Алина Дадаева

В поэтическом многомерном лабиринте Алины Дадаевой персонажи её поэзии уводят читателя настолько далеко от выхода, чтобы он не только не смог выбраться, но и перестал думать об этом, потрясённый изяществом и сказочным устройством самого лабиринта. Вы раскрываете, затаив дыхание, невероятную подборку, названную здесь «Книгой персонажей», но она не о персонажах, равно как древнеегипетская «Книга мёртвых» – не о смерти. Да вы и обнаружите среди «персонажей» Книги не только живых и мёртвых, но и странных героев в межеумочном состоянии, вроде тольтеков из романов Кастанеды, отправившихся в трип и ушедших по «пути знания» («Девочка Маша, розовый какаду, / думает, звёзды живут в аду, / неприкаянные, как пони»). Привязка к герменевтике и оккультизму Кастанеды не случайна: тексты Дадаевой, проживающей в Мексике, отсылают не только к психоделическому Югу, к латино-американскому фольклору, к магическому реализму Маркеса, Кортасара и наукоподобию мистики Х. Л. Борхеса, но и к «учению Дона Хуана», к шаманским практикам, насколько современное эзотерическое знание способно это представить, к перуанским предсказателям, жрецам вымерших народов ацтеков и майя: «Рыбачка Марта, / семьдесят девять лет от роду и ни одной зимы, / семеро детей и двое умерших, / думает, что рыбы – / это отяжелевшие бабочки. <…> Рыбачка Марта жарит бабочек на костре / и съедает их вместе с крыльями. // Ночью они начинают трепетать / и живот Марты раздувается до размеров космоса». Вовсе не обязательно находиться под воздействием популярного в наши дни DMT (Dimethyltryptamine), чтобы «сон в гостиницах порождал чудовищ», что не только реминисценция к известному офорту Гойи, но и испанская пословица, и намёк на космизм культового текста «Отеля Калифорния» группы Eagles, смысл которого нельзя понять без загадочного слова «колитас» во второй строке – Warm smell of colitas («Теплый запах колитас»). Словари дают такое его значение: «почка одного из видов конопли». В этом глобальном отеле, не калифорнийском, а мексиканском у Дадаевой, легко встретить таких «книжных персонажей»: «Данил Иванович Кютинен, / пекарь блокадного Ленинграда, / умерший от истощения в 1942 году, / после смерти превратился в хлебное дерево». Русскоязычному читателю нелегко, пусть и держась за протянутую нить, разобраться в инфраструктуре выстроенного Дадаевой лабиринта, прежде всего, поскольку незнаком интертекст. Традиционно, русские поэты, попав в другие страны, продолжают писать о России (как я уже отметил, говоря о текстах в этом выпуске журнала Лиды Юсуповой из Белиза), в массе своей сохраняя даже силлаботонику, которая появилась ещё с реформой Тредиаковского. И то, что переселившийся в чужеродный этнокультурный ландшафт русскоязычный поэт начинает осваивать незнакомую территорию, оставаясь в пределах своего языка – нечто новое как в истории русской иммиграции нескольких последних веков, так и в актуальной русской культуре. Только в таком полистилистическом письме и могут появиться магнетизирующие строки, вроде: «Когда Aнна Мария Флоренсина бросила Хуана, у него в груди образовалась большая дыра, из которой вечно тянуло холодом. <…> Однажды в полночь Хуан просунул в отверстие руку и вытащил белую – от снега – ворону». Здесь феномен не только в самом фантасмагорическом превращении, но и в авторском идиостиле, активно фиксирующем окружающую его этико-эстетическую неродную среду. Всё ещё редкое явление в нынешней русской литературе.