ПРЕКРАСНЫЙ ЦВЕТОК
Ереван. 1919 год. Конец весны. Сушь. Солнце обжигает, воздух раскалён до предела. Время от времени поднимается ветер, и тогда начинается пыльная буря, что очень характерно для Еревана. Закрываются все окна и двери в домах, и улицы пустеют. Когда же буря затихает, город опять оживает. По Астафьевской улице проезжают конки, скачут всадники в красивых формах с серебряными погонами, тарахтят редкие в Ереване автомобили, чаще всего – посольские машины с флагами: американскими, французскими, английскими (тогда в Ереване машины имели лишь несколько богачей); появляются прохожие.
Когда буря затихает, выходят укрывшиеся в церквах Катогике и сурб Погос-Петрос нищие, устраиваясь у входа и во дворе храмов. Почти все они – беженцы из Западной Армении, чудом спасшиеся от резни. Особенно много нищих у церкви Катогике: здесь во дворе большой, пышный сад, а в тени деревьев в жару приятней сидеть, и никто не прогонит, а тер-тер[1] даже благословит лишний раз крёстным знаменем…
Несмотря на то, что ещё с 1909 года началось строительство водопровода и город снабжается водой (второе место в Европе по качеству), на Астафьевской улице всё ещё можно встретить продавца воды:
– Вода! Холодная вода! Покупайте воду!..
Нет-нет, да и встретишь возвращающегося с базара крестьянина верхом на старом сонном ишаке. Если вдруг ишак начинает рыдать, прохожие обязательно останавливаются, оглядываются на крестьянина, улыбаются, и кто-то ехидно спрашивает:
– Эй, над чем так горько рыдает твой ишак?
– Над хорошей, дешёвой жизнью, которую давно не видел, – парирует крестьянин, потом, словно извиняясь за осла, объясняет:
– Он ведь ишак. Ишаком и помрёт…
И крестьянин продолжает путь.
И снова слышится, теперь уже рядом с Мужской гимназией:
– Вода! Холодная вода! Покупайте воду…
Вниз по Астафьевской идёт толстый, лысеющий, уже давно не молодой, но и ещё очень не скоро старый господин в безукоризненно вычищенных туфлях, чёрном костюме, чёрном котелке, с золотой цепочкой от часов на жилетке. Кто-то его окликает:
– В какую сторону путь держишь, Арменак-ага?
Арменак-ага вздыхает:
– Да вот, дорогой, зуб покоя не даёт, две ночи уже не сплю. – И заходит в частную клинику Аветикяна.
А чуть пониже, на противоположной стороне Астафьевской улицы – двухэтажный особняк Егиазаряна. Рядом – наёмные жилые дома. Из окон одного из них доносятся звуки фортепьяно: ноктюрны Шопена, потом вальсы Штрауса, песенки Шуберта…
Ануш Макарян играет – рояль кабинетный, маленький, белый, «чистенький» – и вспоминает родительский дом в Тифлисе, мать, отца, брата, и ей становится немного грустно. Сколько уже? Три месяца их не видела! А он, муж, Артак Макарян, офицер Национальной армии Республики Армения, каждый день возвращается всё позже и позже… Ануш вздыхает и продолжает играть. Она в белом платье с кружевами, удобном в такую жару. Ануш высокая, немного смуглая; длинные смоляные волосы её модно уложены; у неё чёрные большие глаза, излучающие какое-то спокойствие, теплоту, какую-то скрытую радость. Она встает из-за фортепиано, подходит к окну, потом садится на диван. Да, в этом платье ей уже явно тесно… Она улыбается, вспомнив радость Артака, когда тот узнал, что станет отцом…
Заходят соседки, дочери богача Егиазаряна:
– Ануш, пойдём, погуляем вместе.
Она берёт шляпку, зонтик и уходит с подругами. Они гуляют вверх, потом вниз по Астафьевской улице. По дороге им встречается какой-то иностранец – приподнимает котелок и важно произносит:
– O, beautiful flowers[2]!
Подруги, хихикая, проходят мимо него, и иностранец оборачивается, смотрит им вслед. А потом, погуляв, подруги приглашают Ануш на чай.
