КРАСНЫЕ НЕПОБЕДИМЫ
События, о которых хочу поведать, произошли в августе 1970 года. Эпидемия холеры, робко зародившись в Батуми, стилем баттерфляй переплыла Черное море и вышла на наш берег. Известие о том, что город будет закрыт, просочилось, и начался невиданный свал. Поезда, больше напоминавшие в фас бочки, самолёты, забитые пассажирами и зайцами, такси строго по маршруту Одесса-Тирасполь за цену, превышающую стоимость проезда до Владивостока…
Одессу закрыли. Конечно, уехать смогли далеко не все. Но иногородних надёжно закрыли в санаториях и домах отдыха, названых единым словом: резервация.
Впервые в истории Одесса осталась в полном распоряжении одесситов. И те в полной мере этим воспользовались.
Цены на Привозе и Новом упали до неприличия. Поэтому хорошо пообедать могли уже практически все.
Зато цены на сухое вино, рекомендованное Минздравом, немного возросли.
Резко опустевший город, невиданная чистота, обилие продуктов, солнце, почти пустые пляжи… Рай. Эдем. Одесса.
Население, сперва немного напуганное, воспряло на всю голову.
В ресторанах особой популярностью пользовалась песня на стихи Лени Заславского и музыку Булата Окуджавы.
Ваше благородие, госпожа холера,
Судя по фамилии, вы жена Насера.
Двадцать граммов хлорки
В арабский коньяк –
Не нужна касторка –
Пронесет и так!
Вот, на таком фоне происходили события, о которых и хочу вам поведать. В нашем дворе известие о холере приняли довольно спокойно.
Пиво в будке напротив уже не продавали, зато продавали сухое вино, что радовало. Да и дядя Ваня свои труды по алкоголизации населения (термин Олега Губаря!) не прекратил.
В общем, наступило время, которое многие политически неграмотные жильцы стали именовать коммунизмом. Но…
Никак не обойтись без этого пресловутого «но», расколовшего наш двор на два непримиримых лагеря. Я бы даже назвал это войной алых и белых вин. Всем известно, что сухое вино повышает кислотность, а холера боится этой самой кислотности больше, чем тётя Аня тётю Марусю. И лишь одно вызывало горячие споры – какое вино пить: белое или красное?
Началось всё невинно. Сидели во дворе, разговаривали за жизнь, приняв лекарственную дозу, конечно.
– Красное вино – это кровь! – проявил осведомленность в алкомедицине Герцен. И эта фраза положила начало всему.
– Кровопийца! – с чувством произнесла тётя Аня, у которой возникали постоянные разногласия с Герценом по поводу уборки лестничной площадки.
И всё! Те, кто лечился красным вином, стали кровопийцами.
Любители красного вина срочно оторвались от коллектива, дабы разработать ответные меры.
– Белое вино – вовсе не вино! – ораторствовал Герцен.
– А что? – спросила тётя Маруся.
– Это пышерц! – провозгласил Герцен.
Так что, направление поиска было задано. Окончательный и всеми утвержденный вариант звучал так:
– Мочеглоты!
С тем и пошли в народ. И народ проникся. Но не весь. А примерно половина.
– Кровопийцы! – слышалось то и дело с одной стороны.
– Мочеглоты! – не оставались в долгу оппоненты.
Вопрос был настолько принципиален, что обсуждался с применением теплых слов. Назревала война. Я не представляю, чем бы это закончилось, если бы умный Герцен не рассказал, что раньше, в старинные времена, сражались предводители армий. И победа оставалась за той армией, предводитель которой победил. Это обещало и выход, и зрелище. Осталось выбрать предводителя и вид дуэли.
Вид боя выбрали легко. «Белый» будет пить белое, а «красный», соответственно, красное. Кто перепьёт противника, тот и выиграл.
После интриг и совещаний «белым» выбрали Камасутренко, а «красным» Накойхера.
Честно говоря, у Накойхера было мало шансов. Его здоровье изрядно подточил «Портвейн крымский», который он пользовал ежедневно без отрыва от производства. Так что, несмотря на габариты, Накойхер, честно говоря, не канал. Но… Видите: опять «но»! Руководителем команды «красных» стала тётя Маруся. А уж она-то сумела привлечь на свою сторону нужного человека.
