нью-Йоркский Университет в 2000 году по специальности «английская филология». Пятнадцать лет провел в Чили, где опубликовал перевод на испанский язык сборника коротких рассказов Д. Хармса. Временно проживает в Новой Зеландии.
Семён Тертычный ведёт свою поэтическую речь с очевидным свободным дыханием. Он не зависит от правил строгого стихосложения. В его текстах – перетекающие друг в друга традиционный регулярный стих, нерифмованный белый, верлибр. Всё организовано и подчинено одной задаче: зафиксировать своё художественное мировидение, передать своё восприятие окружающей жизни. Ритмические перебои создают органику естественной живой речи, при этом поэт не теряет своей интонации. Разное настроение получает своё поэтическое отражение. Игра слов тоже находит своё решение, а звуковая окраска дополняет самобытность поэзии Тертычного. Его поэтический характер можно определить его же словами: «я так ловок до уловок. слога молотометатель…»
Даниил Чкония
НЕПРИЯТЕЛЬ
Не печалься: по мере того, как приходит знание, приходит и воспоминание. Знание и воспоминание – это одно и то же.
«Голем». Густав Майринк
Не с руки со мной ругаться,
сижу чурбаном, дым раскинул коромыслом,
ноги на столике повисли.
Просто я такой, искренне свой,
недоверный и многоусловный,
не люблю правдой корёжить покой.
И владыка, и раб памяти нечёткой,
гроссмейстер чечётки языковой,
прикладных искусств рядовой,
взвешивающий все против и за,
за пивом, запоем и за глаза.
Излишне толковый,
дома я, хоть и на диване, рассуждаю,
как Марат с Архимедом в ванне.
Дома, а всё-таки загнан в угол.
Я ж не виноват, что ты, моя подруга,
прирождённый сыщик, а я не могу
отложить прошлое в долгий ящик.
Я сам себе не душеприказчик,
Может мне помнить то же, что жить,
и тебя я смогу не забыть.
Ты во мне не будешь уверенна никогда,
кроме привычек памяти мятой у меня
нет почти ничего, а убеждать тебя
у меня нет времени.
Седлать мне коня и в стремя.
Я с тобой больше спорить не стану,
завтра встану рано и выйду гулять,
неврастеник, беспокойник,
мягко по улицам, шлюпкой, фелукой,
пирогой, байдаркой, каноэ,
ни дать, ни взять,
ни понять, что такое.
Прошлым обросший,
отражусь в тесных лицах прохожих,
на меня не похожих.
Буду ворочать башкой туда-сюда,
тут природы прутья торчат, а там – прибитые провода.
Обмотать бы себя изолентой!
А может, как ямщик, неуместным помахивая веслом,
упившись прежним, дома в былом,
в коляске с диким рысаком,
как попало, в страшной пляске,
с лихорадочным, ласки исполненным языком,
лететь куда б мои глаза не глядели.
Анатомический поэт, немного в теле,
до выходных мне не дожить,
когда семь пятниц на неделе.
И в самом деле, откуда внутри столько пыли?
Одичалые парки давно позабытых побед,
рассохшийся якорь у выхода,
как предисловие к могиле, карта дислокации
запасных полков в неведомой битве,
шершавые пушки, расколотые, как чашки, сплющенные пули
и восковой виноград на полках в краеведческом музее?
В краю с краю, на окраине, часто стоит диорама из жизни волков,
провожающих посетителя оловянным взором
в туалет, где кафель с озорным дворянским узором.
Улыбкой заплыло лицо,
вспомнил как в полночь под Новый Год
выпрашивал себе будущее на-вырост, наперёд,
под столом, в разноцветно освещенной гостиной.
И немного косо, из того окна,
нержавеющая ухмылка Луны была видна.
В квартирной двери Аделаидой глазок горит...
Тогда я был твёрдо уверен, что молоко от меня не сбежит.
Находясь в другом совсем пространстве,
где горы скобками сгребли в кучу город,
и облака вызывающе развешаны,
я живо себе представляю
утренние звезды, под полозьями снега скрип,
губы искусанные любимых иных,
бамбук их ног, всполохи их рук,
встали дети шире в круг,
суфлёрским шёпотом,
еле слышно, но вслух,
памяти в стену маятный стук.
