Эта подборка Ирины Евсы 2014 года страшна пророчествами, в ней скрытыми. Ирина Евса вообще невероятный поэт и очень порядочный человек. И сейчас, через 8 лет после публикации, этот кристалл блестит так ярко, что режет и обжигает глаза.
В подборке возникает тема нечеловеческого, притворяющего человеческим. Неестественного, неживого – подменяющего живое и дышащее. Уже в первом стихотворении снеговик возникает как гомункулос, притворяющийся живым холодный снежный уродец. Снег здесь является символом ада – не даром у инкуба, обольщающего человеческих женщин, – ледяное семя.
Это снега тающие пласты,
С крыш на землю валятся, грохоча,
А совсем не то, что подумал ты.
Ирина так умеет сделать, что как бы лобовое высказывание становится антивысказыванием. Потому, что не снег с грохотом падал в конце февраля на украинские города. Но откуда Ирина могла знать это в 2014?
и когда шутихи трещат во тьме,
Ты мычишь, к несущей стене ползя.
Тут ведь не только отсылка к «Обломку» Иннокентия Анненского, где шутихи откалывают руку мраморной статуе. Тут и предчувствие собственного жизненного сюжета, начавшегося 24 февраля, и никак не кончающегося. В марте я спрашивала Иру: «Как ты?», а она отвечала: «Плохо, провела всю ночь под бомбежками в ванной комнате».
Карнавал связан со смертью, веселье – со смертью, но огонь не несёт веселья, он смыкается с холодом. Недаром ведь мороз обжигает не меньше, чем жар. Ира и Мандельштама здесь вспоминает косвенно: «Если страх – какого тебе врача?» – это ведь «Читателя – советчика – врача», и вспоминаешь вдруг о кошмарной вдруг наступившей действительности, где поэт ест «мёртвый воздух» и грачи задыхаются «в горячке» у «обледенелой водокачки». У Мандельштама – тот же прием – горячее и ледяное смыкаются, становятся неразличимы.
Тема снега развивается и в следующем стихотворении подборки:
Темень хрусткую комкая,
Намывая сугроб на углу,
Крупка сыплется колкая.
Примерзают костяшки к столу.
Стихотворение это – как бы бытовая зарисовка: опустившиеся бомжи, «сепараты и ватники» играют в домино, но костяшки – это не только кости домино. Казалось бы, описываются люди с конкретными именами, кликухами и историями, и ничего такого особенного – но, как всегда у Евсы, происходит прорыв, в пространство стихотворения влетает сквозняк, и из бытового прорастает потустороннее. «Стол дармовой», за которым афганские ветераны играют в «козла», вдруг трансформируется в державинский («где стол был яств, там гроб стоит»), и ветер, треплющий «драное кружевце» – нет, не занавесок, а заснеженных лип – становится главным персонажем этой картинки, единственным персонажем, вносящим движение в статику мертвецов: «и у каждого бирочку / треплет ветер на левой ноге».
Снег продолжает идти и в следующем стихотворении: «Сосны тёмным полукругом. Снег, Звезда в семнадцать ватт». Опять у Евсы – «обытовление» явлений, звезда сравнивается с тусклой электрической лампочкой (у плохого поэта лампочка сравнивалась бы со звездой). Ослик здесь – жертва человеческих разборок, битый и обвиняемый в том зле, которое совершают двуногие. Но этот ослик – брат того ослика, который был в хлеву, когда родился Христос, потому тут есть звезда, и именно этот ослик видит «мир большим и белым сквозь пробоину в хлеву» – именно таким, каким мир и должен быть, а не каким его сделали люди, воюющие, поджигающие, бомбящие и уничтожающие.
