У великих поэтов бывают настолько важные для оценки их творчества произведения, что, исследуя эти строки, мы можем многое узнать об авторе и его жизни. Стихотворение Гумилёва «Память» – из ряда именно таких произведений: оно будоражит воображение, задаёт вопросы. Классика способна удивлять. Именно это свойство делает её востребованной во все времена. Бессмертие – это непрерывность признания. Порой свежее прочтение классики приходит не сразу – оно должно срифмоваться с новым временем. Стихотворение Гумилёва «Память» получило новую жизнь в конце 80-х годов прошлого века – и благодаря реабилитации имени автора, и благодаря той своей части, которая начинается со строчки «Я угрюмый и упрямый зодчий». Народ потянулся к вере, и эти строки классика как нельзя лучше отвечали их чаяниям.
Уже первый катрен «Памяти» является, по сути, законченным стихотворением: «Только змеи сбрасывают кожи, / Чтоб душа старела и росла. / Мы, увы, со змеями не схожи, / Мы меняем души, не тела». Строки о змеях вызывают у меня улыбку. Почему человек должен быть похожим на змею? Автор словно бы сетует: «Как нам с вами не повезло! Мы совсем не похожи на змей! Увы, увы и увы». Улыбку вызывает и наличие у гадюки «души». Конечно, и тела змеи не меняют – слезает кожа, однако новое облачение только повторяет форму старого тела. Ничего не меняется. Змея не становится ежом или крокодилом. По биологии автору – незачёт. И, вместе с тем, это настоящая поэзия! В этом как раз и проявляется её «глуповатость», согласно Пушкину. «Священное косноязычье тебе даровано, поэт!» – вспомнились строки из другого стихотворения Гумилёва.
Родители ничего не дали маленькому Коле из того, чем он впоследствии прославился. Папа, корабельный врач, и мама, домохозяйка, ничего не понимали в литературе. Мальчику часто было одиноко. В ночь, когда он родился, была страшная буря. Согласно поверью, повитуха громко воскликнула: «Да, неспокойная жизнь будет у этого малыша. Много будет странствий и скитаний». Так и произошло. Но именно такая жизнь и питает поэзию! Фактически Николай Гумилёв сделал себя сам. Он продолжал творить себя до последнего вздоха.
Память, ты рукою великанши Жизнь ведешь, как под уздцы коня, Ты расскажешь мне о тех, что раньше В этом теле жили до меня. Самый первый: некрасив и тонок, Полюбивший только сумрак рощ, Лист опавший, колдовской ребёнок, Словом останавливавший дождь. Дерево да рыжая собака – Вот кого он взял себе в друзья, Память, память, ты не сыщешь знака, Не уверишь мир, что-то был я. И второй… Любил он ветер с юга, В каждом шуме слышал звоны лир, Говорил, что жизнь – его подруга, Коврик под его ногами – мир. Он совсем не нравится мне, это Он хотел стать богом и царём, Он повесил вывеску поэта Над дверьми в мой молчаливый дом.
«Память – это стихотворение, где поэт говорит о том, что за одну биологическую жизнь человек проживает сразу несколько отдельных жизней. Даже сам автор удивляется матрёшечной спрессованности своей жизни – «второй» Гумилёв уже не помнит, каким был «первый». «Третий» Гумилёв был путешественником:
Я люблю избранника свободы, Мореплавателя и стрелка, Ах, ему так звонко пели воды И завидовали облака. Высока была его палатка, Мулы были резвы и сильны, Как вино, впивал он воздух сладкий Белому неведомой страны.
Читателям может показаться, что в последней строке речь идёт о поэте Андрее Белом, который тоже много путешествовал и с которым Гумилёв был хорошо знаком. Белый был в Египте и даже взбирался на пирамиду Хеопса. Наверное, Гумилёв побывал там, куда не смог добраться Белый. Но в стихотворении это – не фамилия, а цвет кожи. Это представитель белой расы человечества.
Если не знать того, что Николай Гумилёв прожил всего 35 лет, можно подумать, что он жил целый век. Столько успел, столько перепробовал, столького достиг! Он ведь ещё и воевал: «Всё, что бессонными ночами из тьмы души я вынес к свету, всё, что даровано богами мне, воину, и мне, поэту». Есть об этом и в «Памяти», это четвёртая жизнь поэта:
Память, ты слабее год от году, Тот ли это или кто другой Променял веселую свободу На священный долгожданный бой. Знал он муки голода и жажды, Сон тревожный, бесконечный путь, Но святой Георгий тронул дважды Пулею не тронутую грудь.
