Книга персонажей

В поэтическом многомерном лабиринте Алины Дадаевой персонажи её поэзии уводят читателя настолько далеко от выхода, чтобы он не только не смог выбраться, но и перестал думать об этом, потрясённый изяществом и сказочным устройством самого лабиринта. Вы раскрываете, затаив дыхание, невероятную подборку, названную здесь «Книгой персонажей», но она не о персонажах, равно как древнеегипетская «Книга мёртвых» – не о смерти. Да вы и обнаружите среди «персонажей» Книги не только живых и мёртвых, но и странных героев в межеумочном состоянии, вроде тольтеков из романов Кастанеды, отправившихся в трип и ушедших по «пути знания» («Девочка Маша, розовый какаду, / думает, звёзды живут в аду, / неприкаянные, как пони»). Привязка к герменевтике и оккультизму Кастанеды не случайна: тексты Дадаевой, проживающей в Мексике, отсылают не только к психоделическому Югу, к латино-американскому фольклору, к магическому реализму Маркеса, Кортасара и наукоподобию мистики Х. Л. Борхеса, но и к «учению Дона Хуана», к шаманским практикам, насколько современное эзотерическое знание способно это представить, к перуанским предсказателям, жрецам вымерших народов ацтеков и майя: «Рыбачка Марта, / семьдесят девять лет от роду и ни одной зимы, / семеро детей и двое умерших, / думает, что рыбы – / это отяжелевшие бабочки. <…> Рыбачка Марта жарит бабочек на костре / и съедает их вместе с крыльями. // Ночью они начинают трепетать / и живот Марты раздувается до размеров космоса». Вовсе не обязательно находиться под воздействием популярного в наши дни DMT (Dimethyltryptamine), чтобы «сон в гостиницах порождал чудовищ», что не только реминисценция к известному офорту Гойи, но и испанская пословица, и намёк на космизм культового текста «Отеля Калифорния» группы Eagles, смысл которого нельзя понять без загадочного слова «колитас» во второй строке – Warm smell of colitas («Теплый запах колитас»). Словари дают такое его значение: «почка одного из видов конопли». В этом глобальном отеле, не калифорнийском, а мексиканском у Дадаевой, легко встретить таких «книжных персонажей»: «Данил Иванович Кютинен, / пекарь блокадного Ленинграда, / умерший от истощения в 1942 году, / после смерти превратился в хлебное дерево». Русскоязычному читателю нелегко, пусть и держась за протянутую нить, разобраться в инфраструктуре выстроенного Дадаевой лабиринта, прежде всего, поскольку незнаком интертекст. Традиционно, русские поэты, попав в другие страны, продолжают писать о России (как я уже отметил, говоря о текстах в этом выпуске журнала Лиды Юсуповой из Белиза), в массе своей сохраняя даже силлаботонику, которая появилась ещё с реформой Тредиаковского. И то, что переселившийся в чужеродный этнокультурный ландшафт русскоязычный поэт начинает осваивать незнакомую территорию, оставаясь в пределах своего языка – нечто новое как в истории русской иммиграции нескольких последних веков, так и в актуальной русской культуре. Только в таком полистилистическом письме и могут появиться магнетизирующие строки, вроде: «Когда Aнна Мария Флоренсина бросила Хуана, у него в груди образовалась большая дыра, из которой вечно тянуло холодом. <…> Однажды в полночь Хуан просунул в отверстие руку и вытащил белую – от снега – ворону». Здесь феномен не только в самом фантасмагорическом превращении, но и в авторском идиостиле, активно фиксирующем окружающую его этико-эстетическую неродную среду. Всё ещё редкое явление в нынешней русской литературе.

Геннадий Кацов

* * *

Хирушикo Накамура, умерший в Хиросиме
в середине прошлого века,
кормит печеньем священного оленёнка Нары –
все священные олени
обладают даром видеть мёртвых
и охотно кормятся у них с ладони.

Если увидишь мёртвого, загляни ему в руку:
не принес ли он тебе сливы или орехов? –
говорит Хирушикo Накамура 
молодому туристу,
щёлкающему на последнюю модель камеры Сanon
оленёнка и старого японца,
сидящего рядом с ним, на корточках, по-птичьи –
все фотографы обладают даром
видеть в объектив мёртвых, 
иногда принимая их за аборигенов.

Молодой турист знает всё о мёртвых:
он снимал руандские черепа 
в Мурамбийском музее геноцида,
и еврейские волосы в музее Аушвица,
и тазобедренные кости в музее Камбоджи,
в его памяти много прекрасных кадров.

Что знает о мёртвых этот старый японец?

