Сперва хочу процитировать Дениса Осокина: «Юля – щедрый-щедрый автор и тёплый-тёплый человек. Поэтому, несмотря на многую грусть, Юлина поэзия нас прежде всего одаривает. Лично я считаю глагол одаривать одним из самых главных рабочих глаголов на пути художника.» Стихи Юлии Пискуновой грустны, но уютны, как тот самый ещё тёплый сентябрь, когда в преддверии затяжных дождей размышляешь об уходящем, но не ушедшем лете. А может быть и о весне.
Дмитрий Легеза
НАЧАЛО
Туго спелёнута. Молча лежу на столе, в коммуналке.
Солнце над клёнами бьётся в окно и ни шатко ни валко
стрелка огромная падает – помню вибрацию гула.
Смутно знакомая женщина, сидя у плитки, уснула.
Чудное слово «щи» мне говорила, пока не уснула.
Помню – алеющий свет протянулся до самого стула.
Пробую кокона стены раздвинуть – стоят же все прямо?
Вскинулись локоны – мне улыбается. Сердце напомнило:
Мама.
ПЕТУШОК
Ни герани, ни будильника на столе.
Нет и дома, облупленных рам окошек.
Где бабуля? Обещала, что до́ ста лет…
Говорила, что воздух в селе хороший.
Сахар, масло, лимонка, чуть-чуть воды –
это детство, янтарно-наивный праздник.
Петушок мой, оторвался от палки ты...
Растворился в кастрюле небесной разве?...
СЕЙЧАС
Всё притворяется красивым…
Венок из мокрых одуванчиков
на девочке, скрипичный кофр
с открытым ртом и пахнет пивом,
дождём и шерстью – только в детстве
так видишь, слышишь и вдыхаешь.
Сейчас всё просто: уезжаю.
Скрипач, девчонка по соседству.
У ФОТОГРАФА
Мы смотрим, смотрим в объектив,
а птичка всё не вылетает.
«Она летит к нам из Китая
и полдороги позади
уже у птички. Улыбайся!» –
мне говорит усатый дядя.
И бант, практически не глядя
рукой – примером оверсайза –
мне поправляет и обратно
бежит к невидящему глазу
и ловко жмёт на кнопку сразу…
А что, враньё бывает платным? –
Ему родители вручают
купюру. Солнышко лучами
меня, трёхлетнюю, венчает,
но птичка всё не вылетает.
И до сих пор не вылетает.
ЭХО
Разноголосица
птиц и ветвей кружева
просят: «Эй, крикни, ну-ка!»
...Эхо разносится.
Соединяя слова,
экономит на буквах.
Знак вопросительный
сняв, намекает: живём
без причины и следствий.
Незамедлительно
мне возвращает заём
словом-ключиком: гдетство.
МАГАЗИН ИГРУШЕК
Уже невозможно в себе, послушай,
распутать клубок из причин и следствий.
Давай посетим магазин игрушек,
которые нам не купили в детстве?
На полке твоей – самокат блестящий
(живого щенка тут, конечно, нету).
На полке моей – шоколадок ящик
и калейдоскоп голубого цвета.
А знаешь, сейчас я умею делать
сама – всё, что в детстве желала страстно.
Пусть возраст наш и называют зрелым, –
хоть тот голубой, хоть вот этот, красный
позволь подарить, забирай не глядя.
Нас в детстве любили, поверь, любили.
Уставшая мама и хмурый батя
и сами детьми же когда-то были…
Всё дело не в бедности, – жизнь дарила
подарки, что больше любых мечтаний.
Всё дело лишь в том, что желаний сила
в сто крат превосходит предмет желаний.
РАСКАЯНИЕ
Там ландыш прекрасный разбрызгивал яд
плодами дурными и, пряча свой взгляд,
оправдывался перед мёртвою птицей:
«Нам легче раскаяться, чем измениться».
И, это увидев, спустился на Землю
карающий ангел, и молвил: «Ты, внемли,
растение, зверь, сребролюбец, блудница,
что легче раскаяться, чем измениться!»
Он низко летел – златоглав, белокрыл.
Там лодки тонули, утопленник всплыл.
Он пел, осенив изумлённые лица:
«Вам легче раскаяться, чем измениться!»
Под ним – лоскуты опалённых полей.
Там люди кричали: «Дай чудо, полей!»
Он пел, не послав им даров и крупицу:
«Вам легче надеяться, чем измениться!»
Так тысяча лет люди жили да были…
Раскаялись многие – не изменились.
Характер – как будто пустая страница.
Нам легче раскаяться, чем измениться.