Может быть, воин в поэте берёт начало уже в «самом первом» Гумилёве. А, может быть, «четвёртый», воин-поэт, объединил трёх предыдущих. Трактовать можно как угодно – все эти ипостаси творца, конечно же, умозрительны. Что меня бесконечно удивляет в этом стихотворении Николая – на чём оно держится, почему не распадается на составные части? Где тот «цемент духа», который скрепляет разрозненные части внутреннего триптиха? Это феномен магической просодии. И, конечно, «Память» – автобиографична. Есть художники-созерцатели, вроде Леонардо да Винчи, и художники-деятели, вроде Микеланджело Буонарроти. Безусловно, Николай Гумилёв – деятель. Это не мешает ему реализовывать себя в творчестве – он всё успевает. Для деятеля все стихи – автобиографичны, поскольку жизнь дарит такому человеку множество собственных сюжетов. В «Памяти» вряд ли автор намеревался подытожить свою судьбу, но фактически так и получилось. Мы наблюдаем в стихотворении, как душа становится духом:
Я – угрюмый и упрямый зодчий Храма, восстающего во мгле, Я возревновал о славе Отчей, Как на небесах, и на земле. Сердце будет пламенем палимо Вплоть до дня, когда взойдут, ясны, Стены Нового Иерусалима На полях моей родной страны. И тогда повеет ветер странный – И прольётся с неба страшный свет, Это Млечный Путь расцвёл нежданно Садом ослепительных планет. Предо мной предстанет, мне неведом, Путник, скрыв лицо; но все пойму, Видя льва, стремящегося следом, И орла, летящего к нему.
Поэт словно бы ехал-ехал на второй скорости – да и включил сразу четвёртую. А то и пятую. Он неожиданно заговорил как пророк, и это нисколько логически не вытекало из предыдущих строф. Получилось стихотворение внутри стихотворения. Это и есть пятая по счёту жизнь поэта. На мой взгляд, Гумилёв хотел сказать, что жизнь в Боге для него логически следует за вереницей его маленьких жизней, о которых он повествует в первых строфах этого стихотворения. Это, так сказать венец и предел жизни человека, причём ещё в этом мире. У Николая это словно бы сон о Новом Иерусалиме, грёза о будущем. Но этот рай для поэта недостижим, он заканчивает тем же, с чего начинал:
Крикну я… но разве кто поможет, Чтоб моя душа не умерла? Только змеи сбрасывают кожи, Мы меняем души, не тела.
Удивительное дело! Гумилёв спел вдохновенный гимн православию – и тут же «развенчал» эту магию утверждением, что лично ему это не поможет, душа его не обретёт чаемое бессмертие, даруемое Господом всем верующим. Парадокс? Более того, из смены душ во время жизни поэт делает вывод, что и в дальнейшем души будут «умирать» и возрождаться снова, что, скорее, ближе не к православию, а к индуизму. Подумалось: вера у порывистого человека, каким был Гумилёв, может быть внезапной. А ведь он писал раньше и такие стихи: «Пять коней подарил мне мой друг Люцифер…». И это уже совсем не вяжется с обликом верующего человека. Пожалуй, «пятая» жизнь была для Николая Гумилёва «рубашкой на вырост».
Просто хорошие стихи у великих поэтов не так удивляют, поскольку их много. У каждого классика есть, наверное, и откровенная «попса». Например, всем известный «Жираф». Однако больше нас цепляют стихи, в которых есть что-то необычное. У Гумилёва таких необычных стихов несколько. Я бы выделил среди них «Волшебную скрипку».
