Да простит меня Вероника Долина, если скажу, что от её поэзии у меня всегда остается послевкусие какой-то совершенно детской, мудрой, безграничной и неизбывной пристрастности к жизни со всеми её вкусами, запахами, голосами и отголосками. Редкое при прочтении современного поэтического контента и оттого особенно дорогое ощущение. А ещё остается ощущение пронизывающего ветра, ускользающего времени, непостижимости и хрупкости бытия и бытования человека…
О. Г.
ПАМЯТИ Э. В. Было время – нас на дачу звали. Как же мы охотно стартовали! Как же мы готовились в дорогу, Хоть я в гости не ездок, ей-Богу. Я люблю, как прежде, по старинке – У себя чумные вечеринки, Где салат, паштеты и миноги, И картошка, и бараньи ноги... Но, когда нас звали в ту усадьбу, Ехали мы, как к себе на свадьбу. Сердце пело и не уставало. Вот как нам вдвоём тогда бывало. Жили там хозяйка и хозяин. От Москвы до самых до окраин – Нам таких столов не накрывали. Где бы так ещё?.. Да нет, едва ли. * * * Как объясню себе самой влеченье к терпкости? Её и летом и зимой – недостаёт. Возможно, щупленькой была, и как-то вверх расти Мне фрукт румяный, как и в детстве, не даёт. Когда я вижу изобилие осеннее – Где черноплодная рябина, где айва – Что ни сентябрь, то прямо сердцу потрясение. Что ни корзина – то кружится голова. И слава богу – эти праздники не майские, А через лето я всегда бегу бегом... Мой старый двор мне приготовил эти райские, Вот эти крохотные яблоки кругом. Из тех времен далёких, други неколбасные, Из дальних дней, где были польские духи – Я принесла в кармане маленькие красные – Плоды деревьев – неуклюжих, как стихи. Не отбирайте у меня мои пристрастия. Не запрещайте мне. Я вымру и сама. Айва, рябина, мои яблоки прекрасные. Я с вами, милые. Потом у нас – зима. * * * Ну что? Разделали леща. И не скажу, чтоб сообща – Всё бабушка пилила и скоблила. А эти, прочие, зайдя И отбивных не находя – Насупились – всё, мать, пересолила! Пожалуй, так. Треклятый лещ – Уже реликтовая вещь. Не всякая кухарка бы хотела... А я, наглядно всех любя, Хоть и не верую в себя – Стою, пилю не слишком ласковое тело... Но разговор не о леще. И не о рыбе вообще. И не о пиве, не о мясе, не о соли. Он, этот разговор, о том, Что есть дитя. Оно потом Растёт зачем-то и приносит много боли. Оно приходит и велит. Притом пощады не сулит. Не жди пощады, – говорит довольно прямо. – Не та вода, и хлеб, и соль. И соусы не те, позволь! Да ты совсем, похоже, сбилась с шага, мама. Не угодило старичьё. Ну, уродила, ё-моё. Да и арбуз не удался, арбуз проклятый. Умнее буду, что ли, впредь... Стараться буду вглубь смотреть, Чтоб в сердце самое прозреть, Друг полосатый! * * * И в завершенье дня (не очень трудного) Отрыли мы «Волшебник Изумрудного...» И ну его читать, читать, читать... Не знаю, сколько милых современников, Сколь одноклассников моих и соплеменников – Учились с этой книжкою летать. Там домик тёмным вихрем поднимается. Но девочка в изгнании не мается – А топает и топает вперёд. И рядышком – волшебные животные, И приключения их – не тягомотные, Такие, что и школа не берёт... А школа напряжётся, постарается. И трёт тебя. Но нет же – не стирается. Страшила, Лев, железный Дровосек, Собака, к изумленью, говорящая, И девочка – почти что настоящая. Пять чувств – и всё тут. Вот он – человек. Возможно, на другой какой-то скорости Росли и те, что полюбили Дороти. Дорогу в ярко-жёлтом кирпиче... А мы не заступали в степь канзасскую, Но засыпали с книжкой под терраскою На даче. С ураганом. При свече. * * * Котов – почти что ненавижу. В их сторону и не гляжу. И кошку – белу, чёрну, рыжу – Красавицей не нахожу. Уж так устроен мой хрусталик, Что выделяет он собак Для бедных глаз моих усталых... А кошек – нет. Ну вот никак. А всё же, дело пожилое, Иду с лохматым другом тут – И вижу – как полуживое Три микронедруга сосут... Чуть не грызут мамашу, урки. Она – худышка в три ребра. Потомству этой тощей мурки – Её саму кормить пора. Сосут, терзают оголтело Её непышные сосцы – Вот так-то это само дело Умели делать их отцы... Один черныш, другой белянка, А третий густо полосат. Асфальтом залита полянка, Подвальный уголок им сад. Под боком бочек просмолённых, Где закатали всю Москву – Свет диких глаз её зеленых Сверкает страшно, наяву. Я вовсе не котов поборник. Но я им вынесу мясцо, Чтоб в тех глазах москвич-позорник Вконец не потерял лицо. * * * Вчера, в режиме воскресенья, не ожидая потрясенья – на «Скрипку