Тут как тут, там как там,
моего прошлого не поделить пополам,
того, что было, и что ещё есть,
нам вдвоём не съесть.
Нет, пойду лучше гулять,
за дверьми то ли утренник, то ли заутреня,
ветер поёт песнопения,
пойду упоюсь жилистым рвением.
Соберу падших листьев в мешок,
займусь предосенней уборкой,
близорукость глаз скомпенсирую
памятью дальнозоркой.
Пойду, пошевелю ногами там, где
последние пары уже разняли
слоёных губ слюнявое оригами.
На обочинах большие дома на привязи, на пристани.
Быть может, я болен, наверное,
но мне не больно, только внутри
какие-то схватки невольно.
1. ПОДВИЖНАЯ ПСИХИКА
То ли бог не шлёт боле знаменья нам,
цветы на пути, то ли мы так печатаем шаг,
что ни того самого, ни цветов не видим,
нам удобно под ноги только смотря идти.
Кто есть кто? Я буду
тем, ты можешь быть
им. В любом случае, мы.
Над талым сугробом лица, надстройка
из волос, красива конура
души.
На радость себе, спеши
кирасу купить, начистить её
песком в подсолнечный день,
и златоусым кирасиром, мир
глазами, как шапкой тревожную птицу,
накрыть. И сидеть, немного удивлённым,
как дирижёр со скальпелем в горсти.
Розы ртов по ветру распустив,
языки наголо, отвечаем во все связки,
на вопросы из-под маски зрителей,
созерцателей, и смотрителей,
крепких любителей сказки у микрофона,
где сплошной шип и хлопоты,
не слышно фона.
Загадки в редакцию:
«Высылайте сейчас скорого врача –
несмешной, смущённый сумасшедший
в наше помещение прошёл, нетрезвым
медведем в лавке на прилавке пляшет».
Второе письмо от почитателя
газеты Мелиоратор Дона, тут он
пишет: «…нежной жадности
сыпь покрыла мне руки ковровой
дорожкой, жуткие свежие нарывы,
рвы на венах, из суставов пена, коростой
локти уже костенеют, пальцы
за умом не поспешают, и друзей
не рассмешают, что же мне с такими делать?
Как мораль мне поддержать?»
Горло пивом сполоснув, голословно
говорим, баснословно повторим:
Первый верно идиот, куль с зубами,
вот твой рот!
Сумасшедший в доме – бог,
натурален, тем и прав,
твои ж доводы и приводы,
ако провода и приводы,
всё лишь кривоты природы.
А ты, с сыпью, не волнуйся,
руки чистые примеришь,
имя новое найдёшь,
и себя ты сам уверишь,
и самим собой умрёшь.
2. КРАТКОЕ ВВЕДЕНИЕ В ПОРОСЛИ БОРОДЫ
в прошедшем прошлом, будучи детьми,
мы с двух сторон единого двора,
росли, как промеж мусора, трава.
в те дни дружили мы безбрежно,
и верили, быть может,
не заржавеет то, что столь железно.
нам были свойственны похожие привычия, обычки,
мы были одного подполья ягоды,
теперь же мы плодотворения сухофрукты.
нам дорога была еда к обеду,
к Гагарину гонять велосипеды
нам нравилось и хоть
давно закинуты за тридевять земель,
навеки были мы исконно закадычные умы.
мы вместе ль, по раздельности, лет тридцать
от бед отплевывались, радости вкушали,
сушили сапоги, испившие из луж,
мятежно муки роста принимали.
с грехом, но пополам, делили всё что делали,
всё что могло делиться,
хоть изредка, хоть не совсем прилежно
мы бытие словами свежевали,
не вместе, но довольно смежно,
что жили мы, то мы переживали.
о жизни говорили напролет,
слова навылет и двуствольный рот.
внезапно был обвал,
и завалило нас с тобой породой
во внутренней Монголии, куда не надо визы.
и вот сидим, не как друзья, а как друзей эскизы,
в чащобах жизнедействия
твоя душа внезапно мне потёмки.
сидели за столом мы, дым был сладок,
наш разговор трепал в душе осадок,
я неожиданностей не ожидал, но вот!