Ай, Хирушикo Накамура!
У тебя в голове растёт красная роза!
Ай, Хирушикo Накамура!
У тебя на губах растут красные маки!

Хирушико Накамура кланяется оленёнку Нары,
и растворяется между разбухших вишен.

Оленёнок Нары, цветущая черепушка.
Будь здоров, оленёнок Нары.


* * *

Рыбачка Марта,
семьдесят девять лет от роду и ни одной зимы,
семеро детей и двое умерших,
думает, что рыбы –
это отяжелевшие бабочки.

Китайский космонавт Чжуанцзы,
полковник-коммунист, 
тридцать суток на Тяньгунь-2,
и двадцать четыре года 
в Народно-освободительной армии КНР,
третий день лежит в наполненной ванной, 
воображая, что он рыба,
которая прежде была бабочкой.

Рыбачка Марта жарит бабочек на костре
и съедает их вместе с крыльями.

Ночью они начинают трепетать
и живот Марты раздувается до размеров космоса. 
Она переворачивается на другой бок,
похрапывая в темноту,
и ей снится, что она – старый китаец,
которому снится, что он космонавт. 


* * *

Данил Иванович Кютинен, 
пекарь блокадного Ленинграда,
умерший от истощения в 1942 году,
после смерти превратился в хлебное дерево,
выросшее у подножья индийского храма Махабодхи,
где наследный принц Сиддхартха Гаутама
обрёл просветление, 
встретив во сне многорукого пекаря, 
весело пляшущего в облаке из мучной пыли.

(по уверению диетологов,
плоды хлебного дерева 
обладают высокой пищевой ценностью
и полезны страдающим 
расстройствами желудочно-кишечного тракта).

Один старый тибетский монах
утверждал, что в раннем,
утерянном во времени
свитке Трипитаки
записана история о том,
как Данил Иванович Кютинен,
пекарь, умерший от истощения
на бетонном полу 
хлебобулочного завода
блокадного Ленинграда
в 2485 году (по буддийскому летосчислению),
перед тем, как стать деревом,
накормил ста двадцатью пятью граммами хлеба
голодного и худого Будду Шакьямуни, 
– явившегося перед ним в колбе внезапного света –
чем и спас, 
от прекрасной и мучительной смерти, 
счастливого принца,
принесшего в страждущий мир 
покой и утешенье.


* * *

Рожденный в ночь на ахангаранскую долину
седьмой сын седьмого сына
председателя колхоза Октябрьский,
переименованного позднесоветской властью
в кишлак Кори-сув
(чёрная вода, вонючая глина),
аксакал Наврузбек Касымов
пишет письмо королю Зимбабве:
«Досточтимый король-ака,
дважды мне снилось, что Вы можете
заговаривать лягушек.
Вай, сколько лягушек развелось у меня в арыке!
Их толстые, влажные тела
и раздвинутые ноги
напоминают мне непристойных женщин,
которых не дóлжно познать благоверной плоти.
Если б Вы пожелали, король-ака,
сказать то единственное слово,
я молился бы за Ваше долголетье
до скончания моего».

Последний король матабеле Лобенгула
получив письмо на незнакомом наречьи,
сжигает его на костре,
думая, что мир прекрасен,
как золотая лягушка
на голове у английской королевы.
И после захода солнца,
лаская дряблые бедра
любимой десятой жены,
чёрной, как воды кишлака Кори-сув,
шепчет ей на ухо
то единственное слово.


* * *

Девочка Маша
ночью не выходит в сад
говорит, там мёртвые звезды висят
и глаза у них светятся.

Девочка Маша, розовый какаду,
думает, звёзды живут в аду,
неприкаянные, как пони.

Девочка Маша, двенадцать лет,
тебе из ада шлют тёплый привет,
в аду тебя – любят и ждут,
ловись, девочка, на звезду,
пухлую, сахарную звезду.

Девочка Маша не знает, что в темноте
звёзды не те, а эти; а эти, те,
что ещё не видны и её очкам,
уже народились, живые, но где-то там,
а не тут, где сладкие призраки скалят пасть.

Не бойся, Маша, в саду по ночам гулять.


ХОЗЯЙКА ГОСТИНИЦЫ

Когда в полночь кричит петух,
счастливая старушонка Амелия,
смотрит в щёлку,
чуть пониже замочной скважины,
как падают на ковёр ревнивые тени,
ревнивые к свету раскалённых торсов
голого двухголового андрогина,
рождённого в темноту
меблированной – давным-давно – комнаты,
полной естественных запахов
и искусственных цветов.
Амелия улыбается новой жизни
(сон в гостиницах порождает чудовищ)
и вытирает разноцветным подолом
набежавшую на зоркий глаз слезу,
сладкую, как молодость.

