Поэзия диаспоры

Автор публикации
Сергей Пагын ( Молдова )
№ 1 (9)/ 2015

Стихи

Поэтическая мысль Сергея Пагына свободна в своём движении сквозь пространство и время. Пагын не признаёт рамок, ограничений, правил. Эта внутренняя свобода соединяет в его поэзии печаль и радость бытия в неразрывную картину времени. Поэт останавливает мгновение на любой стадии движения его фантазии, на предметных явлениях мира, давая читателю возможность увидеть целое сквозь призму малой детали бытия.

 

                                                                                   Д. Ч.


* * *

Человек к человеку летит, идёт,
всё учёл, казалось, – длину пути,
направленье ветра и тяжесть бот,
сухостой и облако впереди.

Он спешит с поправкой на звёздный свет,
на изгиб дороги, весь изнемог.
Он добрался, но никого уж нет
в точке Б, на камне лишь тихий Бог.

Улыбаясь, гладит собаки шерсть,
говорит, собой осветляя тьму:
«Бери дальше, выше того, кто есть,
и тогда ты точно придёшь к нему…».


* * *

Вода – сияющая бездна,
и отраженье с отражённым
в пространство падают отвесно
и поднимаются колонной.

И, слыша страх, звенящий в теле,
стою у озера, у края…
Костяшки пальцев побелели –
так ветку вербную сжимаю.


РАЗГОВОР

«Тяжко мне, и воды мои мутны,
яблоки водянисты в моих корзинах,
старый друг приходит из тишины,
руку жмёт – и веет холодной глиной».

А она в ответ: «Мне во сне вчера
ласточки всё виделись на закате –
он был розов, будто сосны кора,
или как моё, если помнишь, платье…

Знаешь, и было мне так легко!
Птицы проносились под облаками,
тёплыми, как бабушкино молоко.
Птицы с обжигающими глазами!

Всё летали рядом, касались лба…
Было много ветра и много света…».
И в пару дыхания все слова
обретали вес и объём предметов,

и, светясь, позванивали в тишине.
И тогда я чувствовал, что едины
ласточки, пролетающие во сне,
паданцы золотистые из корзины.


* * *

Мы ждали снега, а его всё нет.
Вокруг такой непроходимый свет,
что белого за ним не видно света:
деревьев, огородов и домов,
над крышами изогнутых дымов,
собак в листве, которым снится лето.

И нет мне утешения ни в чём!
И, раздвигая медленно плечом
хрустящее сиянье сухостоя,
я всё пытаюсь разглядеть за ним
печальный сумрак с кругом золотым
домашней лампы и лицо родное.

И плачет тонкокожая душа,
оберткою конфетною шурша -
из детства – с незабвенным Гулливером.
И хочет беспризорная она
не знания, где свет и тишина,
а бестолковой жалостливой веры.


* * *
«И увидел я новое Небо и новую Землю…» 
                    Откровение…

Дети в траве – Елена и Александр…
И тут понимаешь: времени просто нет,
есть лишь подсолнух этот, попавший в кадр,
птицы полёт, сияющий велосипед.

«Nikon» опустишь, подумав, что щелкать им –
бледным сачком ловить повсеместный свет
или же горстью черпать пастуший дым.
Времени нет, а значит, и смерти нет.

Сын машет палкой, смеётся, чему-то рад,
дочка, присев, склонилась над муравьём.
Новое небо вплывает из тайных врат,
ну, а земля –
на ней мы и так живём.


ВЕЧЕРОМ

Замиранье.
Тайна.
Субботний вечер.
В пустотелой тыкве горит свеча,
освещая сына лицо и плечи.
А потом он улицей мчит, рыча,

с головою тыквенной невесёлой –
треугольный взгляд, золотой ощер…
В темноте прозрачной,
               живой,
                   сверчковой
он кота стращает, что к ночи сер,

да детей соседских…
Их визг и радость,
убеганье в стрёкот, в бурьянный прах,
убыванье лета,
и страх, и сладость,
голова, мерцающая в руках.


* * *

Кончается прозрачный керосин
в осенней лампе –
у забора школы
вот-вот погаснет язычок осин,
и станет мир бестрепетным и голым.

И будешь тих, как ветка за окном,
и будешь тих,
как первый снег, над сущим
по воздуху ночному босиком
меж сном и явью медленно идущий.


* * *

Каждодневное мужество жить –
сигарету искать по сусекам,
дымоход почерневший чинить,
пить вино с овдовевшим соседом,

видеть гулкие горькие сны,
плакать в них, ощущая потерю,
утеплять в ожиданье зимы
пересохшие окна и двери,

всё латать прохудившийся быт,
где, дымя ввысь трубой обветшалой,
трёхоконное время стоит
над провалом…


* * *

«А рубаху мне ты не ту надел…» –
говорит ему покойный отец.
Дом во сне его невозможно бел,
на столе разложен чабрец –

на газете старой, и пахнет им
так, что сыну впору глотать слезу.
И стоит в передней пастуший дым,
тишину держа на весу.

А потом – темнеет, и дверь скрипит,
и отцовы меркнут во тьме слова…
Лишь в углу у шкафа горит… болит
белизна холщового рукава.


* * *

Сны и память входят в осенний быт,
где дым, фасоль, виноград…
И тот, кто напрочь тобой забыт,
идёт вдоль кривых оград,

тебе улыбаясь издалека
и тая среди теней.
И ты замечаешь, что облака
всё тоньше и всё светлей.

И жизнь истончается, словно ткань
висящих в свету рубах.
И если ты встанешь в слепую рань,
невнятный почуешь страх,

шагнёшь с порога – и пустота…
И лишь стародавний снег
перстом тебе охладит уста,
коснется горячих век.

Николай Яковлев. «Вечером».