сколь ты не нахлобучивай панаму,
Май не наступит, лето не придёт.
ты был сторонник мне, теперь стал посторонник.
что будет в будущем неведомо пока,
мне временно не по руке твоя рука.
мы будем дальше жить, раз жить не перестали.
кожа в складчину, складки на локтях,
сырая серая погода, ветра гонки по вертикали.
я уходил, чем дольше, тем в себя,
ты уходил, чем дальше, и так далее.
дум моих грузило, удвоив вес телес,
мой костяной остов обременило,
и падалью неба, усыпанного облаками,
остался я один, и ты один,
теперь я сам, теперь ты сам,
зачем же мы не сами?
ландшафт укутан тоже небесами,
смесь натюрморта с пейзажем
на фоне у Везувия, внизу,
там кремень времени расплавится часами.
3. МОНОТЕМАТИК
ледоколом, по дороге со двора
выхожу я за берег из дома, и с утра
я так ловок до уловок.
слога молотометатель,
и небесный обыватель,
чужестранец, иноходец,
выси я первопроходец.
подозритель, слов умелый укротитель,
мой талант, вдаль провожать
пожилыми глазами.
замечания мои не обоснованы,
предложения не согласованны,
взял и разбил прямую речь на запятые
пока не привалили смысла понятые.
затаился себе на дне, в яме, днём,
там облачность, тень и тина.
и муха я и паутина,
жду, неместный, неуместный
мне подручное пособие,
с лёгкой наледью печали,
с простоволосым выражением,
вы такую не встречали?
устойчивую, как словосочетание.
так тонка несущая конструкция стиха.
птиц мимолётных произвольны знаки,
я подготовлен к лобовой атаке,
я вновь готов, как встарь, глазами в салки играть,
сокрушительный терпеть успех,
выиграть наспех полчаса телу лестных утех,
легато объятий, причудных губ её излом,
но губы я оставлю на потом.
чтоб ветру не порвать их связки,
четвероруким переплетом ласки
парные руки к рукам другим прижали
ладоней заскорузлые скрижали.
тело меня уже не греет,
потрепанный приют моей души.
с такой вот миной уж какие игры,
солнце тускнет
в нержавеющей стали чайной ложки,
часы встали, не могу найти себе места,
снаружи душно, внутри тесно,
ноги стоять устали и застыли
в наносном пьедестале.
все встали на свои места
и вот, как раз на раз,
настал разочарования час,
а я, смотри, какой запас словесный
для тебя одной припас,
ты радость безутешная моя.
на редкость деланный малый,
везде меня ещё не хватало,
глаза – цвета застиранной рубахи,
опять бреду я по дороге,
переставляя, как шахматы, ноги,
снова по дороге я бреду,
не имея никого в виду.
4. ПТИЧКА ВЫЛЕТАЕТ
В фотоаппарате на столе –
семь кадров,
там в каждом ты, тебя здесь нет.
Есть стол, фотоаппарат, паркет,
и мякоть памяти.
Щучьими глазами вверх, лежу, помню
– шум ехал в плацкартном, постояв в проходе
толкался в дверях почём зря.
Сдуру или по пьянке
кто-то кого-то развёл за полбанки.
Кровь с молоком, дева,
девушка, в смысле, нежная,
на плечном коромысле, кожа,
хрупкие губы и прочие кости,
помню ехал я, дорогим гостем, в гости.
Разимые простудой, все мы тут птицы
невысокого полёта, летим туда,
уже не мы оттуда.
Свечение в вагоне-ресторане
способно к выявлению новых
наружных особенностей, выражений
на лицах неуёмных блюстителей хода
часов и местности.
Поезд следует из окольцованной столицы в Питер,
или из Питера в столицу, что хоть и не одно
и тоже, но из окна, ранним утром, очень похоже.
Только что туда,
сальный и пьяный,
мужик мычал на полке про блядей,
а оттуда, полупрекрасная недодама,
с тонкими ногами.
Нет многих слов
описать длинноту твоих ног,
вазочки груди, пунктуацию дыханья
под тканью, одно беспокойство волос.
Руки мясным маникюром
по купе порхают, об полки
бьются со стуком.