«ВОЛШЕБНАЯ СКРИПКА»: ОПЫТ ПОЭТИЧЕСКОГО ТРИЛЛЕРА Валерию Брюсову Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка, Не проси об этом счастье, отравляющем миры, Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка, Что такое тёмный ужас начинателя игры! Тот, кто взял её однажды в повелительные руки, У того исчез навеки безмятежный свет очей, Духи ада любят слушать эти царственные звуки, Бродят бешеные волки по дороге скрипачей. Надо вечно петь и плакать этим струнам, звонким струнам, Вечно должен биться, виться обезумевший смычок, И под солнцем, и под вьюгой, под белеющим буруном, И когда пылает запад, и когда горит восток. Ты устанешь и замедлишь, и на миг прервётся пенье, И уж ты не сможешь крикнуть, шевельнуться и вздохнуть, – Тотчас бешеные волки в кровожадном исступленьи В горло вцепятся зубами, встанут лапами на грудь. Ты поймёшь тогда, как злобно насмеялось всё, что пело, В очи глянет запоздалый, но властительный испуг. И тоскливый смертный холод обовьёт, как тканью, тело, И невеста зарыдает, и задумается друг. Мальчик, дальше! Здесь не встретишь ни веселья, ни сокровищ! Но я вижу – ты смеёшься, эти взоры – два луча. На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача! 02.12.1907
Стихотворение, о котором я собираюсь рассказать, Николай Гумилёв написал в 21 год, и это, наверное, был первый стихотворный триллер в русской поэзии. Говорят, страшилки сочиняют нарочно, – чтобы было не страшно. Но не думаю, что молодой поэт специально хотел «попугать» читателей и собратьев по перу. Стихотворение «Волшебная скрипка» открывает книгу Гумилёва «Жемчуга». В экземпляре известного археолога Анатолия Николаевича Кирпичникова стихотворение снабжено карандашной пометкой: «Из Ж. Занд». Исследователи пишут: «Смысл этой записи неясен. Возможно, что она отсылает к романам «Консуэло» и «Графиня Рудольштадтская», в которых тема скрипки играет важную смысловую роль».
Но, если пометка действительно была написана рукою Гумилёва, более вероятно другое предположение: за «широкой» спиной французской писательницы Николай Гумилёв хотел скрыть интимную подоплёку стихов, написанных в это время. Известно, что Гумилёв жил тогда в Париже, изредка совершая «набеги» в Россию, чтобы повидаться с Анной Ахматовой, в ту пору ещё Горенко. Раненный отказами любимой женщины, Николай был дважды близок к самоубийству и не погиб только по счастливой случайности. Всё это плохо вяжется с образом бравого и бесстрашного человека, каким, без сомнения, был Гумилёв. Однако не будем забывать, что поэту исполнилось только 20 лет, и он ещё не успел одеть свою душу в «броню», когда речь шла о любовных поражениях. Этот опыт придёт к нему позже. У меня есть все основания предполагать, что именно там, во Франции, и произошло мистическое крещение поэта, спровоцированное его несчастной любовью.
Я читал романы Жорж Санд, и в них напрочь отсутствует то, что позднее найдут в произведениях Густава Майринка и назовут «эстетикой чёрного романтизма». Если какие-то аллюзии из Жорж Санд в «Волшебной скрипке» и присутствуют, то это, скорее, попытка отправить читателя по ложному адресу, закамуфлировать свои истинные интимные переживания. Поэты нередко прибегают к подобным манёврам не столько из природной стыдливости, сколько из желания не предавать огласке своё мучительное настоящее. Только очень сильные люди способны сжечь в себе истину и не выплеснуть её на страницы своих произведений.
О том, какое значение придавал сам Гумилёв этому стихотворению, можно судить по тому, что оно открывает его сборник стихов, озаглавленный «Жемчуга». Подраздел «Жемчугов», вышедших отдельной книгой в 1910 году, гласит: «Жемчуг чёрный». Здесь поэт явно отдаёт дань своему лицейскому учителю Иннокентию Анненскому, а, возможно, и французскому символисту Анри де Ренье, томик стихопрозы которого «Яшмовая трость» («La canne de jaspe») увидел свет ещё в 1897 году. Одна из глав книги Ренье называлась «Чёрный трилистник», впоследствии он написал и «Белый трилистник», а Иннокентий Анненский в своём цикле стихотворений расширил эти «трилистники» до необычайной пестроты и разнообразия.
Безусловно, общаясь с Анненским и Брюсовым, молодой Гумилёв не мог не «заразиться» символизмом. Натуральный чёрный жемчуг действительно существует, он возникает согласно причудливым «желаниям» моллюска, чьи вещества придают соответствующую окраску формируемым минералам. Но поэт, конечно же, придал чёрному жемчугу символико-метафорическое звучание. Для него чёрный жемчуг – блестящая метафора любви, с её приливами и отливами, с её тёмными жемчужинами, которые покоятся на самом дне океана чувств. Чёрной жемчужиной для молодого Гумилёва стала непостижимая и своенравная Анна Горенко, будущая Ахматова.
