Мама приволокла торшер. Жёлтый металл, фарфоровая основа, роспись под гжель. Канделябр на подставке. Запыхалась. Папа сразу скривил лицо и начал шептать проклятия. А мама извлекла из походной сумки ещё и бра. Тут папа не выдержал.
– Зачем это? – спросил он с той интонацией, которая для разогрева, как вирус, чуть прихвативший горло.
– Ты ничего не понимаешь, – сказала мама с хитрой улыбкой.
Потом добавила:
– Там был и палас, но я бы не унесла.
– Где был, как его, палас, – поинтересовался папа, хотя сам знал где.
– В универмаге, – сказала мама.
– Значит, ты взяла мои деньги, пошла и купила вот это? – сказал папа.
Деньги у них общие. Лишь в конфликтах папа проводил разграничения, но управляла ими всё равно мама.
– Не все, – сказала мама. – У нас была получка, взяла свои и твои. Сдача в сумке.
– То есть, наши деньги ты потратила вот на это? – папа театрально развёл руками.
Он даже боялся произнести названия вещей, будто те могли вызвать духов или потусторонние силы.
– Ты ничего не понимаешь, – сказала мама и добавила: – Дремучий носорог.
– Да, конечно, я носорог, кто ещё? Ты же принцесса и балерина.
После чего папа надел ботинки и скрылся за дверью. И были слышны его шаги на лестнице, даже бег. Он всегда так поступал, когда расстраивался.
– Ой, дурной, – сказала мама.
Она поставила торшер в угол. Вкрутила три неяркие остроконечные лампочки и нажала переключатель, что на утолщении провода. Уселась на диван и стала пристраиваться к обновке. Начала с осмотра дефектов. По ходу поправила декоративную подушку, что постоянно присутствовала на диване. После смотрела в пустоту, скрестив на груди руки, и зачем-то вздыхала. Я пытался проследить взгляд. Там, в конце, было окно и силуэт соседнего дома. Ничего особенного. Потом мама взяла журнал – пробовала читать. В завершении достала из «энзэ» баночку растворимого кофе, вскрыла фольгу и пошла на кухню. Кофе пила тоже здесь же, в гостиной, оттопырив мизинец и удерживая дымящуюся чашку над блюдцем.
– Будешь? – спросила она.
Я кофе не пил, принципиально.
Когда вернулся папа – ходил он обычно к газетному киоску, что у магазина, или просто болтал с кем-то во дворе, – мама сказала:
– Садись, почитай свои газеты, посмотри, как удобно.
Но папа ушёл на кухню. А мама в недоумении пожимала плечами.
Отказался он и от предложенных щей с жирным куском свинины. Когда мама попыталась положить котлету с макаронами, сказал:
– Я сам.
– Красивый торшер, – сказал я. – Только дорогой, наверное?
– Вот-вот, – поддакнул папа, разворачивая газету.
Мы ели котлеты с макаронами, а я думал, что вполне могли бы обойтись и без торшера, раз такая проблема.
– Сорок три рубля, – сказала мама.
– И ещё лампа, – добавил папа.
– Бра, – поправила мама.
Папа криво усмехнулся и посмотрел поверх газеты в мою сторону.
– Ешь, ешь, – сказал он и погладил меня по голове, явно сочувствуя мужчинам этой квартиры.
– Из-за денег портишь всем нервы, – сказала мама.
– Я ещё порчу нервы, – сказал папа, снова обращаясь ко мне, как к своему стороннику.
Он решил игнорировать растратчицу. Я не любил, когда они ругались.
– А может, нам и не нужен торшер? – спросил я осторожно. – Обходились же без него.
– Ешь давай и меньше разговаривай за столом, – сказала мама и подвинула тарелку, чуть ли не к моей груди.
– Все у неё виноваты, – сказал папа. – Я виноват и ты.
– Была бы у нас девочка, она бы меня поняла, – сказала мама.
– Я тебя понимаю, – произнёс я примирительно.
Обидно, что она приплела некую непонятную девочку.
– Вижу, как ты понимаешь, – сказала она обиженным тоном.
Мама ушла в комнату. А мы доедали котлеты. И папа ещё раз погладил меня по голове. Просто так. А я не знал, чью сторону принять.
К вечеру тучи рассеялись. Папа забрал остатки денег и спрятал в шкаф, под постельное бельё. Для порядка ещё раз махнул рукой с неприятной гримасой и уселся на дальний край дивана, где не было торшера. Мама включила телевизор. Шла международная панорама. Диктор поставленным голосом рассказывал о студенческих волнениях, происках сионистов на Голанских высотах, о бедняках Америки. Бездомных было очень жаль, а ещё того старика, что разбил палатку у Белого Дома и долго жил в ней без воды и тепла. А в перерывах, когда дикторы отдыхали, звучала музыка, похожая на всасывающую воронку Вселенной.
– Сядь в кресло, – сказала мама, пытаясь примириться. – Посмотри, как стало уютно.
Папа, не слушал, словно в доме был лишь он и телевизор. Ну, ещё и я.
– Да оторвись ты, – сказала мама.
Начала тащить папу в кресло силой, веселилась. Он упирался, пока не стало понятно, что женское эго не сдастся и исполнит задуманное. Тогда папа уступил и успокоился, а она достала инструкцию от бра и спросила:
– Как его вешать, не понимаю. Глянь.
– Дай досмотреть передачу, – сказал папа.
– Это на минутку, – сказала мама. – Твоя передача никуда не денется.
Он нехотя глянул в бумаги.
– Вот, и вот шуруп в стену.
– Когда сделаешь? – спросила мама.
– У тебя же торшер есть, – сказал папа едким голосом.
– Торшер – это сидя читать, а лёжа неудобно. Свет со стороны падает. Нужно журнал наклонять.
– Завтра, – сказал папа. – Всё завтра.
Потом они лежали на огромной кровати в своей комнате. Папа читал книгу, а мама пристроилась у него на плече. И было ещё много лишнего места у стены, где поместился бы я, даже раскинув руки. Они редко так прижимались, во всяком случае, давно не замечал. Когда следовало перевернуть страницу, мама приподнимала голову, чтобы освободить руку.
Было тихо и спокойно. Я ушёл к себе, забрался под одеяло и размышлял, что никогда не женюсь на той, которая думает только о торшерах и паласах. Мы будем другими, будем читать книги и вместе ходить в кино, или в парк есть мороженное. И ругаться не будем. Ведь это так глупо, ругаться из-за торшера. Мысли были приятные, и я незаметно уснул.
Торшер бессменно охранял гостиную, как постовой, в назначенном месте. Долго охранял. Даже когда что-то рухнуло, и откололась часть фарфора на «ножке», остался на боевом посту. Ночью он – одинокий солдат в самой тихой комнате. Молчаливый страж. Про него забыли, исчезли первые эмоции. Иногда он встречал гостей, что приезжали к нам. Тогда разбирался диван, и он трудился до темноты, наблюдал, как суетятся чужаки и гаснут окна в доме напротив.
Когда я вырос, торшер переехал в новую квартиру, которую родители получили от завода. Он уже не светил. Возможно, работал, но лампочки никто не менял. Так и стоял тихо, без дела.
А спустя годы, в один из летних дней, он оказался у мусорных баков. Было всё равно. Старьё выносили внуки, без сожаления. И это был лишь один из ненужных предметов в опустевшей квартире с невыветрившимся ещё запахом прежних хозяев.
Филипп Клик. «Клеёнка».
Холст, масло, 92x73cм. 2022 г.