Объятья ног, упругое оживление
в поджелудке. Жар.
Мне поздно, я хочу,
лезу в твои мягкие губы,
твоё тело как гильза.
Допил стакан и опустошил душу,
не душа, а отдушина.
Останки минут охватил рукой,
погоди, не уходи, постой.
Две ямочки выцелованны над сухим крупом,
подстаканник сухо стучит на связках рельс,
и на полу бутылки пива, а папироса в тамбуре,
всем-бы жить так красиво.
Ещё папироса, и очаг возгорания – на лицо,
про это предупреждал кондуктор,
и ещё что-то, неразборчиво, про случайные
связи, и о легковоспламеняющихся, кажется, детях,
и о том, что дальше Москвы
поезд не идёт, и просьба,
освободить вагоны.
Другая, дорогая, милая,
пора и нам освободить от себя вагоны.
Любое перемещение тела в пространстве
значит собой исчезновение для странника
предпространства, и тел его обитателей.
Взлёт самолёта как взрыв окрестностей.
Наш праздник
подошёл к концу путей,
факир захлебнулся керосином.
Сведём-же и мы матч вничью,
ну какие тут шутки.
Мой самолёт расправит руки-крылья
ровно через сутки.
Дверь на задвижке через минуту поддастся сим-симам,
а про разлуки злые шутки и штуки я говорил тебе
уже прошлой ночью.
5. САМОДЕЯТЕЛЬНОСТЬ
Ключом брякая по пряжке,
время – конвоир, форменная голова
по фуражке. Тусклый перезвон
вызывает в сердце мурашки.
Что в лоб, что по дрова,
что в лес, то по лбу,
не тряси башки своей колбу,
она и так стабильная едва.
Любви дыхание Чейн-Стокса,
сам понимаешь, что ты зря увлёкся,
и не смотря на все слова,
не дашь ты ей себя освоить,
сваями уставить, телом удостоив,
жар притушить и душу успокоить.
Но неуместно просто так стоять –
единый в поле чучело, не воин,
плетёшь из слов венки и веники, с утра не доен,
своей шарманки воем не доволен,
и даром что один, а всё-ж раздвоен.
Ищи правды в делении.
Ты – это я и он в том уравнении.
Ты проявил излишки в рвении,
и разорвался аж напополам.
Забыл ты, где и кто ты сам.
Наверное, ты жил слишком в запасе.
Загодя покупал билет в вокзальной кассе,
и растерялся, чин, личина, личность;
привык к тому, что ты лишь лишность,
и слава богу, и не приведи господь.
Но, будучи прохожим – не примени пройти.
Жена молчит как рыба об лёд,
ты знаешь эти строки наперёд.
Вода, зажатая в кулак, слов чешуя в горсти.
Днём – нежности тромбоз, вечером – вечно
холодеет плоть, рта рать, глаз ртуть
простыли простыни, и как пить дать,
на беспёрых подушках новых высей вам не достичь,
новых снов вам не наблюдать.
Тяжестью в матрасе продавил угол,
сон тебя не берёт,
лежишь в дым плотский,
как макароны по-флотски.
Вроде, волки целы,
вроде, овцы сыты, но
все твои карты биты.
Так будешь жить ты до конца,
пройдя путь от юнната до отца.
6. ЗВАТЕЛЬНЫЙ ПАДЕЖ
На безразличном перекрёстке,
восстал угрюмый не-герой, но наших дней,
течения волнующий порядок ему со стороны видней.
Он ничего не выбирал, он лишь туда-сюда ходил,
и жизни гулкий вал так до него не докатил.
Условно, он атлет. В беге на месте преуспевал,
неказистыми пальцами, фраз запчасти участливо перебирал,
и повесть проходящих мимо лет себе на память из них собирал.
Издалека девушки шли, да кучерявились,
и завсегда ему премного нравились.
Школьные морщины на чёрных чулках
бытовых жар-птиц, сумки в недетских их руках,
бёдер разящие шарниры, скрытое тканью дыханье,
его пальцы болеют владением, для глаз умудрённых,
дева, днём – бесхитростное отдыханье,
а для ночной поры – пустотелое наваждение.
