Павел Грушко

В одной из бесед о мастерстве перевода, а Павел Грушко – выдающийся переводчик испанской и английской поэзии, было им отмечено, что у поэта нет ничего, кроме слова, и нужно только правильно словом распорядиться. Вполне совпадает с хрестоматийной сентенцией о том, что настоящая поэзия – это слова, расставленные в единственно возможном порядке. И здесь, видимо, важнейшими становятся не столько аллитерация/метафорика/«игра словами», сколько точка отсчёта – та самая «точка зрения», верней «смотрения» на поэтическое событие. Насколько эта точка вне-, подразумевая некоего внешнего наблюдателя; либо она расположена внутри события, таким образом нередко настраивая, даже замышляя строку, и провожая происходящее к финальным букве и звуку. В случае переводчика это легче объяснить: более-менее аутентичный перевод – когда переводчик настолько внутри поэтики переводимого им автора, что оригинал и перевод не только похожи, как близнецы, по ряду чувствительных параметров, но и голоса у них с родственной дикцией. Когда же речь, собственно, о поэтическом письме – это то самое «внутреннее зрение», некое шестое чувство, в отсутствие каких-либо координат: «Есть третья сторона листа, / исписанного с двух сторон, / там обитает чистота / без дат, событий и имён». Характерное для Павла Грушко интуитивное всматривание изнутри в порядок слов, избирательное и неспешное, рождает такие символические строки: «Наутро там, где над стальной водой / спала всё так же каменная глыба, – / на дне стояла яшмовая рыба, / на гальку положив плавник седой». Вневременный, удивляющий чистотой и прозрачностью ракурс; взгляд настолько изнутри, что древней мало кому удаётся: «дохристианская» рыба-символ, чей седой плавник позволяет вглядеться в прошедшие миллионы лет, в то медленно текущее время до земноводных, когда рыба ещё не вышла из воды на сушу и не сбросила чешую на прибрежную гальку. Поэзия Грушко свободно перемещается, как он пишет, «в пространстве этом всех времён» («Заглядывал в себя и доходил до края, / и там один во всём себя искал в себе»), и в одном из самых впечатливших меня в этой подборке текстов «Смерть вторая», поэт уже находит «точку неразличения», когда стирается граница между уходом в смерть и возвращением из неё: «живая мама обнимает дыню / в её последней жизни – чтоб со мной / побыть, пока мне снится мир земной». «В её последней жизни» – в памяти сына, и пока он не умер, длится жизнь и его матери. Самое обыкновенное чудо, но когда эти слова складываются в единственно возможные строки – это чудо, несомненно, ещё и поэтическое.