ЧУЖОЙ ДОМ
Искрящаяся пыль снегов и ломтик света меж домами
меня встречает – будто к маме попала: запах пирогов
доносится и голоса детей и взрослых не смолкают.
Глазами пёс «ты кто такая?» лениво спросит. «Полчаса, –
отвечу псу, – мне дай побыть вот тут, у домика чужого
и Рождество тут встретить снова, связать разорванную нить
воспоминаний – свет в окне и хруст морозный тёмных сосен.
«Ты тут жила? – меня он спросит, – ну ладно, стой, но по весне
пришла бы лучше на огни, сейчас замёрзнуть-то не долго!»
…Я постою ещё в посёлке, в соцветья собирая дни.
МГНОВЕНИЕ
Белым зерном бригантины на север плывут.
Томное солнце подсвечивает горизонт.
Горы, напомнив рассыпчатую халву,
ждут пилигримов и топчет ребёнок газон.
Ветер, сорвав горсти бусин ранеточных, сплёл
с травами их, с раскрасневшимся палым листом.
Женщина смотрит на пса, выжимая подол.
Пёс, умудрившись подкинуть корягу раз сто,
мчится обратно, – он будет облизывать лоб
гладкому другу, показывать всё, что нашёл.
Бог замирает, не крутит свой калейдоскоп, –
смотрит в него, говоря в никуда: «Хорошо…»
ЛЕТНИЙ ДЕНЬ
Этот день – как вдох. Бьётся солнце, бьётся.
Жестью жахнул гром! Омывая вены
желобов, лей, дождик, с небес колодца –
окрестят досадным и вдохновенным,
о себе сказав, о тебе подумав.
Гладь реки, как ткань, заморщинил ветер.
Свиристели взмыли, плеснул парфюмом
гиацинт, качнув головой соцветий.
Пребываю в том, что зовётся «вечность»
с горько-сладким вкусом плодов кизила.
А в траве – как парус перо трепещет.
Вот и хорошо. Вот и причастилась.
БАГАЖ
У меня есть: пакет с пакетами; ящик с кабелями; коробка с письмами;
сто евро; пачка с сигаретами; навыки ходьбы тропами лисьими;
камень на сердце; скелеты в шкафу; наличие воли; отсутствие режима;
привычка складывать слова в строфу; множество способов пережить зиму;
школа; колледж; консерватория; вечный календарь до пятьдесят шестого;
не рассказанные истории; поиски смысла – чистого, простого;
девять фотографий родителей; два шрама; папка в ноутбуке «личное»;
отсутствие путеводителей при путешествиях; боль ритмичная
в нотах; невысказанное слово; несколько странных платьев; вино и кофе;
желание пройти поход крестовый свой до конца, даже если к Голгофе;
виденье глубины за красотой; восхищение любым этногенезом…
Подскажите, багаж подходит мой для полёта, по габаритам и весу?
«Вы, почти что, готовы к полёту. Хоть багаж ваш, конечно, не безупречный.
Слишком много печали тут, в нотах и ещё перевес в слове «вечный».
СОН
Мне сегодня приснились родители в доме чужом.
Я пред ними стояла как в детстве – боса, голышом.
Папа что-то там делал – он, может быть, печку топил.
Мама всё сокрушалась, что много, так много могил:
«Да куда же их лепят, уже за оградой видны.
Ничего, на твою, дочка, сверху дадим от цены».
Мама вынесла байковый белый тяжёлый халат.
И косынку на пуговке сзади, неполный квадрат.
Я подумала: «мама, опять неудачно купив
эти вещи, – старалась, в гробу даже мёртвый красив.
Ну и пусть. Поносила свои кружева, а теперь
нужно думать о том, как мне встретить событие «смерть».
Словно бархат накинула мама халат и волос
приподняв ручеёк, застегнула косынку – без слёз,
деловито из кухни воды принесла и ступни
мне обмыла, уже зажигали соседи огни
в своих избах, меня положили на лавку, во гроб.
Мама с папой ушли, тронув нежно губами мой лоб.
Как же мне умереть, как заставить себя умереть?
Нет позывов, хоть камнем на веках – прохладная медь.
Не могу подвести, если ждут от меня результат.
Как невесту одели. Отец говорил: «Ты – солдат.
И умей сделать то, что должна, сильной будь!»
Я проснулась – мне спящая кошка давила на грудь.
ПАРАЛЛЕЛИ
* * *
Между тем, пока людской поток
погрузился в сирую тоску,
на «бараньих лбах», что на плато,
северяне трескают треску.
Мне бывало скользко на югах
и прохладно в солнечных лучах.
А сейчас, как будто на руках,
Кольский полуостров укачал.
Архаичный мурманский пейзаж
мне милее множества картин.