За столом – сам отец семейства Егиазарян (коммерсант, один из богатых, всегда серьезный; у него низкий, немного с хрипотцой голос; его жена, еще очень красивая тикин[3] Вардуи); служанка наливает всем чай.
– …А инфляция всё растет и растет, – вздыхает парон[4] Егиазарян. – Очень трудно стало жить. А в парламенте бог знает что решают.
– Муж говорит, что скоро станет лучше. – Ануш откусывает печенье (такие печенья она ела в последний раз на собственной свадьбе в Тифлисе). – Он говорит, всё станет на свои места. Ведь в этом году лучше, чем в прошлом, правда? Значит, в следующем будет ещё лучше. – Ануш краснеет от своей смелости: сказала целую речь!
– Дай бог, девочка моя, – говорит коммерсант. – Дай бог. Может, твоему Артаку там, в Армии виднее. Во всяком случае, ты ни о чем не думай, кроме как о ребенке, которого носишь под сердцем (Ануш опять краснеет, опускает глаза), если что, поможем, а там, глядишь, и Артак твой получит повышение…
Артак Макарян возвращается домой поздно вечером, но в хорошем настроении (он высокий, худой, у него тоненькие усики, ему 25 лет).
– Всё идёт очень хорошо, – говорит он. На вопрос жены, как продвигаются дела, он отвечает: – Дела Республики идут очень хорошо.
Ануш садится рядом с ним на диван, обнимает его.
– А меня сегодня назвали «the beautiful flower», – и рассказывает об иностранце.
Артак смеётся:
– Ты мой прекрасный цветок. Вот видишь! У нас родится сын, сильный, крепкий. Потом наступит 1920 год, и он будет лучше нынешнего. Мы будем сильнее, крепче, счастливее…
В ноябре у Ануш и Артака родится сын, которого нарекут Андраник (в честь полководца). А потом наступит год 1920-й, и в сентябре этого года Турция объявит войну Армении. Война закончится 2 декабря; в тот же самый день правительство сложит с себя полномочия и передаст власть большевистскому революционному комитету, в Армении установятся советские порядки. В январе-феврале будут репрессированы почти все офицеры бывшей Национальной армии бывшей Республики Армения. Во второй раз Ануш выйдет замуж в 1929 году. Андраник так и не простит матери второго замужества, хотя и отчим, врач Саргис Азатян окажется весьма неплохим человеком (будет репрессирован в 1937 году, в день ареста Чаренца[5]); Андраник погибнет в Керчи в 1942 году.
Ануш проживёт долго и умрёт лишь в 1978 году, в возрасте 77 лет.
1993-Й ГОД
Я задержался в редакции нашей газеты, но, как оказалось впоследствии, напрасно. Шеф сказал нам, что должен сделать важное сообщение, и мы думали, он будет говорить о повышении зарплаты, но потом секретарша объявила, что мы можем разойтись: шефа сегодня не будет. Айк, ведущий отдел криминальной хроники, сказал секретарше, что это свинство со стороны шефа и что вообще пора бы выдать нам, сотрудникам газеты, зарплату.
– Вероятно, шеф сообщит завтра нечто важное, – сказала секретарша снова.
– Нет уж, – сказал Айк. – Я завтра не останусь, как идиот, до семи в редакции.
Я вышел вместе с Айком. Было очень жарко, и, несмотря на то, что был уже сентябрь, осенью и не пахло.
– Свинство! – сказал Айк. Мы шли в сторону метро, и Айк бросал свирепые взгляды на прохожих. – Второй месяц не получаем зарплаты! – Он был похож на какого-то рьяного деятеля профсоюза. – Послушай, если у тебя есть немного денег, мы купим по пирожку, прежде, чем пойдем домой. У тебя есть деньги?
– Нет.
– Тогда извини, я куплю себе один, а то я до дому не доберусь.
Я подождал, пока он покупал пирожок у какой-то старушки, утверждавшей, что её пирожки самые свежие и вкусные во всём этом районе, и мы отошли в сторону.
– У тебя дела совсем плохи, да? – спросил Айк. – Культурных событий становится всё меньше и меньше, тогда как криминальных всё больше...
