ДЕБЮТ
Поэзия Элины Гачковской, автора уникального, самобытного, но практически не печатавшегося, имеет свойство выходить куда-то за грань того внешнего предела, который, как правило, очерчивают заключительные строки стихотворений – в пространство подробной чуткой тишины, молчаливого сопереживания…
О. Г.
РИВА
Не печалься, смейся, Рива,
Нет причины для печали.
Клонит ветер ветви ивы,
Но пока за дальней далью –
Грай вороний, сон тоскливый,
Ворожба дождей осенних...
А покуда смейся, Рива,
Чем не повод для веселья –
Так идёт глазам бедовым
Ситец, что сменял намедни
У щербатого портного
На пузатый чайник медный.
Смех твой звонче – тоньше губы
У завистливых товарок,
Смейся, Рива, белозубо…
Август нынче зол и жарок –
Пёстрым кочетом танцует,
Дымные топорщит перья.
От жары ль, от поцелуя ль
Наши головы хмелеют?
Не страшны влюблённым беды,
Что, горланя, кличет кочет.
Над землёй светлеет бездна
Глаз безлунных летней ночи,
День встаёт, горяч и светел.
Всё пройдёт, поверь мне, Рива,
Ты не бойся – это ветер
Заблудился в кроне ивы.
РЕБЕККА
Мы в чёрных подвалах, тихи и недвижны,
И солнце с луною меняются трижды,
Но дни от тягучих ночей неотличны
Во мраке, где веет тоскою больничной,
Где прячась от света сырыми углами,
Голодная тьма наблюдает за нами:
Как в шёпоте, стоне, младенческом плаче,
Надежду на чудо отчаянно прячем,
И звуку живому уйти не даём,
Вовне заслонив потолочный проём,
Дощатою дверью, упрямою верой,
Что к жизни однажды травой прорастём,
И запах дождя ощутим на рассвете...
Но прячут глаза воровато соседи,
Меняя молчание на серебро.
Не знайте, забудьте, что сорное семя
Под каменным сердцем земли залегло!
Быть может, приют покидая навеки,
Тяжёлые косы подвяжет Ребекка,
Подхватит скрипач инструмент, а за ним,
Свечу погасив, хромоногий Рувим
Нас выведет к небу ночному навстречу?
И вязовый шёпот плывёт над местечком:
«Мы слышим, мы знаем, и тайну храним.»
Лепечут, колышутся тёмные кроны:
«У млечной дороги мы встретимся скоро.
Ребекка, в тоске обернувшись назад –
На сирое стадо сараев и хат,
Обронит слезу, что звездой обернётся,
Крупицею неба в утробе колодца,
Где воды, как беды забытые спят.»
СЧАСТЬЕ МАРИИ. НЕ БИБЛЕЙСКОЕ
Сарай наполнен стуком молотка,
И шершни, упреждая гулом грозным,
В расщелине стены свивают гнёзда,
Протяжна полдня знойного река.
В дверях застыв, счастливая Мария
Следит, как руки сильные мужские
Легко сметают стружку с верстака,
На земляном полу душистый ворох.
И в развороте плеч, движеньях спорых,
В том, как намокла прядь, касаясь лба,
Ей видится сейчас сама судьба...
И тонет летний день в раскатах грома,
Там, у мостков, где злющие соседки,
Подняв зады и полоща бельё,
Неспешно полоскали жизнь её,
Вертя на языках бескостных едко.
Ей наплевать. Она стоит в дверях,
Вдыхая запах смол, сосны и пота.
И в воздухе гроза...
И в сердце зреет что-то,
О чём и Богу страшно поверять…
СЕЗОН ДОЖДЕЙ
Когда на море нет иных забот,
Чем слушать трёп докучный постояльцев,
А пансиона скудный табльдот
Лишь распалит желание расстаться
С купюрою, в уюте кошелька
На случай форс-мажора припасённой,
Ты побредёшь сквозь вымерший посёлок
На маячок неоновый ларька.
Там будет всяк тебе и сват и брат –
Курортный люд такой же горемычный,
Прибой и гром затеют перекличку,
И яхты в море повернут назад.
Песчаный вихрь повлечёт зонты
Скакать по пляжам перекати-полем.
Под натиском сгибаясь, словно болен,
В обратный путь направишься и ты -
Отшельником к пещерной тесноте,
Усталым джинном в горлышко бутыли
Войдёшь и позабудешь с кем, и где
Тебя ветра солёные носили.
Сезон дождей накроет с головой,
Внахлёст задёрнет ливневые шторы,
Но в опустевшем ящике Пандоры
Поселятся надежда и покой.
За окнами сентябрь пойдёт вразнос,
И на волне дождя тебе приснится,
Что ты не человек уже, но птица,
По мощи крыльев судя, альбатрос.