Словно врач – таёжный вернисаж
поставляет в кровь серотонин.
Мурмурчане летних дней не ждут –
сами генераторы тепла.
А в моём заснеженном саду
незабудка снова зацвела.
* * *
Зачем мне так остро? Скажи, полуостров,
хоть слово – ведь слово так много уже.
Понятные речи расцвечены пёстро,
а ты лишь касаешься мягким туше
ступней горечавкой и, выдав мне справку
листочком слетевшим берёзовым – ждёшь,
когда я созрею, рассудком иссякнув,
пойму иероглифы тундры – чертёж
на зелени листьев, сложив воедино
и клюкву, и клевер, морошку и хвощ.
Я верю, что вереск накроет суглинок
моих перекопанных опытом рощ.
Я верю, что дремлик не дремлет, что пижма
во мне, как в тебе, плавит горечь лучом.
Иду, не настывшись истиной книжной,
по мхам Заполярья, подставив плечо
туманам и звёздам. Рецепты простые
на справках лесных, без пустой болтовни:
«Смотри, будто видишь всё это впервые
и в сторону солнца лицо поверни».
* * *
Разгребаю листья и сгребаю
их обратно – чем ещё заняться,
если вечность впереди и края
вовсе нет, хоть все его боятся.
Разбегаюсь, прыгаю, бросаюсь –
нет, не в листья, – в жгучие ладони
океана, потому что знаю:
полая калюка не утонет.
Всё, что накопилось ядовитым
комом, сгустком, словом и укусом, –
смылось океаном Ледовитым
и русалка снова стала русой.
Попросить, быть может, русских духов
расстелить мне скатерть-самобранку?
Голод тела – мелочь, голод духа
Мурманск утолил, лицом изнанку
заменив, сумев неразбериху
мыслей упорядочить Потоком.
Он напомнил родину и тихий
Тихий океан моих истоков.
НАПРАВЛЕНИЯ
Солнце едва отражалось в воде,
ель опускала лапы.
В этот обычный осенний день
очень хотелось плакать.
Астры, что были ещё в цвету,
небо просили: сжалься!
Там самолёт набирал высоту.
Тут первый снег снижался.
РЕКА
И как бы мы не ссорились в пути, –
гляди-ка, всё ж до речки добрели.
Надеюсь, то не Лета и не Стикс,
не вороны нас встретят, – журавли.
........................................................
Ты видишь два течения времён?
Кто выпьет с наслажденьем из горсти
меж ними воду – будет исцелён.
А мы не сможем, мы – не во плоти.
Тому, что утекло, скажи «прости».
Попутный ветер, ласковый, как лён,
нам пожелает лёгкого пути.
Вослед помашет нам приречный клён
и будет Гангом прах наш унесён.
ОСТРОВА
По обратной стороне моей ладони,
голову подняв, гуляет пони:
«Что за лента впереди, скажи?»
«Это я паяла витражи
и неловко правой зацепилась
за торец стекла, – теперь так мило
этот шрам и точечки от шва
смотрят на прохожих мордой льва».
По обратной стороне моей лодыжки
прошмыгнула бежевая мышка:
«Это что за горка и овраг?»
«Это шрам с названием ГУЛАГ.
В детстве я ходила на заброшку,
чтоб найти бруснику и морошку.
От колючих проволок узор –
памятью на коже до сих пор».
И на острова бесповоротно
сходит караван твоих животных.
Вот на мысы пальцев прыгнул кроль:
«Этот холм, по логике – мозоль?»
«Совершенно верно, милый кролик.
Остров твой, как видишь, трудоголик.
Тысячи цветов – и слов, и нот
рассадила грифелем в блокнот»
В эти земли – тихий заповедник
памяти моей приют последний,
приходи на день, на час, на чай,
специально или невзначай.
Птицей прилетай – мудрёной, юной,
поброди по белоснежным дюнам.
Весь ковчег твой, даже грустный конь,
умещается на тёплую ладонь.
ВИШЛИСТ
Что хочет женщина, когда ей сорок пять? Чтоб поскорее перестали говорить про «ягодкуопять». А, значит, хочет, чтобы жахнуло скорее сорок шесть. Так жаль, что тридцать не попросишь – надо знать и честь.
Шестнадцать – ни за что и даром не возьму. Как вспомню эту Магаданскую горячечную кутерьму! Чайковский укоризненно смотрел мне в спину со стены. А что такого, Пётр Ильич, в том нет моей вины.
Там было всё, как будто бы, в последний раз: вразлёт летели звуки, руки, дни. Табличку «осторожно гололёд» не видела, а подо мною лёд уже вовсю трещал. И восемнадцать в девяностые не надо возвращать.