Закономерно следующее стихотворение подборки, когда автор вглядывается в хрустальный шар для гаданий, или в стеклянный шар, который встряхни – и падает добрый рождественский снег (а предыдущее стихотворение цикла было ведь про рождество):
разглядишь (стекло, где опять зима,
Потерев дырявою рукавицей)
В стихотворном пространстве возникает странная игра с хроносом: автор словно смотрит в волшебный шар из постапокалиптического времени (ибо рукавица дырявая бывает только во времена больших бед и катастроф, и это очень контрастирует с летним, любовным, обреченным счастьем двух подростков. И даже в счастье прогуливающих уроки «отрока с отроковицей» (да, именно эти слова – так как тут - совершенно уже надмирное состояние, то, когда «времени уже не будет», как написано в «Откровении Иоанна Богослова»). Летнее счастье – с опаской, щербинкой и червоточинкой: цикады здесь не поют, они издают «воспаленный скрежет» (явная отсылка к «Стальной цикаде» Анненского), шорох в борщевике пугает (а борщевик и не является мирным растением, он жжёт, он опасен и вреден).
Полудети не знают, «кто там, кто там»: ящерка ли по щеке, или «пчёлка чиркнула» (уже почти что пуля»). Потом, в конце стихотворения, успокоительное: «– Ну, ты что? Ты что? Не сходи с ума. / Это просто Бабочка-голубянка» (Бабочка-голубянка иначе называется икаром – в честь того Икара, который, взлетев, разбился, то есть невозможно успокоиться тем, что это – не пуля и не ящерица, а всего лишь взлетевший и быстро погибший). Дальше читатель вообще проваливается в какое-то третье время – не в то, где подростки лежат на холме, и не в то, из которого смотрит на них автор: «одному – война, а другой – Лубянка», и возникает чувство обречённости, и беспомощности, как ни уговаривай, что это всего лишь бабочка. Да и бабочка – вестник из загробного мира, хтоническая посланница, тем более, – бабочка-икар. Хуже была бы только бабочка мёртвая голова.
В следующем стихотворении – всё та же тема зимы, снега и смерти, и опять – в виде бытовой зарисовки, супружеского диалога – накатывает такое страшное, какое может описать только Евса. Герой отправляется воевать, обещая жене: «к первому жди снежку», и обещает привезти шубу, зимнюю статусную одежду, и она говорит ему: «Это война, война!», а он отвечает: «Это – работа», и становится совсем уже жутко, когда понимаешь, что стихотворение написано не в 2022 году, а гораздо раньше. И понятно, что не вернется он с войны, и ей одной поднимать троих детей. Они стоят под чёрным подсолнухом, он «чёрный, как негатив / утреннего светила», и подсолнух знает про них больше, чем они сами, да и война всегда – негатив жизни и любви.
Эти два стихотворения показывают два варианта развития любовной темы, но расстались ли любящие подростки, или завели семью и родили троих детей, потому что обречены все при любом развитии сюжета. Следующее стихотворение подборки сразу начинается страшно, Евса не подводит тихими тропами к жуткому финалу, как обычно, а сразу ошарашивает читателя:
Под весенним сквознячком
Навзничь – ты, а я – ничком.
Мы прикончили друг друга,
Так сказать, одним щелчком.
И здесь опять на небе «солнца красный апельсин» – оно ведь – жар, а жар убивает так же, как и холод. И смерть – «под весенним сквознячком», когда уже мёртв, уже «не холоден и не горяч». Солдаты вражеских армий ведут относительно мирный диалог – более мирный, и спокойный чем вели его супруги в предыдущем стихотворении. Один предлагает другому: «Золотыми облачками / над телами повисим». А как происходит такое нахождение мёртвого в облаке – рассказывается в следующем стихотворении: «Погибший на живого смотрит сверху», где описывается то, как отец готовится к приему сына, который умер, но об этом – ни слова – всё – полунамеками, от которых еще больнее и ещё страшнее. Отец готовит ужин, собирает стол, хлопочет, и вот:
Но замирает, чувствуя в затылке
Какой-то непривычный холодок.
С чего бы? Целый день жара под сорок.
Что в доме душегубка, что в тени
(вот они опять – жара и холод как проводники в смерть). И совсем страшные в своей обыденности строчки:
А сын ему: включи мобильник, батя!
Нет, не включай. Нет, все-таки включи.
Как Евса это делает? Как?
Следующее стихотворение – про летнюю пляжную жару, где разносит кукурузу женщина из Луганска, очень мирный разомлевший пейзаж, можжевеловый воздух, шмели, и женщина рассказывает, как её сына выносили из школы по кускам, и самое страшное, как всегда у Евсы, в конце:
– А рука-то была не его… – Говорит. –
Так с чужой и зарыли рукою.