– Что же ты жалуешься? Ты должен быть доволен, – сказал я, но Айк обиделся.
– Зря ты так говоришь. Очень зря.
Потом он предложил мне поехать к нему в гости, но я отказался, потому что не успел бы вернуться к себе домой на метро, которое закрывалось в девять. Айк не стал настаивать и, доев пирожок, попрощался, сказав, что свинство было нас задерживать в редакции до семи. Я согласился с ним, и он ушёл. Я тоже пошёл домой, который был, слава богу, близко. Дома меня ждала Кити, моя жена. Она была больна и лежала в постели.
– Ну, как ты? – спросил я.
– Ничего, – сказала она. – Температура спала.
– Сколько?
– 38,5.
– Прогресс, нечего сказать!
– Почему ты опоздал? – спросила жена. Я переодевался.
– Потому что наш шеф – идиот! – И я рассказал обо всем Кити, добавив к тому же пламенные речи Айка.
– Слушай, а, может, тебе зарплату повысят? – предположила Кити.
– Вряд ли. К тому же если даже повысят, то всё равно всё съест инфляция, продукты тоже подорожают. А вообще давай не говорить о работе и инфляции.
– Это ты начал об инфляции и ещё о повышении цен.
– В таком случае, извиняюсь, – сказал я.
– Я тебя извиняю, – пошутила Кити и закрыла глаза.
Я вспомнил, как я себя чувствовал неделю назад, когда у меня тоже была температура 38,5, и понял, что моей жене сейчас очень плохо.
– Я тебе принесу чаю, – сказал я.
– В термосе есть кипяток, налей оттуда. А чайник поставь на плиту.
Я сделал, как сказала Кити, и вернулся в комнату с двумя стаканами чая. Мне не хотелось чаю, но, не знаю почему, я налил и себе.
– Сядь. Я поправлю тебе подушки, а потом будем пить чай.
– Я буду всем говорить, что у меня очень заботливый муж и очень внимательный, – сказала Кити.
– Да. Это ты можешь сказать. А вот что твой муж зарабатывает хоть мало-мальски нормальные деньги, ты не можешь сказать.
– Это не важно.
– Нет. Очень даже важно.
– Давай не будем об этом. Я устала. Вот выпьем чай, потом пойдём в кухню и будем обедать. У нас сегодня опять макароны.
– Макароны – это здорово! – бодро сказал я.
– Не притворяйся, пожалуйста. Ведь тебя от этих макарон уже, наверное, тошнит, бедненький!
– Не говори так.
– Ладно.
– И потом, не надо вставать. Я всё принесу сюда.
– Я же говорю, у меня очень заботливый муж!
– В этом ничего особенного нет.
– Нет, есть!
Кити пила чай большими глотками, и её глаза от температуры блестели.
– Бедная моя, ты совсем плоха, – сказал я.
– Ничего. Через пару дней всё пройдет. – Кити улыбнулась.
– Правильно, – сказал я. – И мы пойдём на концерт в филармонию, я напишу потом статью, и у нас будет немного денег.
– Правда?
– Да...
– А хорошо, если у нас будет куча денег, правда?
– Да, мы купим квартиру, новую и побольше, – сказал я.
– Глупый! Мы заведём ребёнка.
– Ах, да! Я и забыл.
– Не надо забывать о таких важных вещах.
– Я извиняюсь.
– Тебя уже извинили.
– Спасибо.
Мы помолчали, потом Кити сказала:
– А если у нас будет много денег, мы заведём ребёнка и купим квартиру.
– Вот именно!
– И будем покупать вкусные вещи и есть.
– Послушай, да ведь ты голодна!
– Совсем нет...
– Мне-то не ври. Скажи просто: «Я голодна».
– Я голодна, – сказала Кити.
– А я, как идиот, пою тебя чаем!
– Чай тоже полезен.
– Не больше, чем еда.
– Хорошо, – сказала Кити. – Допьём чай и будем есть.
Я кончил пить чай и поставил стакан на ночной столик.
– Слышишь, пошёл дождь.
– А что это означает? – спросила моя жена.
– А то, что будет осень.
– Хорошо, когда осень, хотя жаль, что лето кончилось.
