Его зовут Чак. Её – Присцилла. Он живёт в начале нашей улицы, в доме на углу Блумингтон и Седьмой. Она – в десяти кварталах западнее, на кольце Линкольн роуд, в каменном особняке. Оба принадлежат к одной породе – бигль.
Они долго переписывались, прежде чем Чак решился на побег. Он нашёл дом Присциллы, но встретиться им не удалось. Чак вскоре вернулся сам, и инцидент был исчерпан. Полгода спустя он убежал повторно, причём знай он наперёд, чем это закончится, наверняка не стал бы огорчать себя и своих хозяев. Присцилле как раз подыскали жениха. Отправившись в самоволку на Линкольн роуд, Чак стал свидетелем жуткой сцены: какой-то залётный, найденный при содействии клуба собаководов, рослый трёхлетка, изогнувшись в позе Приапа, с высунутым языком, покрывал его заочную любимую, готовясь наводнить потомством.
Подойти ему не дали. Наблюдавшие за случкой хозяева подняли шум и зашикали на него, едва заметив. Он отвернулся и потрусил прочь. Несколько часов колесил по округе, оставляя под каждым кустом, на столбах заборов, едкие комментарии о самках и о жизни вообще. Едва не подрался с пуделем. Напал на ошалевшего от неожиданности кролика. Потом, по пути домой, он обнаружил на лужайке перед окнами миссис Робак хоровод садовых гномов. И решил оторваться. Он обнюхал из всех, выбрал самого симпатичного, единственного, кто стоял, согнувшись, с фонарем в руке, видимо, пытаясь отыскать в траве ягоды. Размер гнома, его поза, показались Чаку подходящими, поэтому он, не медля, стал проделывать с ним то, что мечтал совершить с Присциллой. Природе не прикажешь.
Я поднял глаза в тот момент, когда миссис Робак, атукая с кастрюлей и обувной щеткой в руках, пыталась прогнать извращенцасо своего участка. Чак ретировался. Майк, его хозяин, благородный седовласый старик, рассказал мне однажды, что пёс родился с дефектом челюсти. Внешне этого почти не видно. Нужно присесть и задрать псу голову, чтобы заметить, что нижние зубы не прилегают к верхним – им не хватает примерно полдюйма. Классический недокус. Когда Майк покупал щенка, его предупредили, что собака не годится для разведения. Из-за врожденного брака Чака нет в каталоге собачьих свадеб, и дома ему приходится упражняться с мягкой игрушкой. Во всём остальном – он такой же молодчина, как и все бигли. Умный, жизнерадостный. Однако классический недокуспорождает хронический недотрах. Когда у соседских сучек течка, Чак теряет голову, а отдуваться приходится гномам. И в округе звучит кастрюльный набат.
Наш с Дженой дом почти напротив. Я уехал в Штаты двадцать лет назад. Через год мне исполнится пятьдесят. За всё время, прошедшее со дня окончания средней школы, я ни разу не был ни на одной встрече выпускников. Сначала – из-за лени и занятости. Потом – принципиально. И дело не только и не столько в том, что между мной и городом моего детства – пять тысяч миль.
Я всё ещё помню, как меня привели на первый школьный звонок. В тёмно-синем школьном костюмчике и лакированных туфлях. Мы еле выстояли торжественную линейку. Потом родители ушли, а наши классные руководители велели нам взяться за руки. И мы стали водить хоровод в школьном дворе – как символ нашей, только что начавшейся, дружбы, школьного товарищества и взаимовыручки. Хоровод маленьких людей, милых гномов, пока ещё обойдённых собачьим вниманием жизни (глупо называть судьбу сукой, она – кобель, да ещё какой!). После этого нас загнали в класс и провели первый урок, весь состоявший из рассказов о родине, долге советского школьника и заботе о нас коммунистической партии Советского Союза. Затем всех отпустили по домам. Это был самый короткий школьный день в моей жизни.
Воннегут в романе «Колыбель для кошки» изобрёл понятие гранфаллона– формального собрания людей, объединённых ложной целью. Когда умирает цель, происходит распад гранфоллона. Люди разлетаются кто куда, словно кегли после страйка. Так или иначе, но моё нежелание посещать встречи выпускников покоится на двух основаниях. Первое: я нежно оберегаю собственную память и те яркие образы, которые в ней хранятся. Я хочу помнить детей детьми. Юными, свежими, наивными. А не раздувшимися, помятыми жизнью персонажами грустного спектакля, одного из которых я вынужден лицезреть в зеркале. Второе: мне не хочется совершать ещё одну ошибку в своей жизни. Ошибку выжившего.