Вино приобрели вскладчину. По 5 литров… За покупкой отряжали по представителю с каждой стороны. «Оружие» хранили у дяди Вани, чья квартира настолько пропахла алкоголем, что лишние запахи ничего уже испортить не могли. Посторонних в квартиру не допускали.
В ближайший вечер посреди двора был установлен стол, долженствующий служить ристалищем. Канистры с вином стояли на столе. Нейтральный алкоголик Жора был назначен наливающим. Зрители, числом не менее сорока человек, разместились поодаль. Под аплодисменты и напутствия «спортсмены» вышли на старт. Жора налил по первой.
Накойхер выпил свой стакан легко.
– Тарчь! – сообщил он публике.
Камасутренко отпил пол стакана, чему-то обрадовался и вторые пол стакана пил уже с наслаждением.
Каждый из бойцов закусил конфетой-подушечкой и принял из рук Жоры по второму стакану. И всё повторилось. Накойхер махнул свой стакан не глядя, а Камасутренко пил медленно, наслаждаясь.
Третий и четвертый стаканы не склонили чашу весов ни в чью сторону. Пятый показал некоторое преимущество Накойхера, ибо Камасутренко, ни с того ни с сего, стал слегка пошатываться. Дело исправил шестой стакан, ибо Камасутренко от него почти остекленел. Седьмой стакан… Накойхеру было плохо. А Камасутренко… О, ему уже было хорошо! Он лежал под столом без всяческих чувств.
– Победа! – возопили любители красного. Накойхера на руках, проделав круг почёта по двору, отнесли на заслуженную койку. Мадам Накойхер раздавала автографы. Жора, прижав к груди остатки красного, заныкался в свою берлогу. Побеждённые «беляки» незаметно разошлись, захватив тело павшего Камасутренко.
– Маруся! – возник ниоткуда дядя Ваня, – с тебя должок!
– Знаю! – шикнула на него Маруся. – Завтра отдам!
– Сегодня! – потребовал дядя Ваня. – Все шесть рубчиков. Два литра самогона да по три рубля за литр…
– А белое вино ты вылил, да? Все два литра? – ядовито вопросила Маруся.
– Нет… – сознался дядя Ваня.
– Ну, тогда вычти из долга рубль восемьдесят!
– Идёт, – скрепя сердце согласился дядя Ваня. – Хотя… мне ж ещё и за работу положено…
– Тоже мне работа: смешать белое вино с самогоном… Небось ещё и схалтурил? А, кстати, где остатки «боеприпасов»? Куда «беленькое» со стола дел?
И дядя Ваня срочно свернул разговор, сообщив, что спешит, даже очень, выпить за Марусино здоровье.
А Межбижер наутро вывесил идеологически выдержанный плакат: «КРАСНЫЕ НЕПОБЕДИМЫ!»
ГОСТИ
К Камасутренкам гости приехали. Лето же… Говорят, что из Москвы. Ну-у, они все так говорят. Врут, наверное. С одной стороны, если все, кто приезжает, из Москвы, то на свете всего два города имеется: огромная Москва и крошечная Одесса. Ах, да, ещё деревня Зубогрызовка, откуда Марусина родня наведывается. С другой стороны, в Москве люди исключительно грамотные живут, а эти, что приехали, тёмные, как шесть подвалов.
Купили, например, на базаре кровянку. Ну, колбасу кровяную. Несут открыто, чтоб все видели, какие они богатые. Знают же, что у посторонних шматик на пробу не попросят…
Несут, значит, а тетя Аня возьми и спроси:
– А почём сегодня кровянку дают?
Нормальный вопрос. Даже придурок-Межбижер может на него почти без запинки ответить. А эти, как взбеленились:
– Как дают? Кому дают? С ума тут все посходили! За те деньги, что у вас дают, у нас в Москве неделю работать надо!
Может, они намекали, что работают всего час в неделю?
Или в трамвае. Стоят себе в проходе, теснотой возмущаются. А тут кто-то спрашивает:
– На следующей встаёте?
Так они целый концерт без заявок закатили:
– Мы и так стоим! – с вариациями, конечно.
Камасутренки люди, конечно, не самые лучшие, но даже им такое наказание совсем лишнее. Ходят, краснеют, от людей глаза прячут. И есть отчего.