Дева как звонкая тетива,
до блеска отшлифовано живота блюдо,
не с ним, но имея его в виду, предается
различным подвидам блуда,
зачищенные глаза в упор не смотрят.
Не дева, а подарочный набор.
Он, лизоблюд и слов монтёр,
с необдуманным лицом на вертеле шеи.
Он, негромкий глашатай, чревовещатель,
песни своей созидатель,
собирательный образ, Ломброзо тип,
от курева просел и охрип.
Брейгелем небритым, в набрякших брюках бродит,
далеко с заранее заготовленных позиций не отходит.
Владелец нечаянных ног с трудом в себя приходит,
Молодой, холостой и уловкий, панталоны подвязал бечёвкой,
зрит прямо в корень, не отражается в упаковке.
Многосердечный, мозговитый, вроде подвижный,
но задумчивым плющом увитый, потёртый,
потерянный мальчик. Облетает головы его одуванчик.
Каждая мимо по улице, нет тяжелей потери,
про неё ещё в письмах не писано, но боже,
какой безнадёжно нежной кожей оббиты
чуткие их изгибы! Волос, хвостом русалки.
Он не устанет от рыбалки, хоть они любого
самого сделают мутной рыбой, с опаской
глядящей из подворотни очков.
Ну и попал в свои силки,
от энтропии нерасторопный, стал он притчей
в косноязыцах, глазами меж мятой щетины,
как локаторами, по углам и заглавиям шарит,
про себя он слагает эти вирши,
там, где кончается лицо, начинается борода,
жить ему в особняке, на забитом чердаке.
И вновь предстанет перед взором
картина та, что сладострастия полна,
подруг, давно отпетых пелена.
Аттестат зрелости от общества знания,
от него никому ни за здравие, ни до свидания.
Проруби глаз, взгляд навылет, он всё до дна
допьёт, ничего не выльет. Очарования янычар
с всклокоченным лицом.
Стальные звёзды колким блеском
истыкали распростыни небес.
Слишком внимательно всматривался в своды чужих ног,
слишком примеривался к оковам чужих рук,
и уличного притяжения перебороть не смог.
Упал, головой на пороге проезжей чащи,
у дороги, поперёк катят колеса,
вдоль шагают женщин подробные ноги.
7. ТЕЗИСЫ ЛЕТА
Вновь и снова,
я не сдержал своего слова.
Мы нашли лишь необщий язык,
самоходным орудием
в обременённой полости рта.
Смирно капают часы,
рот обматывают усы.
Языкий,
опять называю вещи не своими именами,
что-ж, нет перьев, но найдется перочинный нож,
слов прыткий ритм, речи картечь,
поля тетради полем брани,
строк сеть как сечь,
я не привык чернил беречь.
Тут же ходатайство о реституции,
челобитная о компенсации,
это тебе не стих, а кассация.
Ведь я не мастер на разные руки,
чтоб разложить по другим слогам
сухой пасьянс скуки.
Моих рук обессиленная держава
того, что не ржаво в руках не держала.
Непредсказуемые сказки,
небылицы и были,
как кружок прикладные руки,
там лежат, где их положили.
Красная нить строки,
ручку поднять не с руки, взгляд вскидку.
Слова как бабочки над томным полем.
Отворяю калитку, шлепанцы,
сачок, очки, слов видимо, не видимо,
а я всё те же все годы мусолил.
8. АККУМУЛЯТОР
Всем, по-видимому, праздник,
все гуляют вместе рядом,
заражены
положительной энергии зарядом.
Птица как бумеранг,
бреющим полётом, неба
в петле окна
висит огромный синяк.
А на улице – то ли танцы,
то ли теракт,
все движутся
куда-то кое-как,
мясо жарится и летит огонь,
и вот, с бутылкою пустой,
ступаю я наружу за другой.
Но не было покоя мне,
тут от природы в стороне, народа вдоль,
изжёванные пляски с воплями,
взрослые блюют, дети с соплями.
Собрались калеки возле аптеки,
два слепых кабальеро,
один с рукой как лук,
другой, безногий вроде,
разложили фонари и конфеты
у дороги на природе.
Чешуя, чепуха, мишура, шум,
мешают другому прийти на ум,
пары, поры, наброски, отбросы,
и споры. Горбушка, жизни откусок.