Надо отметить, что скрипка по своей природе – светлый, божественный инструмент, не запятнанный какой-либо чертовщиной. Разве что в руках Паганини скрипка порой вытворяла странные вещи. В стихотворении «Волшебная скрипка» Гумилёв обретает, наконец, знание, тождественное силе. Стихотворение посвящено автору «Огненного ангела» Валерию Брюсову, с которым учившийся в то время в Сорбонне Гумилёв состоял в активной переписке. Но к кому это обращается поэт: «милый мальчик»? Очевидно, что не к маститому и умудрённому опытом Брюсову. К кому же тогда? Кому он предлагает попытаться овладеть волшебной скрипкой? Кто этот мальчик? И «был ли мальчик»? Я придерживаюсь того мнения, что в образе мальчика Гумилёв обращается к самому себе. Может быть, с воображаемой высоты того же Брюсова. Как бы там ни было, в стихотворении «Волшебная скрипка» герой его, «милый мальчик», проживает целую жизнь, и это по-настоящему, без дураков. А его скрипка – это любовь. Неразделённая любовь милого мальчика. Его скрипка – это его женщина. Женщина, рядом с которой он может погибнуть, ибо никому не дано её удержать. Однако сколько же человеческого величия, дерзновения в этой безнадежной попытке «приручить» непокорную скрипку! Сколько магии, сколько преодоления неуверенности в собственных силах! Волшебная скрипка Гумилёва – больше, чем скрипка. Это становится понятным, едва поэт заговаривает о «тёмном ужасе начинателя игры», о «бешеных волках на дорогах скрипачей». Он говорит о потребности поэтических натур постоянно быть в состоянии влюблённости:
Надо вечно петь и плакать этим струнам, звонким струнам, Вечно должен биться, виться обезумевший смычок, И под солнцем, и под вьюгой, под белеющим буруном, И когда пылает запад, и когда горит восток.
Конечно же, здесь ассоциативно приходит на ум вовсе не Жорж Санд, а Иннокентий Анненский, его блистательное стихотворение «Смычок и струны». Поэт делает сразу две кульминации в стихотворении, или, переходя на язык музыки, две модуляции. Это можно сравнить разве что со «вторым», а затем и «третьим» дыханием.
Ты поймёшь тогда, как злобно насмеялось всё, что пело, В очи глянет запоздалый, но властительный испуг. И тоскливый смертный холод обовьёт, как тканью, тело, И невеста зарыдает, и задумается друг.
Это речи ревнивца или брошенного любовника! Двуликая любовь теперь гримасничает поэту своей тёмной стороной, что особенно нестерпимо после наслаждения светлой стороной этого чувства. И это переворачивание двух противоположных ликов любви тождественно маленькой смерти. В реальной жизни поэт пошёл топиться, но, к счастью для нас, его читателей и почитателей, не бросился прямо в Сену, а решил это сделать на северном побережье Франции, в Нормандии. Это и спасло ему жизнь: на севере поэта арестовала «за бродяжничество» французская полиция, и, видимо, эта встряска помогла ему вернуть себе душевное равновесие.
Жанр поэтического триллера был настолько созвучен в это время поэту, что спустя некоторое время он пишет ещё одну страшилку – стихотворение «Камень», тоже вошедшее впоследствии в сборник «Жемчуга» как «чёрный жемчуг» и аналогично помеченное в вышеупомянутом экземпляре А. Кирпичникова «из Жорж Санд». Но скрипка, в отличие от камня, сама человека не убивает – и потому не страшна. Наоборот, внешне она пленительна, очаровательна, и даже имеет, совсем как женщина, приятные глазу округлости. Поэтому в «Волшебной скрипке» срабатывает эффект контрастности: скрипка и «бешеные волки» настолько из разных систем координат, что сразу задумываешься о тайнописи стихотворения. Замечу в скобках: не исключено, что Гумилёву, имевшему большие проблемы с музыкальным слухом, было мучительно слушать любую музыку. И это – ещё один ключ к пониманию «Волшебной скрипки». Позволю себе высказать ещё одну версию подтекста этого стихотворения. В стихотворении «Волшебная скрипка» Гумилёв попытался словно бы «вербализовать» музыку, высказать её словами. Поскольку, имея абсолютный поэтический слух, словами он «шаманил» как настоящий композитор! Стихотворение звучит как соната или симфония, только ноты заменены в нём словами.
Последняя строфа – «мальчик, дальше!» – читается как постскриптум к уже законченному стихотворению.
Мальчик, дальше! Здесь не встретишь ни веселья, ни сокровищ! Но я вижу – ты смеёшься, эти взоры – два луча. На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача!
То, что не может нас сломать, делает нас сильнее! Стихи оказались пророческими. В 1921 году Николай Гумилёв погиб славной и страшной смертью божественного скрипача русской поэзии.