В стихах Михаила Дынкина заключена, кажется, сама изначальная природа поэзии, в её сущностных, метафизических проявлениях. Это поэзия поиска пресловутого логоса, архетипа, прообраза, некогда утраченного человеком и являющегося предметом его напряжённого и неизбывного взыскания. Образы и смыслы, многослойные, порой сложные, но почти всегда необыкновенно притягательные, возникают будто из некой мистической пыльцы сознания, рассеянной в безднах до сотворения человеческого разума.
О. Г.
* * * помнишь птичий вокзал, мандельштамовский хор аонид восковые фигуры в широком дыму паровозном попрощаемся что ли, уже ничего не болит перекошено небо и залито кровью венозной – это только метафора, ты на такие мастак это жизнь вечереет, склоняя Европу к закату просто сел и уехал, сжимая солярный пятак челюстями вставными, под ложечки чайной стаккато в запотевшем стакане, где может быть, отражены заоконные звёзды, рассыпанный Господом бисер... тень пропавшего сына и тень изменившей жены замирают напротив, вплетённые в прочие мысле- формы, бурые листья за поездом гонятся, вот отстают понемногу, и хищный оскал проводницы холодок запускает в надувший рубашку живот: до свиданья и здравствуйте, смертные гости столицы до свиданья и здравствуйте или прощайте навек ничего ты не помнишь, смешной человек ниоткуда это падать и падать, пока нас свистают наверх на астральных посудинах, это из куколок вуду вылетают и мечутся бабочки мёртвых голов в круге лунного света, идущего быстро на убыль это Чичиков пишет – хороший сегодня улов – закрывает тетрадку, целует Коробочку в губы... приосанится в окнах растущий из тучи Брюссель Копенгаген небесный, да что пожелаешь – на выбор дрогнет ручка дверная, и Та, что приходит ко всем соблазнит и расскажет, как ты из реальности выпал * * * хотелось прозвучать, и ты звучал, конечно на всклоченном ветру кренящейся скворечней бессильный и пустой, как выстрел холостой извивы мощных ив, растущий шум прилива… бессильный и пустой, среди ворон крикливых мутируя уже и пугала бомжей таращились с моста, себя не сознавая на стонущий причал, и мокнущая свая вставала на носки, ушедшие в пески хотелось прозвучать, наполниться, наполнить собою окоём, довоплотиться в пойме в стрекозах и мышах, в озёрных камышах всем проклятым, иным, катающимся в корчах по клеткам земляным, в густых гадючьих кольцах под плеск фантомных крыл и, вышибая клин субботних журавлей, воскресный клин нагрянул… пылился лунный луч, обглоданный бурьяном и за столом руин надсадно пел раввин о суете сует, но на пороге смерти качался Крысолов, играющий на флейте и у него в крови светился хмель любви – пойдём, дружок, пойдём! – и, выбив двери дёрна слетались мертвецы на маковые зёрна невиданных стихов до третьих петухов БАЛЛАДА Взяв литр пива, я сидел за столиком в углу. Играл на скрипке иудей, и тени на полу змеясь, раскрыли веера индиговых голов. И ветер из оконных рам вытряхивал улов – туман, заката бурый шлейф, старушечье лицо… Зодиакальный прыгал лев в сатурново кольцо, а в чёрных дырах бился свет. Но вот, прервав игру воображения, сосед шарахнул по столу покрытым шерстью кулаком, зашёлся смехом злым. И тени пьяных мужиков на выход поползли. – Который год сидим и пьём в корчме, которой нет. В оконный смотримся проём, стираем пыль с монет. А сами умерли давно, мы умерли давно, – кричит сосед, – гори оно огнём Геенны! – Но, – я спрашиваю, – как же так, и кто докажет сей прискорбный факт? – Да ты простак! – и бьёт меня со всей – сказал бы «силой», но, увы, нет силы в мертвеце… Колеблет волосы травы на восковом лице сквозняк. И в плавнях облаков, засыпанный листвой, встаёт корабль двойников на якорь ржавый свой. ОБРЯД родители выносят малыша все шестеро – щетинистых, шипящих над ними возвышается Неспящий невидимыми крыльями шурша раб взбалтывает запахи пора менять раствор в воронках погребальных служители с токсичными грибами застыли по периметру двора включается сакральный аппарат раскопанный ещё в палеолите глянь, феромоны сыплются в числитель а блики в знаменатель... лиловат первосвященник куколки врагов опущены в дымящееся зелье родители, завёрнутые в землю благодарят хтонических богов ЗАВТРАК НА ТРАВЕ 1 На траве цвета смерти, что в принципе неописуем, начинается завтрак из красок, телесных на вкус. Догорает поодаль Господь, упомянутый всуе – пламенеющий столп превращается в тлеющий куст. Растеклись светотени по мощным стволам, по лужайкам. Голы женские плечи, пиджачные пары черны. Топят в небе буржуйку два солнца в сияющих шапках. Муравьи окружают трепещущий контур пчелы... 