Борис Шапиро никогда не зацикливался на определённой поэтике, расширяя палитру своих творческих возможностей. Порой он сосредоточивался на авангардистском письме, порой впадал в «неслыханную простоту» традиционного стиха, а в итоге – смешение поэтических приёмов стало характерным признаком его письма, что привело в результате к пространству внутренней свободы, выраженной в его художественном мировидении...
Д. Ч.
ОТРИЦАНИЯ
Нет, нет.
А вот нет!
Не умер вовсе.
Только перестал
стариться.
Случилось, что не было.
А что было?
Было, что
не было случилось.
А любовь
всё равно была,
даже когда
не случилась.
* * *
… где душа свободна …
Борис Заходер
КОГДА ДУША свободна,
то быть ей где угодно,
то быть ей где угодно
легко и хорошо.
И хоть вдали от тела
кому какое дело,
как ты ко мне летела
ещё, ещё, ещё.
А если жизнь проходит,
и мы на переходе,
пускай живут в народе
улыбка и стишок.
Наш сон, как пёс приблудный,
связал нас обоюдно.
Ты поцелуй мой трудный
прими на посошок.
* * *
СИРЕНЬ расцвела.
Тебе.
А мне –
незабудки.
Одновременность
несовместимого,
высшая мудрость.
Сирень в поднебесье,
фиолетовый под голубым.
Незабудки растут
прямо из-под земли,
из подземного неба.
КАК?
Как это может быть?
Поодиночке каждый добр,
а вместе все мы злы?
Как? Как же это так?
Что каждый из нас прав,
а вместе все неправы,
и вместе все мы злы?
Как это так, о как,
что каждый откровенен,
а вместе все мы лжём,
и вместе все мы злы?
Как это так, о как,
что так никто не хочет,
а вместе все мы за,
и ты, и я, и мы?
* * *
Лене Дунской
АХ, ЛЕТО, лето,
кто тебя усеял грустными глазами,
в которых зелень луга отразится
болотной ряскою вокруг зрачка?
И что это за тельце легкокрыло
коленками назад и с длинными усами?
Неужто это – лето вот и есть
в обличии цикады и сверчка?
Там грудь ещё была. Но я её не помню.
Помимо персей налитых,
волнистыми сокрытых волосами
мохнатой головы, – дурман воображенья.
Но не скажем
и не опишем даже с подноготной,
какое жаркое блаженство
во всю длину расплавилось по потной,
по вытянутой морде дурачка.
С НАТУРЫ
Портрет Михаила Шнитмана
Дверь отпер с заспанным лицом.
Зевнул, сказал: «Садись!»
Так в полусне и с мутными глазами
взял подрамник
с холстом,
поставил на мольберт.
Опять сказал «садись»,
а я уже сидел.
Вот он развёл олифой терпентин,
зевнул и потянулся,
и говорит: «Садись!»
– Так я ж сижу,
а он меня не видит.
Он видит что-то на холсте.
Он кистью контур головы
обвёл
и вдруг проснулся.
Поставил точками зрачки.
А рот его
чуть приоткрылся,
лицо преобразилось,
взгляд стал острым.
Он взрезал
пространство этим взглядом,
как будто скальпелем,
а кисть его была,
что палочка у дирижёра.
Он творил из звуков,
из звуков тишины
портрет себя с чертами
моей физиономии.
Моей!
Но мне она уже не доводилась
частью тела,
а была Лицом.
И тайной.
Что я в тайне
знал о себе, скрывая постоянно
от самого себя,
он высветил бесстыдно
на обозренье всем.
И я покрылся краской.
Я покраснел от горького стыда,
быть может, в первый раз.
Тут он сказал: «Садись!»
и начал рисовать,
а я проснулся
и ангела увидел пред собой.
Он с удивлением и гневом
горящей кистью, как мечом,
меня из Рая изгонял,
в котором гнил я
от самодовольства,
гнил и смердел,
не зная ничего.
* * *
…На другом берегу
из лодки никто не выйдет.
Хайнер Мюллер
Никто не выйдет из лодки,
никто.
Харон останется в ней
навсегда.
А ты, снявший страсти с себя,
как пальто,
ты станешь водой забвенья.
Вода
всё смоет, и всех примирит
с тобой,
ты – и пассажир, и речная
струя.
И вложенный в рот тебе
золотой –
вся посмертная слава
твоя.