Вот двадцать три, Пётр Ильич, вполне себе года: депрессии остались, но по-маленькому, пшик и ерунда. А двадцать пять – уже нет-нет, увольте… Может, лет так шесть? Так, в тот момент, в тайге, всегда хотелось есть.
Отель «ноль звёзд» мне родина, контора – дом родной. Тогда не знали слов чудных, а то б сказали: «блин, не хата, а отстой». Совок ассоциировался с мусором и дома, на дверях межкомнатных, глазки гулаговские нравились, как и решётки в окнах.
Маминой тоски не разделяла я, рисуя на окне скрипичный ключ и в шестьдесят по Цельсию твердила «потерплю». Да ладно, Пётр Ильич, не будем вспоминать что там, среди старателей, сказала свои первые слова – сяма! и лять!
Начальнички, я скоро возвращусь, не заправляйте шконку и не трогайте собак – мне нужно груз свой передать с названием затак(т). Бескрайний морок Ванинский, надежда как окурочек – оскоминой в душе.
Петр Ильич, не надо шесть. Я жду свои счастливые седые сорок шесть.
ПИРОГ
Счастье приходит к счастливым, несчастье – к несчастным.
В печке – пирог с черносливом, за окнами – ясный
день и я знаю одно лишь – что счастье как тесто:
не испечётся без воли, без жажды быть честным.
Счастье – сейчасье, стремленье быть целого частью.
Счастье – как странник – без денег приходит, в ненастье.
Счастлив, что странно, бывает лишь неприхотливый, –
тот, кто сейчас уплетает пирог с черносливом.
ОСТАНОВКА
Кто-то шёл, а поезд ехал. Поезд ехал, кто-то шёл.
Машинист: в носке прорехи. Пешеход: на теле – шёлк.
Над вагоном солнце плыло, а внутри – алел арбуз.
«Не мухлюй, свиное рыло, у тебя краплёный туз!» –
работяги пили, ели, пахло потом и сукном.
Ребятишки всё глазели в раскалённое окно.
Ритуальность перезвона ложки, бьющей о стакан,
приближения к перронам, лица новых «прихожан»
усыпляли, усыпляли… Кипяток плеснул за край.
Скрежет рельсов, стоны стали, свежих яблок урожай, –
дня замедленная съёмка. Кровь арбуза на полу.
«Там авария, поломка?» – не к иконе, а к стеклу
жмутся люди, люди, люди, люди – мера всех вещей.
Машинист – лицо в мазуте – вспоминает матерей.
На перроне – тоже люди – как пугливые зверки
расступились, ощутили, злоключенью вопреки,
меланхолию и радость: «то не я». И свой носок
прячет, чувствуя досаду, смяв пшеничный колосок,
машинист. Цветёт черешня, ветерком вздыхает твердь:
остановки неизбежны. Неизбежна смерть.
МНЕ КАЗАЛОСЬ…
Вечереет и вновь слюдяные окошечки глаз
завершают обзор персонажей, подтекстов и жестов.
Мне казалось – не вымесить тесто, а оно «подошло» в нужный час.
Мне казалось – не вынести мимику этой зимы,
затянувшихся мхатовских пауз, ковидные сводки.
Мне казалось, что трещина в лодке, неподъёмный январь у кормы.
Оказалось, что важно лишь просто дышать.
Лишь дышать глубоко, возвращаясь к своей точке сборки.
Хоть, конечно, ещё очень горько, но уже тишина не спеша
заползает в карман «послезавтра» лучами весны.
Отзвучали «Щелкунчики», ангел пронёс меж церквами
Благодатную весть и пора угощать пирогами
тех, кому мы, как прежде, как прежде нужны.
CARPE DIEM
Вникала в запахи ольхи, прислушивалась к цвету вишни
и всё что всем казалось лишним, взяла домой, в свои стихи.
Не запредельное ищу, мой якорь не в глобальном, вроде.
Пусть ничего не происходит – я обращусь к пальто, борщу.
Услышу голос стула, пня и о своих перипетиях
расскажет камень… Carpe diem – поймать сиюминутность дня,
позволить сердцу замереть, когда всё сводится к прощанью
и радость, вышитую сканью, вплести в приятное молчанье,
пройдя оставшуюся треть.
ПОПРОБУЙ?
Попробуй себя ощутить тишиной,
звездой безымянной над чащей лесной.
Взлети, упади и разлейся рекой,
чтоб снова вернуться в желанный покой.
Попробуй на запах, попробуй на цвет
туман, обнимающий нежно рассвет.
Над нами – как прежде, небесная синь.
Не смею сегодня о большем просить.
Полёт летучей мыши. Б. Мещерский
Холст, масло. 120х100 см.