Ротшильда» зашли в соседний уголок Земли.. Там Баринов и Ясулович, наследники былых сокровищ, играют основной дуэт, к тому же целых восемь лет... И восемь лет Москва моя идёт и хлопает в ладоши, от стариков до молодёжи есть представители в рядах – и все, похоже, тут в ладах. Так есть же правда в этом мире! Есть свежесть в пиве, вкус в кефире. Грибок – кефиру, пиву – хмель, театры – всем, отсель-досель. Тут не грызутся троглодиты, не бьются до смерти бандиты с ужасным матом на устах, на лбу – затылок, грудь в крестах.. Но не спасают нас, увы, театрики моей Москвы. И даже если не спасут – пускай нас, как овец, пасут. * * * Замучила вас всё же, мезами. Меж нами, неформальными людьми, Признаюсь – жестковатый был Глухарик... Ну что же делать? Разные все дни. Как ни пытай себя, как ни гони, Не вырвешь изнутри солёный гарик... Куда спешишь?? Себя лишь насмешишь. Короче, завтра – встреча в Альма матер. Включу в себе, пожалуй, трансформатер – И буду завтра петь, как соловей, Как птица экзотических кровей, Упавшая в московский жаркий кратер. Мы ж поэтессы, то есть хулиганки! Итак, до встречи завтра на Таганке. * * * Ну, например, сегодня вот хочу Ребёнка как бы приписать к врачу... С утра у парикмахерши спросила: Какие тут, голубушка, врачи? К какому обратиться, научи. ...Меж тем – в окошке осень моросила. От счастья жизни чуть не хохоча, Мне записали телефон врача, Предупредивши – крут, каких немного. Как это может быть – что доктор крут?? Крут – и в деревне? Все, конечно, врут. И где он тут? Да вот, через дорогу. Помявшись, позвонила. Так и так, Мол, надобен, месье, один пустяк – Могу ль прийти – и формуляр заполню? Зайдите, – отвечает, чудеса! – Ко мне, прошу вас, через полчаса. Я сам заполню, имя я запомню. Я, слабо понимая, что к чему, Минут через пятнадцать – жму к нему. Что вижу я? Сидят там тёти-дяди, Покорны, как пленённые орлы. На лицах всех – одно курлы-курлы, И – детская привязанность во взгляде. Да, видимо, неслабый эскулап – Решила я, чуть оглядевши клаб. Похоже, не нуждается в рекламе... Ни секретарши-лапушки в очках. Ни кресел, чтоб, оставшись в дурачках, В отчаяньи звонить жене и маме... Что ж вижу я? Да в общем ни черта! Похоже, тут развал и нищета? Где доктор тот крутой? Наш маг серьёзный? А публика сидит – один, другой... Все слабо шевелят рукой, ногой, И тихо в сон впадают коматозный... Я вовсе не желаю с ними спать. Хочу домой, опять стишки кропать... Но тут выходит доктор, весь наглажен, И говорит: «А что вы тут, мадам? Ведь я сказал, что формуляр отдам – Так вот он вам. У нас тут быт налажен». Я там была минут, пожалуй, пять. Я с радостью пошла бы и опять, Да не пора в его отряды влиться... А где ж французский милый бюрократ? А где всё то, что тяжелей стократ, Чем наша оголтелая столица? Мораль сей басни: профи – мир у ног. ...Пожалуйста, учись давай, сынок. * * * Проехалась сегодня до Фалеза. Хоть с радостью, но, в общем, бесполезно. Похоже, вся Нормандия текла. Стучался дождь в усталую машину. Бежал поток в зелёную лощину. Я не могла приопустить стекла. И вымокла немедленно и жутко, Октябрьский ливень тут – совсем не шутка, Когда остановилась на краю Одной пресимпатичной речки бурной Для передышки маленькой, дежурной. Там я ждала оказию мою. И привезли мне свёрток. Он был чёрен. Стояла я над речкой, как Печорин. Как будто подо мной – Кавказ какой... А тот, кто мне привёз мои запчасти – Глядел не гордо, говоря мне «здрасьте». Простой автомеханик городской. Поехала обратно. Дождь и ветер. Напомню – день был тёмен, а не светел. Практически, в окошко бился град... Да, вот что я сказать ещё хотела: Домишки там – как каменное тело, Одетое в настенный виноград. * * * Что дети глупые, молчат? Чего-то там своё мычат? Не хочут, бедные, в музеи? Дел много, мы не ротозеи?.. А мы, бывало-то, в музеи всё тщились отыскать лазеи, а то ещё – иди и стой в погоде нашей непростой... Вот помню, хоть уж и не важно, как год назад на Караваджо стояли все, и стар и млад – как будто там делили клад. И мы, и дети постояли – не помню, только день, не два ли ? Пить, писать, да ещё тошнить. …Но все – нанизаны на нить, тянулось бодренькое гетто... Мой друг! А надо ль помнить это? Ведь в общем-то и наплевать, что время некуда девать. Что не щекочет под ногами и не бодает в бок рогами, не рявкает чванливо, зло? Быть может, деткам повезло? Хоть я любитель старины, не то чтоб крупный созерцатель... Но я – жилец своей страны. Её печальный прорицатель...