– И плохо то, что потом будет зима.
– Правда. – Кити сделала большой глоток и отдала мне стакан.
Я пошел на кухню, помыл стаканы, потом положил в тарелки макароны, взял два больших куска хлеба, вилки, и понёс все это в нашу единственную комнату.
– Ты взял не те тарелки, – рассмеялась Кити.
– Ничего, сойдёт.
Мы стали есть, а потом я закурил.
– Дождь всё ещё идёт? – спросила жена.
– Кaжется, да. Не сильно, но пока идёт.
– Знаешь, о чём я подумала, когда ты был на кухне?
– О чём?
– О том, как будет, когда у нас родится ребёнок.
– А я не представляю, как это будет, – сказал я.
– У меня это получилось. Я представила, как ты вернешься с работы, я дам тебе поесть, и ты будешь играть с малышом и говорить смешные слова.
– Например?
– Ну, не знаю...
– Такие, какие я говорил тебе?
– Да.
– А, может, я придумаю что-то новое.
– Конечно, придумаешь. Ты же умный.
– Это ещё вопрос.
– Не скромничай.
Дождь кончился, и я поставил градусник Кити под мышку. Уже стемнело, и я включил лампу на ночном столике.
– Знаешь, – сказал я, – когда у нас будет куча денег, мы купим телевизор и будем смотреть его по вечерам.
– Не надо телевизора! – сказала Кити. – Ты всё время будешь сидеть перед ним, а потом станешь дремать, и так мы постареем.
– Обещаю, что не буду.
– Правда?
– Честное слово.
– Ну, тогда можно купить и телевизор. – Кити вздохнула.
– Что случилось?
– По-моему, у меня температура поднимается.
– А ну, дай градусник. – Я подошёл к лампе. – Боже мой!
– Сколько? Только не ври, пожалуйста.
– 39.
– Не волнуйся: температура по вечерам всегда поднимается.
– Знаешь. Ты лучше ложись. Не надо тебе сидеть.
– Но я устала лежать.
– Всё равно.
Кити легла, и я укрыл её потеплее и поцеловал.
– Да ты вся горишь!
– Ничего. Через два дня всё будет в порядке, и мы пойдём на концерт.
– Это мы ещё посмотрим, – сказал я и подумал, что мы через два дня вряд ли сможем пойти на концерт.
Потом свет выключили, и я нецензурно выругался.
– Не ругайся при дамах! – сказала Кити.
Я зажёг свечу и принёс жене лекарство. Она выпила.
– Всё. Отбой. Теперь спать! – сказал я.
– Не уходи, ладно?
– Я не уйду. Хочешь, возьми мою руку?
Кити взяла мою руку в свою, повернулась на бок и закрыла глаза. Руки у неё были холодные. Я сидел так, пока свечка не догорела, и тоже лёг спать. Пару раз Кити что-то бормотала во сне, но я не расслышал и пожалел об этом. Этой ночью я плохо спал.
На следующий день шеф в торжественной обстановке сообщил, что нам повысили зарплату. Я обрадовался, хотя и знал, что на это всё равно нельзя будет ни завести ребёнка, ни купить квартиру побольше, ни телевизор. Но зато через два дня, когда зарплату выдали, я купил полкилограмма конфет, и мы с Кити ели вечером конфеты и пили чай. Из термоса. Это мы себе могли позволить…
КОГДА Я БЫЛ ОДИНОКИМ
– А это что за старики? Это в Цицернакаберде[6]! Интересная фотография… – сказала Лусин.
– Да. Хорошо получилось, правда? Большой старик стоит, держа в одной руке зонт, а другой рукой, приобнимая, поддерживает маленького худого старика. И оба смотрят на Вечный огонь… Помнишь, в прошлом году приезжала делегация биохимиков на Конференцию? Я тогда ещё был аспирантом.
– Да.
– Так вот. Эти двое попросили меня отвезти их в Цицернакаберд. В Музей Геноцида армян, к Вечному огню, и всё такое… Вот этого маленького, худенького старика видишь? Это Аарон Розенталь. Я с ним познакомился ещё в Вашингтонском университете. Помню, тогда нас, всех приглашённых – студентов и преподавателей – повезли в Музей Холокоста. Я поехал со всеми, но в Музей не зашёл. Аарон Розенталь – профессор университета – был очень удивлён этому. Я объяснил, что мне будет тяжело, что я не хочу, и действительно остался стоять у автобуса.
