Бахыт Кенжеев. Довоенное. Стихи 2010-2013 годов. – М.: ОГИ, 2014 – 144 с.
Последняя книга одного из самых ярких современных поэтов Бахыта Кенжеева включает в себя семь циклов (занимающих с 32 стихами около трети её объёма) и 66 отдельных стихотворений. Книгу открывает «грузинский» триптих «Колхида» («…Жизнь в Колхиде – праздник слуха и зренья…». Цикл «Шесть стихотворений мальчику Теодору» посвящён одиннадцатилетнему поэту-аутисту – второму alter ego Кенжеева после «гражданского лирика» Ремонта Приборова. «Три стихотворения» погружают читателя в колоритную атмосферу вчерашней и сегодняшней Камбоджи. В «Назиданиях» египетские родители-бедняки наставляют уму-разуму своих великовозрастных детей. «Странствия» – самый длинный, «географический» цикл из 12 стихов. «Светлое будущее» включает в себя семь временных срезов российской истории. Последний цикл «Имена» создан из точных психологических портретов «простых людей».
Стихи сборника чрезвычайно разнообразны и по интонации, и по содержанию, и по форме. Ведущей темой можно назвать вовсе не переживание поэтом собственного лиризма (о чём посетовал на заднике обложки Сергей Гандлевский), а текучее время: «Обнаженное время сквозь пальцы текло, / и в квартире прокуренной было тепло, / обязательной смерти назло». Бахыт Кенжеев подтверждает свою репутацию «поэта “осени мироздания”, всемирного износа, вселенского финала»[1]. Другие темы «Довоенного» достаточно традиционны – поэзия («…слова подобны глубоководным рыбам / вытащенным на поверхность с железным крючком в губе», «музы! Чтоб вам было пусто!»), вечные вопросы («смысл жизни, знаешь, только в ней самой»), экскурсы в собственное прошлое, шутливые автопортреты и т.д. Но пронзительный мотив безвозвратно уходящего времени, жизненной осени, смерти и бессмертия заглушает другие темы. Впервые он появляется уже на первых страницах, в «Колхиде»: «…Буду и я помирать, не подавая виду / по причине гордости, буду и я обнимать / деву не первой молодости…», после чего становится лейтмотивом всей книги. Возможно, самое щемящее и цельное стихотворение сборника – автобиографическое «Плывут в естественном движенье орёл, комар и гамадрил…» с его искренним недоумением перед скоротечностью жизни и грядущим исчезновением «в беззвёздных безднах бытия».
Один из излюбленных тропов Кенжеева – ирония. Большинство шутливых и иронических стихов размещены автором в конце книги. Среди них – и впечатления от фейсбуковых бдений («Произносящий «аз» обязан сказать и «буки»…), и сказ о «летучем мыше», и хроника отдыхающего отпускника… В двух словах творческий метод умудрённого жизнью остроумного поэта можно было бы охарактеризовать выражением «просвещённая ирония».
Утверждение о «неуловимости» кенжеевского стиха, близкого к классической традиции и потому якобы не поддающегося внятному аналитическому разбору[2], хотелось бы оспорить. По форме многие стихи поэта легко узнаваемы благодаря многочисленным анжамбеманам, порождающим неспешную прозаизированную авторскую интонацию, а также частому сдваиванию коротких строк ради получения певучих внутренних рифм. Кстати, Кенжеев иногда обходится без пунктуации и заглавных букв, а в подобных текстах применение анжамбеманов может легко привести к комическому эффекту: «наука победила голод / и старость тесно в облаках / от дирижаблей смертный страх / изжит где каждый чист и молод». Что касается содержания стихов, то тут дело обстоит сложнее – поэт действительно тяготеет к мейнстриму, поэтому распознать его по одной единственной характерной ноте вряд ли удастся. Ощущение «здесь был Кенжеев» возникает благодаря одновременному воздействию нескольких разнообразных факторов. Что бы там ни говорили о «кенжеевских длиннотах»[3], поэт не страдает излишним морализаторством. Как казахский акын, он нараспев повествует о виденном, оставляя слушателям самим делать выводы и обобщения. В нашем случае эта задача достаточно легко выполнима, потому что «если правильно отдаться на волю языка и культурной памяти, смысл начнет разворачивать себя сам, подтексты, накладываясь, переосмысливать друг друга»[4]. Не отличается поэт и метафорически усложнённой образностью – в его творчестве интеллектуальное начало заметно преобладает над чувственным. Богатые смыслы стихотворных посланий Кенжеева находят другие пути к читательским сердцам – через кристальную ясность мысли и безупречный слог, лёгкость самовыражения и отсутствие назидательности, некнижную мудрость и вальяжную надмирность, неподкупную искренность, иронию и особенно – самоиронию. Взятые вместе, все эти компоненты и образуют притягательный, неповторимый и очень даже уловимый «кенжеевский стиль».
[1] Ольга Лебёдушкина. Поэт как Теодор. Бахыт Кенжеев: попытка портрета на фоне осени. «Дружба Народов», 2007, №11.
[2] Мария Галина. Бахыт Кенжеев. Невидимые. «Знамя», 2005, №8.
[3] Пётр Топорков. Кенжеев и муза старости. «Альтернация», 2010, №6.
[4] Евгения Вежлян. Речь о невозможном (Бахыт Кенжеев. Крепостной остывающих мест: Стихотворения 2006-2008). «Знамя», 2009, №11.