Сидят, например, люди вечером у ворот. Им есть о чем поговорить. Но это не значит, что всякие посторонние будут встревать и замечания делать. Или сами такую пургу начинают нести, что уши вянут.
– Теоретически, – говорят, – Одесса не более, чем провинция с несколько ослабленной центробежной составляющей!
Даже Герцен удивился.
– Почему да? – говорит. Даже последний шмаровозник знает, что это означает:
– Категорически с вами не согласен!
А они не понимают!
– Что да? – спрашивают.
– Зачем почему? – допытываются.
– И что они к человеку прихарились? – это уже мадам Берсон удивляется.
– Роза, не хипишитесь! – тётя Маруся её успокаивает.
А приезжие головами вертят, друг на друга смотрят:
– Это какое-то сплошное арго! – вякают.
Тут дядя Петя арго сами знаете с чем перепутал:
– А ну хавальники закрыли, шоб пломбы не выскочили! – приказывает. – Не допущу, чтоб моя Рива всякое хабло слушала!
Те сразу на попятную:
– Вы нас не так поняли…
– Куда уж нам с пониженным образованием! – смиряется тетя Рива. А сама, между прочим, техникум окончила!
Или утром. Идут эти, так сказать, гости по двору. Ну, у нас практически все жильцы воспитанные.
– Как вы себя имеете? – спрашивают.
А те – в истерике!
– Что вы из нас онанистов делаете? И вообще онанизм – это личное, интимное дело каждого!
Что такое этот онанизм никто толком не знает. Кроме Межбижера!
– Как это интимное дело? – спрашивает. – А кто во всём мире победить должен? А при чём нынешнее поколение советских людей жить будет?
Пусть скажут спасибо, что у Межбижера дела были. Не донёс он на них. А мог бы!
В общем, еле дождались Камасутренки отъезда гостей. Так напоследок и сами от них получили. По первое число!
Перед отъездом, как принято, спрашивают:
– Можит ви немного отсрачите? – Мол, задержитесь немного…
Так те такой хай закатали! Короче, раззнакомились с Камасутренками, обругали их жлобами, причём, одесскими. И отбыли.
И где, я спрашиваю, благодарность?
В ЧЕЛОВЕКЕ ВСЁ ДОЛЖНО БЫТЬ…
Мадам Берсон повстречала у ворот тётю Марусю.
– Ой, Марусенька, – с надеждой сообщила она, – чтой-то ты похудела из себя… Можит, у тебя язва?
– Не беспокойся, Розочка! – сладко ответила Маруся.
– Беспокоюсь! – призналась мадам Берсон. – У тебя лицо стало, как дуля у Межбижера!
– Зато ты, Розочка, полностью здорова! Какая счастье! – немного фальшиво восхитилась Маруся. – И дополнительный пуд у талии тебе так к лицу!
– У меня лицо немножко-таки выше! – поправила Марусю мадам Берсон.
– Да-а? – изумилась Маруся, – И как я не разглядела?
– Я давно явно хотела для тебя сказать, – решилась мадам Берсон, – что по тебе этот, как его, ухо-глаз плакает!
– Я знаю… – призналась Маруся.
– Шо ж ты к нему не ходишь?
– Так он же ж велел тебя захватить! А как я тебя захвачу? Сама ты к ихнему психопатору не пойдёшь, а карету не дают. Говорят, что ты им все рессоры поломала, когда тебя в прошлый раз связанной везли…
– Никуда меня у прошлый раз не везли… – замкнулась мадам Берсон.
– Так позапрошлый… – не стала мелочиться Маруся.
Мимо тяжело проковылял Сёма Накойхер, волоча между ногами украденную на мясокомбинете свинину.
– Сёма! Ставьте мине два кила биточков! – решила показать широту натуры и возможности питания мадам Берсон.
– Интересно, а что Сёма делает, когда он уже нагруженный, а ему срочно в уборную надо? – абсолютно ни к кому не обратилась тётя Маруся.
Мадам Берсон подумала и потопала отменять заказ.
– Ой, Маруся, ты таки поправилась! – подкралась тётя Аня. – У меня есть впечатление, что ты слегка беременная. Кто у нас будет?
– Клоун! – в сердцах ответила Маруся. И тут же поинтересовалась:
– Аня, а что свеклой мазать щеки полезно?
– Это румяна… – расстроилась тетя Аня. – я их на толчке брала!