Когда петух кричит во второй раз
(Вредный, худосочный петух;
хозяйка кормит его подмоченной кукурузой
и называет Камилло, с ударением на «л»),
Амелия идёт в самую дальнюю каморку
постоялого дома
и превращается в тряпичную куклу,
полную страшных снов и стыдных воспоминаний.

Когда петух кричит в третий раз,
печальный,
проклятый богами,
вновь разорванный надвое андрогин
поднимает с подушки одну голову
и жалобно вопрошает вторую:
«Почему ночью кричит петух?»

СКАЗКА О ХУАНЕ И СНЕГЕ

Когда Aнна Мария Флоренсина бросила Хуана, у него в груди образовалась большая дыра, из которой вечно тянуло холодом.

Люди, подходя к Хуану, ежились и запахивали ветровки, избегая его виноватых взглядов.

Теперь даже в жаркие утра Хуан надевал пальто, сшитое по заказу, но из зазоров между пуговиц, всё равно отчаянно сквозило.

Однажды в полночь Хуан просунул в отверстие руку и вытащил белую – от снега – ворону.

Она взирала на него удивлённо, моргала одним веком, и на её перьях проступали чёрные пятна
(Хуан выпустил её в окошко, накормив кукурузной кашей).

С тех пор каждую ночь он доставал из груди встревоженную птицу, еловую ветку, замороженное яблоко или просто комочек свежего снега
(Хуан поливал его сгущенкой и съедал на завтрак вместо десерта).

А порой, распахнув пальто и рубашку, он садился напротив зеркала и смотрел, как густо сыплются снежинки над круглым лесом.

И какая-нибудь сосновая шишка обрывалась внутри Хуана, ибо Анна Мария Флоренсина никогда не видела снега.

А как бы чудесно
смотреть на неё, смотрящую на снег.

Ведь глаза, видевшие снег, – самые проницательные глаза на свете.

СЦЕНКИ ИЗ КРУИЗНОЙ ЖИЗНИ

...однажды капитан даже организовал на борту крещение бизонов,
подаренных американскими поляками.
Позже животных вывезли в Третий Рейх, где следы их затерялись.

Из истории лайнера «Баторий» 

Ксендз Януш Каплинский 
крестит четырёх бизонов
на палубе трансатлантического лайнера «Баторий»,
следующего рейсом Нью-Йорк – Гдыня, 
пока поэт Джошуа Ашкенази,
сын польских эмигрантов,
плывущий на историческую родину на исходе 
тридцать восьмого года, 
смотрит, как ксендз Януш Каплинский
крестит – о да – четырёх бизонов
по настоятельным просьбам пана Эустазия Борковского,
весёлого капитана 
весёлого корабля.

(О капитан мой, капитан!)

Поэт Джошуа Ашкенази
второй день не чувствует ни тошноты, ни качки,
отчего довольно улыбается,
глядя, как ксендз Януш Каплинский
машет кропилом со святой водой; 
впрочем, кто знает,
отчего улыбается еврей,
глядя на крещение четырёх бизонов
посреди Атлантического океана,
где каждая капля напоминает о земле,
впрочем, он, может быть, думает о земле 
обетованной, обещанной ему от рождения.

(О речь моя, речь моя сладкая, 
блажен, кто умрёт
со словом твоим во рту,
блажен, кто упал
с молитвою и прощеньем).

Ксендз Януш Каплинский,
завершив богоспасительный обряд,
идёт в свою каюту, где видит во сне
море полное саранчи,
как шумят за кормой её прозрачные крылья!

(о ангел бездны 
над морем стрекочущим 
ты летаешь, ужасен!)

Пан Эустазий Борковский, 
капитан семи морей
– по прозванию журнала National Geographic –
смотрит на звезды,
указующие ему дорогу,
горящие над головой, как восемь бизоньих глаз,
озарённых святым духом.

(о бизоны, индейские бизоны!
куда плывут ваши прекрасные черепа,
и тёплые шкуры, и чёрное молоко парное,
чёрное молоко
Тельцы полей)

По случаю крещения четырёх бизонов,
на корабле начинается великий праздник,
во время которого 
поэт Джошуа Ашкенази
объедается омарами и печёными креветками,
ксендз Януш Каплинский
просыпается на полу, в холодном поту:
облепленный саранчой и морскими водорослями,
а пан Эустазий Борковский, 
капитан трансатлантического лайнера «Баторий»,
распивает семь бутылок шампанского
– за счастливое окончание счастливого путешествия –
в свете навигационных огней
волосы его белы, как белые волны,
и море под его ногами, как битое стекло.

(о великий праздник
о белые волосы
о битое стекло
о золотые светильники, освещающие путь в наступившую ночь!)