Евса кричит о смерти, но её не слышат так же, как не слышат пляжники тётку с кукурузными початками.
И следующее стихотворение – как раз об этом:
– я же вам говорил! – та ладно, ты просто гнал (…)
– говорил же я вам, что этот будет убит,
Тот живьем сожжен, а та – из окна кульбит.
«Комплекс Кассандры», когда кричишь, предупреждаешь, а тебе не верят – очень страшная штука. Грустно, когда ты предупреждаешь:
на небесную – так ведь? – ось
налетит земля… ты эти страшилки брось
все – костьми, раз надо
брысь, рапсод распада! –
не шекспир, небось
Диалог этот – совершенно потусторонний, надмирный и надчеловеческий.
Окунув читателя в лобовую смерть, войну и ужас, автор переходит к более тонкому кружеву: в следующих стихотворениях Евса показывает смерть, утрату и истекание через мелкие бытовые детальки, как будто она устала писать прямо и о жутком, и начала писать якобы нейтрально – но о не менее жутком: «Уступи лежак захмелевшей паре, / что кругами ходит, грозя войной». Это ведь не только про лежак на пляже. Это, как оказалось – про имущество, квартиру, город, страну – о попытках безумной силы отнять то милое, что ценно и дорого, о возможности пустить на свою землю, в свой дом:
Всё равно ведь кончится беспределом,
Переделом, пьяной пальбой в ночи.
Но покуда в чистом сидят и белом, –
Проскочи к воротам, отдав ключи.
В следующих двух стихотворениях описываются вот такие – отбирающие ключи – бесполезные глупые алкаши, только и умеющие, что резать в суп петуха, давить садовых улиток, пить, дебоширить и драться. Но даже и им, возможно, дается благодать, которой они не в состоянии ни принять, ни оценить. И дальше – стихотворение «Зависть» – о менталитете таких людей, желающих отнять, растоптать и уничтожить чужое, даже если у них самих есть что-то большее и лучшее.
А в следующем стихотворении – горькое, про дачные чашки, бережно упакованные и отданные:
Я отпустила всех, кто хотел уйти.
Я отдала им все, что хотели взять.
Ира словно писала – свою судьбу описывала, и свою коллекцию свинок в харьковской квартире – где вышибло окна (но откуда она тогда могла знать, что так случится? Хотя – могла – в стихах все сбывается чудовищным образом).
Последнее стихотворение подборки начинается со слов о солнце:
Молодое светило вылезло на вершок.
Пляж, лето, но совершенно нет безмятежности: на пляже собирают бутылки две шалашовки, рядом – кладбище, где воруются розы, развалины клуба, и полная разруха. Но – Евса не была бы Евсой, если бы не прорвалась сквозь эту – даже не смертную, а скучную и скукоженную безнадегу. Следующие строки, завершающие и стихотворение, и подборку:
Куришь, в масляный воздух дым выпуская злой,
Пятернею водя нелепо, как бы смывая
Этот верхний, сиротский, праздно-лубочный слой.
И фрагментами проявляется вдруг живая
Виноградная волость, каменная страна,
Всякий раз при угрозе вражеского секвестра
Уплывающая из рук полотном Сильвестра
Щедрина.
На картине Сильвестра Щедрина «Веранда, обвитая виноградом» – нет смерти и войны. Там – только солнечный свет, прекрасная виноградная местность, радость, счастье и предвкушение жизни. И именно эта безмятежная итальянская радость на картине почти двухсотлетней давности должны присутствовать в человеческой жизни, а не тот смертельный, уродливый, скрюченный и скособоченный мир, который надвигался, и наконец надвинулся на Ирину Евсу и на всех нас.
В подборке стихотворения, как вагоны, бегут друг за другом, сцепляются в единую сюжетную линии, Евса выстроила странный, страшный, раскручивающийся, как кольца змеи, сюжет, но сюжет этот заканчивается убеганием, ускользанием из кошмара – в надежду, свет, лето и радость, и пусть будет все-таки так!
Ася Аксёнова, поэт, литературный критик (Россия-Израиль)