– На толчке, который толкучка или который уборная?
Тётя Аня резко обиделась и отвернулась.
– Добрый вечер! – сообщила подошедшая тетя Рива.
– Допустим! – не стала полностью раскрывать свое мнение по этому поводу тетя Аня.
– Анечка! Ты сегодня чудесно выглядишь! – похвалила тётя Рива. – Правда, Маруся?
Тётя Аня прикинула, что если Маруся подтвердит информацию, то и Рива, и Маруся подлые лгуньи. А если не подтвердит, то подлая лгунья только тётя Маруся. Как вам логика?
– Рива! Ты шо спросонок? – изумилась тётя Маруся. И тётя Аня решила, что Рива правдивый и искренний человек. А тётя Маруся – сволочь!
Вернулась мадам Берсон и объявила:
– Свинина вредно для желудок!
– Накойхер и говядину ворует, – дала ей наколку тётя Маруся. Мадам Берсон сделала вид, что не расслышала.
Из ворот важно вышел кот по имени Межбижер, ведя на поводке своего хозяина, тоже Межбижера. Вообще-то, кот мог гулять и гулял один, но надо же и старика размять.
– Мир таки да перевернулся! – перешла к глобальным проблемам мадам Берсон. – Уже котов на поводке водють!
Кот прекрасно знал, кто кого водит, поэтому заявление мадам презрел. А Межбижер тоже знал, поэтому даже обрадовался и… промолчал.
Не сумев пристегнуться к Межбижерам, мадам огорчилась, но не очень, потому что на горизонте показалась Дуся Гениталенко таки да беременная. Следом шел её муж – участковый Гениталенко и в тысячу первый раз клялся, что выпил он в последний раз и то на радостях.
– Какие такие у тебя-алкоголика радости? – неприветливо спросила Дуся.
– Босоножки обмывали. Румынские! – раскололся сержант.
– Чьи босоножки? – начиная чуять доброе, спросила Дуся.
– Твои! – отчеканил сержант и вытащил из кармана босоножек.
– А второй? – решила срочно и на этом самом месте умереть Дуся.
– Вот! – и второй карман сержанта опустел.
Сочтя причину пьянства мужа уважительной, Дуся стала мерить обновку.
– Размер неподходящий! – вынесла вердикт мадам Берсон.
– Почему? – удивилась Дуся, на которой обновка сидела, как влитая.
– Надо сороковой! – была неумолима мадам Берсон.
– Кому?
– Мне!
– На слоних в Румынии обувь не производят! – сообщила последние международные экономические новости тётя Рива.
– А ты… цапля! – Мадам Берсон явно не лазила за словами в карман, а подбирала их на мусорной куче.
– Лучше быть цаплей… – начала тётя Рива.
– Цапля плохая птица! – поспешила проявить знания в орнитологии мадам Берсон. – Она лягушек кушает.
Тётя Рива покраснела и умоляюще поглядела на тётю Марусю.
– Зато они веники не кушают… А слоны и особенно слонихи эти веники прямо-таки жрут! – сообщила окружающим подробности слоновьего рациона тётя Маруся. – Кстати, это не ты, Роза, у дворника Феди веники покрала?
Подслушивавший неподалеку дядя Федя, который веники эти давно пропил, версию тёти Маруси поддержал с восторгом.
Зажглись окна и фонари. Народ, как на демонстрацию, но только добровольно, потянулся в парк Шевченко на танцы. Жизнь шла себе и шла…
А куда ей деться?
МЕЖБИЖЕР – ЖЕРТВА КОСМОНАВТИКИ
Межбижеру показали искусственный спутник Земли. Вернее, ему самолёт показали, а сказали, что спутник. А Межбижер поверил и возгордился. А гордыня до добра не доводит. Тем более, Межбижера, который взял и обозвал мадам Берсон дурой. Буквально ни за что.
А у мадам собственная гордость. Тем более, что она при кавалере. Дед Саша такой у неё завёлся. Программистом работает. Программки в Зелёном театре распространяет. Вот, при нём Межбижер мадам и обозвал.
Взяла тогда мадам его за шкирку и приподняла. Довольно, кстати, высоко. Испугался Межбижер, кричит:
– Не трожь! Я спутник видел!
– Скоро и Ленина увидишь! – обещает мадам.
– Не может быть! – срочно делается счастливым Межбижер. – Когда?