Был такой венгерский математик – Абрахам Вальд. Однажды командование британских и американских военно-воздушных сил попросило его помочь в вопросе усиления брони. Вальда возили по аэродромам, демонстрируя вернувшиеся после боевых вылетов машины, сплошь истрёпанные зенитками немцев. Долгое время он занимался подсчётом количества пулевых отверстий и анализировал статистику их распределения. Больше всего дыр приходилось на фюзеляж, крылья и хвостовую часть. Меньше всего – на топливную систему и двигатель. Ознакомившись с данными, собранными Вальдом, военные решили добавить броню в местах самых частых повреждений. Но Вальд отговорил их. Усиливать, сказал он, нужно не фюзеляж, а двигатель и баки. Обилие пулевых отверстий на самых пострадавших машинах, пояснил Вальд, говорило о том, что даже с такими серьёзными повреждениями пилоты смогли дотянуть до базы. А вот самолёты, получившие свинец в мотор и топливную систему, были попросту сбиты. Поэтому защищать следовало критически важные детали, в которых было меньше всего пробоин.
Судить о чём-либо только на основании доступных данных, значит искажать реальную картину мира. По сути, любая встреча выпускников – всё то же возвращение боевых самолётов домой. Кого-то потрепало меньше, кого-то больше. Повод выпить, покичиться друг перед другом своей удачей и крутыми навыками. Доказать себе и другим, что ты по-прежнему на ходу. В то время, как настоящую правду о жизни могли бы поведать именно те люди, которые не приехали и не приедут. Вот чьи истории стоило бы послушать вместо застольных бесед о машинах, домах, карьерах детей и ползунках внуков. Рассказы тех, чьим лицам всё ещё семнадцать. И чьи голоса в моей памяти навсегда останутся неизменны.
Одного из своих одноклассников я встретил там, где менее всего ожидал. Мы впервые приехали в Ниццу. Перелёт был тяжёлым, с двумя пересадками и многочасовым ожиданием. Поэтому Джена осталась отсыпаться, а я позавтракал в вестибюле отеля и решил отправиться на пляж. Июнь, девять часов утра. Английская набережная. Штиль, шипение прибоя. Я спускаюсь по лестнице к песку муниципального пляжа и вижу мужчину моих лет с маленьким ребёнком, которые собирают ракушки. На нём – белые джинсовые шорты, кремовая тенниска, солнцезащитные очки. Всё ещё густой ёжик пепельных волос. Я сажусь на песок метрах в пятнадцати от них, не собираясь им мешать. Он подошёл через несколько минут. Слегка подплывшая, но всё ещё крепкая фигура спортсмена. Шоколадный загар, цитрус парфюма. Тонкая незажжённая сигарета во рту. В жилистой руке – сдохшая позолоченная зажигалка. Он спросил по-французски, нет ли у меня огня.
– Серёга?
Секундная пауза. Он наклоняет голову и удивлённо смотрит на меня поверх очков. Чёрт возьми! Кто бы мог подумать! Я встаю, и мы заключаем друг друга в объятия – как бывшие одноклассники и бывшие земляки.
Теперь он Серж, Серж Легран, по фамилии первой жены. Гражданин Франции. У него всё в порядке. Инсульт, три брака – все удачные. Двое детей в Европе. Марсала – третья. Девочка лет четырёх, обворожительная в своём летнем хлопковом сарафане маленькой леди, с едва различимыми признакамисолнечного ребёнка. Пока она набирает песок в ладони, я рассказываю ему о себе, о работе, о детях, о моём Жильбере– хроническом французе, который всегда со мной, о нашей жизни в Штатах. Пытаемся вспомнить своих. Многих разбросало по шарику. Кого-то уже нет в живых.
Серж, не переставая, мнёт, раскатывает пальцами с безупречным маникюром белый цилиндр сигаретного фильтра. После школы он поступил в Рязанское десантное, проучился три курса. Бросил, когда распался Союз. Махнул в Италию. Пару лет батрачил на стройках, затем перебрался во Францию. Пошёл в Легион. Первый контракт дался тяжело. Потом получил капрала. Объездил полмира, побывал в разных местах, о которых рассказывать не имеет права, да и не хочется. В Сомали их лёгкий БТР шмальнули из гранатомёта. Троих – напрочь. У него – контузия, медаль, и двадцать процентов слуха на правом. Он поворачивает голову, чтобы я попытался рассмотреть миниатюрный слуховой аппарат. Улыбается, зная, что не видно.
