Малая проза

Автор публикации
Александр Минаков ( Украина )
№ 1 (5)/ 2014

Про Сашку и Машку, Осень и др.

ПРО САШКУ И МАШКУ

 

Жили-были Сашка и Машка.

Сашка улыбался Машке

И

Машка улыбалась Сашке.

И все у них был хорошо – и прогулки под дождем, и страстные рассветы, и обоюдоострые стихи, и безмолвная радость, и милые, неловкие моменты, и настоящий смех, и приятная тоска, и счастливая надежда, и непонятный никому юмор…

Сашка любит Машку

И

Машка любит Сашку.

Но однажды Сашка поступил как мудак, и сказка кончилась.

 

МУХА ЗЕЛЁНАЯ, МУСОРНАЯ

 

Муха зелёная, мусорная, села ко мне на руку.

Большая.

Сидит себе, и всё. Иногда лапками шевелит.

Я тронул её пальцем – нет, все равно сидит. И, наверное, смотрит.

И не уходит от меня, не уходит.

Сидит муха.

И всё равно ей, кто я, какой я... Все равно ей, что я сегодня обидел кого-то, ей все равно, что из-за меня ссорились, плакали, грустили и тосковали.

Сидит, и всё тут.

Друг мой – муха теперь.

Друг мой.

 

ОНИ ЗНАЮТ

 

В бар вошел Сенька. Он заказал пиво. Он знал, что сопьется. К нему подошел его друг Юра. Он тоже знал, что Сенька сопьется, поэтому надолго с ним не задержался. Рядом с ними сидела парочка — Люська, она пришла сюда сегодня случайно, но уже знала, что кому-нибудь отдастся, и Олежка — он работал главредом в газете. Он знал, что это не газета, а подтирка для задниц слесарей, но его это не расстраивало.

– Два мохито, пожалуйста.

Бармен улыбнулся и кивнул. Он знал, как делать мохито.

А я сидел, сжимал полупустой стакан и ничего не знал.

 

СОБАКА, КОТОРАЯ НИКОГДА НЕ СКУЛИЛА

 

Дождик моросил целый день, и всё вокруг от этого стало мокрым – камешки в асфальте, шевелящийся свет жёлтых фонарей, одежды прохожих, лотки, накрытые полиэтиленом, жёлтые листья в грязи, колёса машин и шерсть собаки, которая никогда не скулила.

Да, именно, никогда не скулила. Несмотря ни на что – она не скулила, когда её выгнал хозяин, не скулила, когда в неё камнями кидали школьники, не скулила, когда машиной переехало лапу, не скулила, когда в ощетинившуюся шерсть впивались клыки, не скулила даже, когда от холода померли один за одним все её щенки.

Эта собака никогда не скулила.

Терпела, сука.

 

Ж

Ж1

 

Сегодня я ехал в вагоне с остывшим бродягой. Я не видел его лица, и не знал, когда он умер.

Я видел только его тёмную, поношенную одежду и стоптанные ботинки.

В вагоне больше никого не было. Не было даже света. Мелькал только свет заоконных фонарей.

Сначала я его боялся, особенно в тоннелях, но потом перестал.

На одной станции его унесли, и ехать мне стало совсем одиноко.

 

Ж2

 

Сегодня мы целовались, и это было плохо.

Сначала даже и не намеревались вовсе, но потом я зачем-то подался вперед и она тоже.

Потом был тот миговой, или даже миговый, неловкий момент, когда оба не знают, а потом соприкасаются.

Фу.

Она была какая-то блеклая, а я как будто впервые целовался. И губы были – у меня сухие, а у неё холодные.

А еще, в перерывах мы не улыбались.

Ей, наверное, тоже не понравилось.

А после губы долго пахли поцелуем, постоянно напоминая об этом позоре.

 

Ж3

 

– Да шо ж ты, ё… твою мать, без рук, б…, родился шоли? Пятую, сука, заготовку, нах… запорол! Аккуратней, сука, да внимательней, б…, надо, мы ж, ты ж, нах…, деньги, это ж деньги, б…, а тебе всё игрушки?!

Женя не волновался, когда Игорь Семенович на него орал. Он поорёт и быстро остынет.

Женя взял шестую заготовку и нехотя взялся за работу.

Он вообще за работу брался нехотя.

Он вообще с детства хотел рисовать.

 

Ж4

 

Пётр Васильевич пришел домой опять пьяный, но жена его не ругала – сегодня были похороны его товарища. Пётр Васильевич был почти невменяем, но требовал выпить.

– Люба, в-водки мне налей! За Михалыча, за родненьк-кого. Год послед-дний совсем п-плох был, плох ст-тал…

Любовь Дмитриевна поворчала, но все-таки налила. Да и чего ворчать – жизнь уже прожита, чего взять с пьяного старика? Счастья всё равно уже не будет…

А на следующий день Пётр Васильевич вышел днём, сел за стол, где они обычно сидели, и до самой ночи гремел доминошками один.

 

Ж5

 

– Я порезался, когда брился. Больно теперь шее. Не люблю резаться.

– Ничего. Заживет.

А потом он вышел и погиб в автокатастрофе.

Ей вспоминалось всякое – как они познакомились, как они опоздали на поезд в чужом городе, как он делал ей предложение.

А еще она вспоминала, как он утром порезался, когда брился, и от этого почему-то хотелось рыдать сильнее всего.

 

ОБ ОДНОМ ПРЕКРАСНОМ МАСТЕРЕ

 

Он всегда был мастером на все руки – сам себе чинил игрушки, клеил стулья, подклеивал книги. Если в доме что-нибудь ломалось — никто даже не успевал замечать – всё тут же было в порядке.

С интересом был окончен радио -кружок, -техникум, -институт.

Работать пришлось на заводе, где он увлёкся резьбой по дереву и строительством – купил частный домик с участочком, перестроил его полностью, сам сделал крышу и сам собрал металлопластиковые окна (что на тот период было редкостью).

Когда он строил гараж (про его машину даже упоминать не станем, ибо получится почти целый рассказ), случайно сорвалась болгарка и повредила ногу в паху.

Ладно, что он быстро стал на ноги, как новый, так он в больнице все розетки починил, подкрутил скрипящие кровати и ручки дверей, подтянул текущий кран в туалете, а на одной тумбочке из шприца сделал петли и из остатков крючок для одежды.

После он достроил гараж, дома детям, а на пенсии выращивал тыквы, солил разносолы и сеял зерновые.

А когда его хоронили – гроб, сука, был с трещиной, а пару гвоздей, бля, погнулись.

 

ПРЯТКИ

 

Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, двадцать четыре.

Мне уже двадцать четыре.

Кто не спрятался – я не виноват.

 

ОСЕНЬ

 

Черные листья, крепко втоптанные в асфальт, леденящий парковый ветер, пахнущий трупами деревьев, и понимание, что самое лучшее, что сейчас есть, это воробьи в кустах – это почти всё, что у меня есть.

Есть ещё ощущение, что мы с тобой как частица «не» с глаголами – если и пишемся, то по ошибке.

…Теребить, теребить внутренности, насильно пытаясь хоть что-то услышать, почувствовать, мечтая о волшебном дефибрилляторе, который – «РАЗРЯД!», и радостно застучало.

Заставлять себя не раздражаться, не злиться, не жечь себя по мелочам, которые то и дело лезут со всех сторон — ничего труднее в жизни нет.

Всё, что осталось от надежды на счастье – еле видный туман, что иногда оседает каплями влаги на стенках души – и только тогда её видно…

А в остальном – как у Бетховена в Оде К. Радости не было, нет и не будет.