– Когда я тебя с Новиковского моста уроню!
И несёт мадам Берсон Межбижера к мосту. Благо, недалеко. От ворот метров десять всего.
А Межбижеру неохота с моста падать. Во-первых, это больно, а во-вторых, нет никакой гарантии, что Ленина увидит. Может, мадам нагло врёт. Поэтому Межбижер верещать начал.
– Насилуют! – орёт.
Ну, когда насилуют, наши люди сразу вокруг собираются. Чтоб посмотреть. Или что-то посоветовать… Так что, аудитория образовалась. И Гениталенко тут, как тут. Со свистком.
– Отпусти, – говорит, – немедленно гражданина Межбижера!
А мадам не против.
– Сейчас, – отвечает, – только через перила перекину и сразу отпущу!
Но Гениталенко ещё пуще в свисток дудеть стал.
– Не сметь! – свистит. – Смирно!
Тут мадам ему сразу сообщила, куда этот свисток деть.
В общем, вступила в пререкания.
Тут тётя Маруся к Межбижеру пробралась.
– Тикай скоренько из рубашки! – командует.
Межбижер так и сделал. И вовремя. Потому что, мгновение спустя, полетела его рубашка с моста. А мадам подбоченилась и говорит:
– Теперь меня дурой никто не назовёт!
– Потому что назовут обвиняемой! – урезал её ликование участковый.
– Это за что?
– За покушение на убийство с отягчающими обстоятельствами!
– Убийство чего? Рубашки? А сколько лет ты своей Дусе дал, за то, что она рубашку утюгом прожгла?
– Ты на гражданина Межбижера покушалась!
– А ты докажи!
В общем, правда, как всегда, за властью осталась. Оштрафовал Гениталенко мадам на пять рублей.
И Межбижера тоже. За обман! Никто его, как выяснилось, насиловать не собирался.
ДОКТОР ФРАКТМАН…
Сказать, что наш районный врач Серафима Даниловна Фрактман была особой крайне шумной, значит не сказать ничего.
Серафима Даниловна была бестактна, бесцеремонна и криклива до невозможности.
Она могла вломиться к вам поздно вечером, чтоб проверить, сделан ли пациенту укол, куплены ли лекарства, прописанные ею. И это притом, что с утра принимала больных в поликлинике № 5, потом шла по вызовам, а это не менее тридцати визитов, а потом… надзирала.
Диагност она была от Бога!
И грубиянка тоже от Бога. Ведь на неё никто не обижался, когда она, например, орала:
– Что-о! Вы не выпили антибиотик? Вам вредно? А жить вам не вредно? Вы что хотите прямо сейчас, на моих глазах умереть? Так знайте, что у меня из-за вас будут большие неприятности! Конечно, не такие, как у вас, но я всё равно не хочу!
И все её успокаивали и обещали пить этот самый антибиотик…
Деньги у пациентов она не брала никогда!
И это притом, что к ней можно было обратиться в любое время.
Подарки она тоже не принимала!
– Не морочьте мне голову и уберите свои сюрпризы. Я же врач, а не именинница!
Зато соглашалась, иногда, выпить чашку чая, съесть бутерброд.
Садилась, широко расставив ноги, как-то обмякала, и видно было, что она устала, устала, устала…
Сплетница была жуткая. Она ведь знала всех и про всех. Но никогда и ни с кем не обсуждала болезни своих пациентов.
Среди «больных», а участок был огромный, имелись люди влиятельные, которые с удовольствием сделали бы что-то для неё. Но попросить о чем-то ей и в голову не приходило.
Большая, громогласная, толстая, рыжая… Как её ждали!
Она врывалась в расстёгнутом пальто, кидала на стул сумку, на другой стул это пальто, шла мыть руки, а при этом кричала:
– Что? Опять? Ну, сколько можно? У меня, думаете, других дел нет, как ходить к вам каждую неделю. Поставьте мне тут койку, и это уже будет моя тюрьма!
– Дышите! Дышите, я вам говорю!
– Не дышите!
Чем хуже были дела у больного, тем громче она ругалась.
– Что вы себе позволяете? Зачем вам нужно было гулять с воспалением легких? С поносом вы же не гуляете!