Кто-то за сценой раскатывал гром,
он помашет мне лицом.
Все моё во мне
все моё со мной,
ужимки жизни
не собьют меня с дороги,
отдохну в пыли
хоть немного,
положу пред собой
свои ломкие ноги.
Сети расставил,
уши развесил,
я и в толпе, и вне толпы
исключительно весел.
Привожу свой довод,
что ни день, то повод.
С утра до рождения
играю с отражениями,
расчёсываю кожи
неясное воспаление.
Куда мне более,
когда во как с менее?
Язык буксует без выражения.
В руках сигарета уже не крутится,
ни сил, ни желания,
одно постоянство
в противостоянии.
Я опять ухожу, вновь без оборота,
для меня что окно, то ворота.
Всё ничего, лишь бы бумага лоснилась,
пусть будет то, что мне и не снилось.
9. ОХОТА И РЫБНАЯ ЛОВЛЯ
Чем зубки в мелочь толочь в ступке,
промеж нас, рыжий мужик
в постановке Будённого
громоздкой песней глушит рыбу.
Киты бьются об землю, превращаясь в мясо
в местах максимальной приближенности
к лучам науки, и к её служащим.
Иная трепетная дрянь, себе же пожимая
руки, делает шаг в комнату другой,
при входе, домашний сын, заворачиваясь в трусы,
мятно припрятывает глаза.
Что ему делать? Ведь ужас
детям уже не игрушка,
да им не нужен сирый волк,
его по всей автономной местности, раз,
два, и обчёлся. Соседи, не дети,
ходят считают, днём со свистом
промозглого смысла
в неуютном поле.
А там – труба,
и у ней дедушка сидит
на табуретке, лицо
морщинами прикрыл,
землю окурками умастил,
изощрил мануфактурой
рук своих. Сын его, усатый бородач,
рыбу в реке мочит, чем-то
смахивает на белую собаку,
с въедливыми глазами.
Под близкой рубахой, бьётся тесное сердце
героя, души его прекрасные нарывы,
родинка на лопатке.
А поутру, зенитчики охотятся до неба,
сейчас рванёт боекомплект, и с гадким
криком через небо, через куст, кто-то
густо гинет в овраг.
Умело, тяжеством полон, внятно
смертный охотник заведёт свою песню.
Из расколотой чаши колена, воды ручеёк,
лилия, поплавком по реке, пора,
я еду домой, обратный билет у меня в руке.
10. КОЛЬЦЕВАЯ ЗАВИСИМОСТЬ
Рта ров,
сердца нарыв,
языка подол,
в глазах – ни души,
пальцем запер уши,
кровь, постой,
не шурши.
Держи себя в руках,
стой на своих ногах,
гляди в оба. До неё
не рукой подать.
Вышеупомянутые мятые
руки дрожат не от озноба.
Раздвинуть стены,
не обрушив крыши
не суждено.
Остается одно,
лечь на дно, сесть в седло
сиди, седой, в растрёпанной постели,
мягко она стелет,
но не до сока
в осоке.
Слова смысла не возымели.
Сегодня вам не порукам,
с ней, твоей смежной,
сложно ей быть нежной.
Ход дней, как карусели
беспредел.
Посуда, мытая во гневе,
полы, метённые назло,
эко тебя развезло,
с птицей в горсти,
ты как в воду глядел,
и вот ты снова не у дел,
зубов заговорщик,
безделья чародей,
сиди, грусти,
молчать умей.
Вечера Дамоклов меч
над Ахиллесовой пятой.
Сиди на постели иль на диване,
боком к Кордильерам,
ногой в океане,
Шекспир припрятанный
в Бедном Демьяне.
Плач слышится в ванне,
над водой соски как поплавки,
шашки, дамки, поддавки,
ты себя не привлеки
утопии утопленницей этой,
теперь не ко времени,
не с руки, она одна и та же, хоть
и раздета. Той Офелии руки – курки.
Теперь отсюда лишь
твой путь и шествие,
что не поворот, то навыворот,
что не шаг – нашествие.
Слов кишинёв попридержи, погоди,
на язык не переводи,
заткни лучше наушниками уши,
часовые шаги станут тише, глуше.