Пять лет назад он женился в третий раз. Ей тридцать семь, владелица модельного агентства. Переехали в Ниццу в прошлом году, у них приличные апартаменты в десяти минутах ходьбы отсюда. Приданое жены. Ему вполне хватает сбережений и военной пенсии, просто не привык сидеть без дела. Вдвоём с компаньоном – марокканец, вместе служили – занимаются логистикой по Европе. Любые грузы. Летом – гольф и параплан. Осенью всей семьёй летают на острова, подальше от цивилизации, но с комфортом. Зимой – Швейцария. Здесь, в Ницце, у него есть ещё дайвинг-клуб. Учат нырять молодых богатых европеек (он картинно вскидывает бровь неисправимого ловеласа).
Марсала приносит нам своё творение – вылепленную с помощью пластикового шаблона песочную черепаху. Опускает перед нами и, смеясь, убегает мыть руки в волнах. Он отвечает на трель мобильного, бегло говорит по-французски, бросает взгляд на часы. Дочке пора возвращаться. Через двадцать минут у неё занятия. Надолго ли мы в Ницце? Где остановились? Он предложил встретиться и посидеть всем вместе. Можно в «La Route Du Miam», славное место. Завтра в восемь, устроит? Пообещал заказать столик на четверых. Мы обнялись, и я долго следил за тем, как они удаляются в сторону лестницы, держась за руки – отец и дочь.
Больше мы никогда не виделись. Некоторое время спустя при случайном упоминании его имени одна общая знакомая поделилась тем, что было известно ей от дантиста, чьей дочери он когда-то вскружил голову. Испанская полиция устроила облаву. В одной из фур обнаружили триста килограмм героина. Партнёра-марокканца через день нашли со вспоротым животом, его дом сожгли. Серж потратил всё, что имел, на лучших адвокатов, и смог доказать, что к наркоте не причастен. Но пока полиция вела расследование, арестовав парк машин, банковские счета, – они растеряли всех клиентов, и бизнес умер. Перенервничав, Серж подстегнул саркому, с которой с переменным успехом боролся много лет. Он скончался в лионском хосписе, менее, чем через год после того, как мы столкнулись на Английской набережной.
Я сдержал слово. Не дождавшись гостеприимного хозяина и выяснив, что мсье Легран не звонил, мы в условленное время с удовольствием поужинали сами. Ресторан и вправду оказался достойным, кухня – великолепной. Потом мы отправились совершать променад по вечернему городу. Джена была искренне расстроена, что ей не удалось поговорить с твоим русским другом и его француженкой. Иногда я называю её по-церковнославянски, в звательном падеже: Жено,Жено Ди,или просто Ди. Иногда, по-русски, Женей. В тот вечер я не стал объяснять ей, что внезапная встреча с земляком вполне оправданно порождает прилив чувств и искреннюю словоохотливость. Человеку время от времени надо выговориться тому, кто его поймёт. А затем так же быстро возвращается трезвый ум.
Он просто не захотел кривляться. Врать или, наоборот, устраивать душевный стриптиз перед людьми, которым, по сути, ничем не обязан. С какой стати? Большинство из нас не в силах вообразить, что творится в голове собственной собаки. Что уж тут говорить о человеческой душе. На Западе не принято рассказывать о своих проблемах. Иначе мы оказались бы в обществе людей, за которыми повсюду тянутся парашюты. Свой собственный он носил с достоинством, временами закидывая его за плечо грациозным жестом, будто край римской тоги. Что бы там ни скрывалось внутри, он дышал легко и раскованно, словно говоря: я не лётчик, я – парапланерист. Не наступайте на моё крыло, дебилы! Вы боитесь высоты, а я ищу высокий обрыв, чтобы броситься с него – и взлететь.
На зимней распродаже, в сочельник, Джена присмотрела рождественские ясли. Она давно уже собиралась облагородить пустынную поляну перед окнами нашего дома гирляндой, Святым семейством, фигурами пастухов и животных. Китайские, но ладно вылитые из какой-то облегчённой пластмассы, в полукруге амфитеатра, призванного изобразить хлев или пещеру. Миниатюрная копия таких всегда стояла в доме её родителей в Коннектикуте, рядом с ёлкой. Быть может, Джена сама передумала бы в очередной раз, но магазин сделал убийственную скидку – семьдесят процентов. И сердца американских домохозяек потекли, как сахар на огне, закапав лысины супругов.
После обеда я отправляюсь в кабинет, чтобы разобраться с лекциями на завтра, а она, моя посуду, спрашивает из кухни, что я думаю о яслях перед домом. В это самое время за окном раздаётся кастрюльный гонг миссис Робак. Пристыженный Чак проносится по другой стороне улицы. И я вынужден ответить, повысив голос, чтобы она расслышала:
– Думаю, лучше подождать.