Пабло Неруда (Pablo Neruda, 1904 - 1973), чилийский поэт,дипломат и политический деятель, сенатор республики Чили, лауреат Нобелевской премии по литературе (1971); многократно подвергался репрессиям на родине и долгие годы жил за еёпределами в странах Азии, Америки и Европы.
Из книги «Всеобщая песнь» (1950)
Ночью я вдругпросыпаюсь и думаю о дальнем юге
День приходит ко мне и говорит: «Слышишь
неторопливую воду, эту воду, –
воду над Патагонией[1]?»
И я отвечаю: «Слышу, сеньор День, а как же».
День приходит ко мне и говорит: «Там, вдали,
на Юге, дикая овца лижет студёный цвет
камня. Слышишь блеяние, слышишь
синий порывистый ветер, в его руках
луна — словно кубок, видишьвойско,
грозный перст ветра, трогающего
своим пустым кольцом волну и жизнь?»
ХОЧУ ВЕРНУТЬСЯ НА ЮГ
Заболев в Веракрусе[2],я вспоминаю один из дней
на Юге, на родине, – серебряный день,
похожий на быструю рыбу в море небес.
Лонкоче, Лонкимай, Карауэ[3],просеянные с высоты,
окружённые тишиной и корнями,
восседающие на тронах из древесины и кожи.
Юг – это конь по ноздри в воде,
увенчанный медлительными деревьями и росой, –
его вскинутая зелёная морда роняет капли,
тень его хвоста увлажняет огромный архипелаг,
а в его животе зреет глубокочтимый уголь.
Скажи, тень, – никогда? – скажи, рука, – никогда?, –
скажи, ступня, дверь, нога, битва, – так никогда
и не верну я сельву, дорогу, колос,
туман, холод, – то, что так сине определяло
каждый из моих неисчислимо умолкших шагов?
Небо, подари день, когда бы я, от звезды дозвезды
ступая по свету и пыли, расплескав всю кровь,
достиг бы самого гнездовья дождя!
Я хочу
сплавлять брёвна по душистой реке
Толтен[4],хочу выходить из лесопилен
и входить в таверны с грязью на башмаках,
доверяться мерцанию фосфоресцирующегоорешника,
растягиваться на земле возле коровьегопомёта,
умирать, воскресать, грызя пшеничные зёрна.
Океан,
принеси мне с Юга хоть один день, оседлавшийтвои волны,
один день мокрого дерева, подари синий
полярный ветер моему озябшему флагу!
МОРЯ ЧИЛИ
Безумным плачем изгнанника
я кропил на далёкой чужбине
твои пенные ноги, твой протяжённый берег.
Сегодня меня влекут твои уста и чело.
Ни кровавому кораллу, ни истлевшей звезде,
ни рухнувшим, раскалённым добела водам
я не открыл почтительной тайны, – не проронил ни слога.
Среди мебели и старых костюмов
я запомнил твой жёсткий голос и лепесток
охранительного песка.
Колокольную пыль, промокшую розу.
Зачастую это была всё та же вода
Арауко, твёрдая вода, –
но я берёг свой утонувший камень
и в нём — трепетный гул твоеймглы.
О моря Чили, вода,
высокая и точёная, как стальной костёр,
сапфирный натиск, дремота и когти,
о солёное львиное землетрясение!
Пропасть, исток, побережье
планеты! Твои веки, раскрываясь,
знаменуют полдень земли,
теснят синеву звёзд.
От тебя отделяется соль и движение,
раздавая океан пещерам человека,
пока по ту сторону островов твой вес
не распадётся, простирая букет всемирнойматерии.
Море пустынного Севера, сокрушающая медь,
ты подносишь пену к ладони
хмурого отшельника, обитающего средиальбатросов
и скал, покрытых помётом и холодным солнцем, –
берег, опалённый наплывом безлюдной зари!
Море Вальпараисо, – волна
одинокого полночного света,
окно в океан, – окно,
в котором виднеется
изваяние моей родины,
чей взгляд всё ещё слеп.
Море Юга, океанское море,
тайно-лунное море
с ужасающим Империалом с его дубами
и архипелагом Чилоэ с его непременной кровью,–
море от Магелланова пролива до края земли,
ты весь свист соли, всё безумство луны, –
закусившийудила звёздный скакун льда.
Из книги «Виноградники и ветер»(1954)
ПУТЬ НА ЧУЖБИНУ
Я Кордильеры пересёкверхом.