– Не понимаю, – сказал Аарон Розенталь и, качая головой, зашаркал тоненькими нетвёрдыми ножками ко входу в Музей… И вот в прошлом году, осенью была Конференция биохимиков у нас. И Аарон Розенталь и Герхард фон Мецц – этот второй старик, высокий, крепкий – попросились в Музей Геноцида армян, хоть это и не входило в программу их пребывания…
– Эту фотографию делал ты? – спросила Лусин.
– Да. В тот день всё время шёл дождь. Даже пахло снегом. И ещё где-то сжигали опавшие листья… Несмотря на непогоду, мои биохимики не отказались от похода в Цицернакаберд, и – представь этих стариков, большого и маленького под общим зонтом – героически преодолели подъём холма. Мы зашли в Музей. Гид всё рассказала, всё, как и нужно, показала документы, фотографии, а потом мы, опять под дождём, пошли к мемориалу, к Вечному огню.
– Знаете, Согомон, – сказал мне Аарон Розенталь по дороге. – Всю мою родню уничтожили нацисты в разных концлагерях. Брат и я попали в Анхау. Брат вскоре умер, а я выжил. Чудом. У меня врождённая аналгезия – это когда нет чувства боли… Этим заинтересовались медики концлагеря Анхау…
– Вы, может, знаете, Согомон, – продолжил уже Герхард фон Мецц. – концлагерь Анхау известен тем, что там нацисты проводили медицинские эксперименты над заключёнными. Цель – управление поведением человека. Даже по приказу самого Гиммлера главный врач Анхау изучал воздействие холода на человека, и тут маленький еврейский мальчик с аналгезией оказался очень кстати… Вот почему он выжил. Кстати, правильный подход к гипотермии так и не был найден.
– Ладно, Герхард, не будем об этом, – сказал Аарон.
Герхард фон Мецц покачал головой:
– Я только одно хочу сказать вам, Согомон, может, вам это, как армянину, покажется важным… Мой отец, оберштурмбаннфюрер СС Мартин Готфрид фон Мецц, был комендантом лагеря Анхау…, причём дважды – в первый раз в 1942—1943 годах, а потом и к концу войны. Казнён судом Анхау через повешение 29 мая 1946. Вот так. Я, как известно – биохимик. А с Аароном мы случайно познакомились на одной из конференции в Филадельфии. И с тех пор путешествуем вместе, и на конференции ездим вместе, хоть и живём в разных странах – он в США, я – в Германии…
Мы дошли до мемориального комплекса и по ступенькам спустились к Вечному огню. Мои старики возложили цветы и замерли, глядя на огонь. Тогда-то я и отошёл на другую сторону круга и сделал это фото. Большой старик стоит, держа в одной руке зонт, а другой рукой полуобнимая, поддерживает маленького, худого старика. И оба смотрят на Вечный огонь… и… знаешь… никогда я ещё не чувствовал себя таким одиноким! Мне очень хотелось, чтоб меня обняли и… поддержали… Глупо, да?
– Нет… – сказала Лусин.
– Знаешь, когда мы по ступенькам с другой стороны стали подниматься, Аарон Розенталь мне сказал: «Согомон, я, по-моему, понял почему вы не захотели заходить в музей Холокоста в Вашингтоне…». И потом мы молчали, почти до самого такси, которое нас ждало у противоположного склона холма Цицернакаберд.
– Ты думаешь, он имел в виду твое это одиночество? – спросила Лусин.
– Не знаю, – ответил я. – Пошли пить чай!
- [1] Священник (арм.)
- [2] О, прекрасные цветы! (англ.)
- [3] Госпожа (арм.)
- [4] Господин (арм.)
- [5] Армянский поэт, прозаик и переводчик, классик армянской литературы (1897-1937).
- [6] Цицернакаберд (арм. – «крепость ласточки») – мемориальный комплекс в Ереване, посвящённый жертвам геноцида армян в 1915 года.