И под тобой земля тиха пока,
Скучает парус, обескровлен штилем,
Над замершими водами, на мили,
Ни тени грозовой, ни ветерка...
НОВОСЕЛЬЕ
Король мышей давно бежал в испуге,
И серая прислуга заодно.
Из ящика я набираю уголь
В проеденное ржавчиной ведро.
Мир, отданный морозам на потребу,
Застыл в снегу – белёс и одинок,
Лишь над соседской крышей, прямо к небу,
Неутомимо тянется дымок.
И в дом входя, озябший и продрогший,
Я слышу, как в неведомой тоске
Ступени под ногами сухо ропщут:
«Поговорить… поговорить бы с кем…»
И возникает в воздухе январском,
Из прошлой жизни памятью рождён,
Знакомый до озноба запах краски
И мокнущих опилок под дождём,
Стук полновесных капель, звон посуды,
Весёлый смех, родные голоса –
Зовущие меня из ниоткуда,
Где неизменен полдень на часах,
Где дышится в саду легко и просто,
Где пышен яблонь дедовых наряд
И крепкие стволы пестрят извёсткой.
…Ступени подо мной скрипят, скрипят…
КНИГОЧЕЙ
Клавдии Васильевне посвящаю
Обыкновенно, пригласив меня
В волшебный дом, пропахший керосином,
Хозяйка пела, блюдцами звеня,
И угощенье к чаю приносила.
Библиотечный страж, учёный кот –
Привратник колченогой этажерки,
За лакомым куском, идущим в рот,
Следил, вперив единственный прожектор
Большого глаза, словно говоря:
«Поешь, милок, а далее увидим!»
И, потирая боком книжный ряд,
Урчал утробно, стар и безобиден.
Я книгу брал, ложился на кровать,
Влеком уютом перьевой перины.
Привратник оставался тихо ждать
Меня у входа в дивную долину.
По шерстяным барханам одеял
Шёл рыжий сон ко мне на мягких лапах,
Свернувшись в изголовье, заслонял
Собою керосиновую лампу…
Сквозь толщу меха чувствуя хребет,
Упругий ритм кошачьего движенья,
Я видел городов морозный свет,
Края снегов в безмолвии блаженном,
Летела ночь, густа и высока,
Со мною вровень на крылах воздушных,
И утопала в мягкости щека
На васильковом берегу подушки,
На сказочно прекрасном берегу,
Где забывались детские печали,
И, словно спотыкаясь на бегу,
Неутомимо ходики стучали.
ПРОРВА
Дом возникает вдруг, из темноты,
И наплывает синею громадой,
Распахнутые окна, словно рты,
Вбирают жадно майскую прохладу.
Промокший сад, где кроны набекрень –
Всё движется стремительно навстречу,
Вступая в бой, лохматая сирень
Соцветья осыпает мне на плечи.
Потоком выпуская яркий свет,
Хозяин отворяет дверь, как шлюзы,
И, к ночи вопрошая, ждёт ответ,
Но я молчу, покуда им не узнан…
Застыв на расстояньи, вижу, как
Он наклоняет голову по-птичьи.
Собачий лай летит во влажный мрак
На отголосок поздней электрички.
Внося в весенний воздух диссонанс,
Насквозь пропитан запахом вокзала,
Я остро сознаю, что время нас,
Как мотыльков на иглы нанизало,
Что прорве двадцати минувших лет
И наших сил, и молодости мало,
На островке страны, которой нет,
Нас и самих как будто бы не стало.
Дождь моросит, и, загнано в тупик,
Почти что осязаемо мгновенье.
Охрипшее: «Ну, как живешь, старик?»
Выдавливаю, подойдя к ступеням.
ТАИНСТВО
Последний луч заката догорел,
Рой мошкары у лампочек подъездных,
Притихший мир – угрюм и пустотел,
И голуби уснули под навесом,
Лишь капель перестук… Такая тишь,
Что слышно, как по веткам бродят соки,
Журчит вода по ржавым водостокам.
И ты, причастен таинству, молчишь,
Осознавая – промысел вершится,
Проклюнулся на вешний свет росток
Сквозь влажную апреля плащаницу.
И смерти нет… И час зимы истёк.
ДАЧНОЕ
О нас непотребное поздно судачить.
Истлели давно на покинутых дачах
Опавшие листья – бесславно и густо.
Минуя замшелое ложе Прокруста,
Придуманной кем-то шипящей морали –
Дымком ветротелым мы ввысь улетали.
И в точки сжимались покатые крыши,
И не было слаще, и не было ближе
Налитого бременем тёплого неба…
А где-то внизу, по размытому следу
Оставивших дачный посёлок «газелей» –
Закатное солнце вдогонку летело,
И полнило сумерки эхо сорочье,
Сочились прогалины влагой молочной,
Шатаема ветром, скрипела калитка:
«Забыто, забыто…»