Тирнишко-танцорраспродавал
мою отчизну, рудники,шахтёров,
он стенами и тюрьмаминабил
пространство, населённоезарёй.
Я уходил сквозь горла,исцарапанные
природой, под безмолвьемтёмных крон,
вдруг вьюга стаей снежныхголубей
ворочалась космато – белыйшквал
из льдистых перьев, – апотом внезапно
земля и чаща лесастановились
колючею враждебностью,рубцами,
плотиной неожиданныхстволов,
непроходимой глухотой,подобной
собору, оплетённомулиствой,
или большим кристалломскользкой соли,
или щербатым каменнымкольцом.
И тут я неожиданноспустился
по горной вертикали.Топорами
мне прорубали всадникидорогу
туда, где ждал меняпоспешный бог
потока, расплескавшегомечи
в каскадах тайной музыкисвоей,
поющей над враждебноючащобой.
Из книги «Третьякнига од» (1957)
ОДА ТОСКИ ПО ЧИЛИ
Я в аргентинских землях
живу и умираю,
тоскуя по моей отчизне,
я вглядываюсь днём
во всё, что мне напоминает Чили,
а ночью – в звёзды, блещущие
за снеговою высью Кордильер.
Блуждая по равнине,
плутая по морщинистой ладони
пространства, расшифровываю травы,
кусты вербены,
заросли, колючки,
расплющенные небом –
единственным цветком бескрайней пампы.
Живой огромный воздух во всеобщем
просторе, — и похоже,
что мы нагие в этой беспредельной
благоуханной тишине.
Здесь плоская земля напряжена,
подобно чуткой коже барабана,
галоп коней, наги людей, столетий –
всё исчезает в далях.
И я прошу, как милостыню, дать мне
зелёный лабиринт
и стройные отвесы Кордильер,
и я, любимая, тянусь
туда, где виноградная лоза
твой стан обвила,
словно стан гитары!
Подайте мне волну,
которая таранит
хрустальный берег
родины,
позвольте мне глядеть, как на востоке
величье мира воздвигает
суровый частокол вулканов
в то время, как у ног моих трепещет
печать солёной пены –
снег моря, вековое серебро!
Я по рождению
американец:
похоже моё сердце
на пампу без конца и края,
которую пересекают
дороги,
и мне по сердцу, чтобы в сердце
раскладывали путники костёр,
и мне по сердцу, чтобы в сердце
летели и скакали
орлы и всадники.
Но я взываю, родина, всем телом
к твоей материи
и к металлическим твоим вершинам,
с которых, затаив дыханье, горец
бредёт среди растений-минералов
к зелёному шуршанию долин.
Любовь моей любви,
мой чистый край,
моя земная шхуна,
в день возвращенья
я под твоим бушпритом, словно ростра,
замру, –вот так мы вместе поплывём,
срастаясь,
пока ты не поглотишь моё тело,
чтоб вечно плыть с тобой и стать вином
в его новорождениях осенних, –
стать камнем Кордильер,
волной твоих морских перемещений!
Из книги «Элегия» (1974)
С ПЕРВЫМ СНЕЖКОМ РЕВОЛЮЦИИ...
С первым снежком Революции,
с красным снежком,
живопись бежала, спасая свои апельсины.
Она стала жить, приводя в порядок
свои волшебные кубы,
в Берлине, в Париже и в чёрном Лондоне,
вызревая во всех уголках изгнания, —
своими электрическими прикосновениями
она озарила стены чужбины,
всё стало оранжевым благодаря
фантазии
блуждающих евреев и русских, –
они обновили чужие звёзды.
А Москва между тем набивала в свой гроб –
в конюшню Манежа –
мёртвую живопись, всю эту мещанскую
рухлядь, портреты героев
и лошадей,
так тонко написанных, таких
героических и благочестивых,
словно это гравюры из священных книг,
укрупнённые для вестибюлей моргов
убогим старанием мёртвых художников,
которые всё ещё цеплялись за жизнь.
И всё ж эта живопись-побродяжка,
не от мира сего фантазёрка,
поэзия, самый истинный апельсин,
вернётся в своё материнское лоно,
в родные снега.
(1) Оккервиль - река на востоке Санкт-Петербурга. Протекает по Невскому району Санкт-Петербурга.
(2) Патагония — природная область на юго-востоке Южной Америки.
(3) Порт в Мексиканском заливе. В Мексике в 1941 году Неруда был консулом Чили.
(4) Лонкоче, Лонкимай, Карауэ — чилийские посёлки, часто посещавшиеся Нерудой.