2 Загрунтованный полдень в густых испарениях плоти. Ничего, что так поздно? – вопрос риторический. Свет омывает корзины со снедью, добытою в поте лиловатой личины, в которую прячется смерд. Криком радужной птицы дымящийся задник просверлен. Тянут хищные пальцы к нагретому горлу хвощи. Из пастозных лощин разбегаются с юга на север кракелюры морщин. * * * 1 закатывалось бледное, когда из морозильной камеры могилы звероподобный выбрался наружу – никто не видел... только местный грач качнувши стариковской головою слетел с кривой берёзы от греха да волк завыл, а может, это ветер запутался в дрожащих и сырых звероподобный двигался вдоль склона поросшего колючими холма кружились в небе белые, слепили а в деревянных жёлтые зажглись там вкусные раскуривали трубки смеялись, пели, нянчили своих детёнышей... тогда-то он и вспомнил костры в тумане, острый запах пота животный страх, переходящий в смерть и лёг на белый, и пополз на жёлтый 2 высокий вкусный вышел из ворот поёжился, затем перекрестился стал красным вкусным, быстро перестал сопротивляться... выбегали злые испуганные, кислые на цвет с приплюснутыми мыслями на запах в руках железки, из железок – дым... 3 – никто и шелохнуться не успел как будто он из будущего прыгнул – ну да, сидели, выпивали за... да мало ли за что мы выпивали! – что значит признавайся? это шутка? – сидели, выпивали, говорю травили анекдоты... за окном всё падал белый – тут-то я и вспомнил костры в тумане, вкусных на конях края могилы, нестерпимый голод КАИН закат ли феникса рисует хамсин ли странника слепит – бездомный Каин даже всуе не переходит на иврит и если Каину не спится то он считает: раз-два-три темницу путает с больницей в разбитом зеркале клубится и прячет Авеля внутри сотрёшь и заново построишь Содом на огненном песке… – не сторож, Господи, не сторож из смерти брата вынес то лишь что жизнь моя на волоске… горят пути – земной и Млечный: кольцо, продетое в кольцо и не мешок на нём заплечный а идиллически-овечье Отца узревшее лицо * * * Бурый шар покатился, гляди-ка, отдаваясь в ушах гулким эхом. Спит Иона внутри Моби Дика, из Ниневии тремпом приехал. Короли золотою капустой набивают карманы, а толку? Свято место по-прежнему пусто, и степному не нравится волку. Выпей чаю и взвесь варианты. Собирайся с вещами на выход. Поиграешь в крапленые карты сам с собою и сделаешь вывод – кто удачливей в этом раскладе, чья звезда у него в переплёте, как сказал бы, допустим, Саади или спел бы – представь – Паваротти. Смотрит в окна душа листопада, на ладони раскрашенный фетиш. Если спросят: оно тебе надо? – Повернёшься спиной, не ответишь. Неуверенно звякает льдинка в мёртвом сердце. Заканчивай ужин. Спит Иона внутри Моби Дика: вот и славно, кому он здесь нужен? Сипнет ворон ли, пробуя голос, караулит ли фраера урка – бурый шар, перепачканный глобус, закатился под стол демиурга. * * * эти двое сидят и молчат вероятно, обрушился чат и помехи во внутреннем скайпе... бузина за оградой бузит да стихающий ветер скользит поснимав с одуванчиков скальпы эти двое, они для чего? на подставке его плечевой потускнело последнее солнце а в ладонях прозрачных её то трепещет ночной мотылёк то ожившая кукла качнётся подбоченится, топнет ногой... эти двое въезжают в огонь Зодиака на стульях горбатых реквизит превращается в пыль бутафор с полстакана поплыл пошумел и подался в солдаты я, придумавший этих двоих покурю и исчезну вдали там, где облако в тапочках белых кружит по небу, став на носки да уходят под воду мостки оттолкнув проседающий берег * * * здесь дураки валяли мудреца рос борщевик, и сыпалась маца с дерев окрестных, гоев раздражая и ей на смену торопился дождь из нафталинных шариков, здесь рожь ретировалась в праздник урожая с расползшихся страниц амбарных книг здесь становился сахарным тростник переполняясь мыслями Паскаля… разгуливал кудесник по воде с репейником в курчавой бороде а что его за бороду таскали – так это, понимаешь, не со зла… за неименьем белого осла катил Мессия в запорожце ржавом в единственный приличный магазин на всю округу, даром что бензин на полпути заканчивался жаба ночами пела голосом грудным о том, что жизнь как с белых яблонь дым а на крыльце, в пижаме из фланели последний летописец этих мест раскладывал громоздкий палимпсест на стариковских ноющих коленях