Потом она успокаивалась и начинала выписывать рецепты. Тогда готовых лекарств было немного. Лекарства именно готовили в аптеках по рецептам врачей. Столько миллиграмм того-то, столько того-то…
Прописав дополнительно ещё и уколы, доктор Фрактман из телефона-автомата звонила медсестре Жанне. И та покорно шла делать эти самые уколы.
Её ругали все! За грубость, бесцеремонность. И все хотели лечиться только у неё.
Помню, как мужики со двора молча и умело били одного из соседей, обозвавшего её жидовкой.
Они били и молчали.
И он молчал…
Когда умер папа, я пришел к ней за справкой.
– Ты что не знаешь, что справки выдаются на основании заключения скорой помощи? – заорала она на меня. А потом заплакала…
Я надеюсь, что она жива. Может, в другой стране, но жива! Доктор Фрактман заслужила и счастливую жизнь, и долголетие. Разве что там, куда мы все когда-то придём, очень и очень понадобились хорошие, честные и сердобольные врачи.
ТОЖЕ, ВРОДЕ, ЖИЗНЬ…
Мадам Фрумкина всегда была безобразна и свежа.
Она специально приезжала с улицы Косвенной, с Молдаванки, где жила, к нам на Жуковского, чтоб воспитывать внука – тихого еврея Подкаминера.
Подкаминер жил молча. Ни с кем из соседей не дружил и ходил в баню по четвергам.
У него имелась жена Зоя, старше лет на пятнадцать, и полосатая кошка Сибирь. Почему Сибирь? Никто не знал.
Втянув голову в плечи, пробегал Подкаминер утром и вечером по двору. Был он мал и неприятен.
А Зоя, наоборот, была душа-женщина. А душа, иногда, поёт. Пела и Зоя, когда развешивала бельё.
От её пения дребезжали стекла, а у мадам Берсон начинал болеть живот. Тогда мадам Берсон выходила во двор и ругала Зою обидными словами.
Зоя прекращала петь и начинала говорить. Тоже обидные слова. И только для мадам Берсон.
Так что мадам Берсон свирепо уважала Зою. А Зоя мадам Берсон.
Раз в два-три месяца Подкаминер напивался. Тогда он, шатаясь, приходил во двор и плакал тихо и мучительно. Потом переставал и шёл бить Зою. Бил он её слабо, но нудно. Зоя терпела. Она могла бы свалить его одной рукой, но терпела.
Побив, как ему сдавалось, Зою, Подкаминер засыпал.
Дождавшись его пробуждения, Зоя начинала собираться, чтоб уйти насовсем.
Подкаминер снова плакал, просил остаться и называл Заенькой. Когда и это не помогало, он шёл звонить старому доктору Лившицу, жившему над мадам Фрумкиной.
Обзывая Подкаминера шлимазлом, Лившиц спускался на второй этаж.
– Мадам Фрумкина, – говорил он, – ох, мадам Фрумкина, зачем ваша Блюма тогда не сделала у меня аборт? Я бы, по-соседски, взял недорого, а вы бы не имели этот исицер хойшер.
Мадам Фрумкина не отвечала. Она хватала ридикюль и палку и начинала спешить. Как она добиралась аж с Молдаванки, не знал никто, но вскоре уже стояла посреди двора и ждала, говоря плохие слова Подкаминеру за то, что он, женившись на шиксе, не может с ней справиться.
Ровно тогда выходила Зоя с чемоданом в одной руке и узлом в другой. Она молча садилась на чемодан и смотрела. За всё время, что Зоя была замужем за Подкаминером, они с мадам Фрумкиной не сказали друг другу ни слова.
Потом мадам Фрумкина небольно била Подкаминера своей палкой. Когда, по её мнению, было достаточно, она, опираясь на ту же палку, тяжело уходила со двора.
А Подкаминер брал у Зои узел, она сама хватала чемодан, и они шли домой.
– Что за жизнь? – ужасались соседи. – Как так можно жить?
В декабре 1941 года девятнадцатилетняя Блюма, успевшая овдоветь в августе, выбросила сына в толпу, глядящую, как евреев под конвоем ведут на погибель в Доманёвку. Так делали многие матери, положив в пеленки все ценное, что у них было, и документы. Иногда, обшарив пеленки, детей выбрасывали обратно.
Наверное, Подкаминеру повезло. Его в тот день поймала Зоя.
Впрочем, кто знает?..