Французская поэзия традиционно считается в России любимой и востребованной: начиная с XVIII в. переводами из французских авторов занимались чуть ли не все известные поэты. А в ХХ столетии особое достояние нашей литературы составили отдельные авторские антологии французских стихов, представленные выдающимися мастерами отечественной переводческой школы – от В. Брюсова до Э. Линецкой. Уже в наше время вышли примечательные антологические сборники В. Козового, А. Ревича, Н. Стрижевской, М. Миримской, В. Васильева… Французская поэзия обрела вторую почву: её богатства, накопленные за многие столетия, особенности менталитета и уникальные свойства языка, его эмоциональные и стилистические стороны, с особенной яркостью выраженные именно в поэзии, нашли в России талантливых интерпретаторов и не менее талантливых и благодарных читателей.
А во Франции, говорят знатоки, широкая публика отвернулась от поэзии. За спиной – двадцатый век, течения и имена, притягивавшие в свое время толпы почитателей (Belle époque, поэзия Сопротивления, Аполлинер, Превер…), ушли в прошлое. После Второй мировой войны герметичная, прошедшая сквозь разрушающую стихию эстетики сюрреализма, не столько чувственная, сколько рациональная поэзия, вроде бы, оттолкнула широкого читателя – а может быть, наоборот: оттолкнув от поэзии обывателя, призвала в ряды читателей именно тех немногочисленных интеллектуалов, для кого сотворчество, сопереживание в поисках языковых новаций, интерес не столько к тексту, сколько к подтексту, стали определяющими в выборе поэтических приоритетов. Началась эпоха минимализма, и взгляд со стороны (тем более – взгляд переводчика, самого придирчивого читателя стихов) вычленяет эту атмосферу, её низовой туман и пронзительную высоту.
Среди тех, кто сегодня определяет поэтический климат, один из старейших поэтов, чьё имя долгие годы остаётся на слуху – Мишель Деги (1930). Имя Деги чаще всего возникает на фоне его поэтического поколения. Рядом с уже покойным Андре дю Буше, который умел минималистскими средствами воссоздавать утерянные связи в целостной картине мира. Рядом с Ивом Бонфуа, создавшим особый лингвистический образ реальности; рядом с мудрым и хрупким Филиппом Жакоте, рядом с математически выверенным Жаком Рубо и неоклассиком Жаком Реда. В этом поколении, для которого сутью общей работы стал язык как таковой, Деги занимает почётное и общепризнанное место поэта-философа. Всю жизнь он исследует «неясные зоны» поэтической речи, то, что сам называет «сдваиванием, связыванием» противоположностей. Это поэтика, героями которой становятся не столько предметы, явления или обстоятельства человеческой жизни, сколько многочисленные связи и отношения между ними.
Всё между нами
Воздух между рук приветствие
И рука между приветствиями
И приветствие чистый промежуток
Ничто играет с ничем в то
Что само себе посылает чудо
Деги не нужно называть своих литературных предшественников. Если, например, он пишет «пора в чистилище» («la saison en purgatoire»), то это прозрачная отсылка к Рембо, к «Поре в аду» («Une saison en enfaire»). Чрезвычайно важный для поэтики Деги Аполлинер (а до и сквозь него – Малларме) может возникать на страницах его книг на нескольких уровнях – от цитатных вариаций («Сена была зелёной в твоей руке / Там дальше моста Мирабо…») до ритмического уподобления, диктующего строение поэтической фразы:
Sous le pont Mirabeau coule la Seine…
(Под Мостом Мирабо исчезает Сена…)
Les grands vents féodaux courent la terre…
(Под всевластьем ветров поникают земли…)
Обращение к «литературному прошлому» становится таким же способом исследования современности, как сама ссылка на того же Аполлинера – объектом работы «внутри» языка:
Под всевластьем ветров поникают земли.
Вихри, чистой воды потрава, они пригибают злаки, разделяют реки, осыпают с крыш солому и шифер, а род человеческий ловит их в сети осин, городит городьбу кипарисов, ставит ловушки бамбуковых зарослей на протоптанных тропах и воздвигает высокие ветряки.
А поэт – изменник, он раздувает мехи горячего ветра, он задает ритм его движениям, он их подстраивает под звуки своей лиры, он знает, где есть горловина, а где – обрыв.
Несколько лет назад Деги заметил: «Поэзия в настоящий момент, если так можно выразиться, покидает свою колыбель, свой дом – язык, логос. Поэзию хотят лишить языка, единства фразы, загадки, которую она несёт. На некоторых поэтических чтениях устраивают настоящие перформансы, с музыкой, с демонстрацией текстов на больших компьютерных экранах. Вся эта автоматизация, все эти внедрения разлагают поэтическую форму. Поэзия в современной цивилизации страдает от той же проблемы, что и любое искусство, когда его пытаются вынуть из собственной шкуры и смешать с действительностью. Тупое современное поколение считает, что язык – это посредник, что язык выражает некую мысль, которую и так можно выразить через жест, взгляд и так далее. А при подобном раскладе поэзия утрачивает смысл. Мысль – это язык, нет языка – нет мысли. Нет игры с языком, работы с языком, экспериментов с языком – нет движения мысли, нет игры разума».
К «игре разума» Деги возвращается постоянно – благо есть чем и есть во что играть, – даже на уровне лирической миниатюры:
Когда ветер опустошает деревню
Скручивая крики
Птица
Низвергается в солнце
Всё и всюду распад
У распада
Духовный абрис
* * *
На щеке пощёчина ночи след от кольца
Высота высоты спустилась на город
Всё бредоносно
И в предчувствии счастья
Над садом
Поясом сна подбитом заклёпками крыльев
Ласточки распускают полёт и море
«Слово создано для того, чтобы быть переведённым», – говорит Деги, имея в виду не столько непосредственно художественный перевод, сколько интерпретацию поэзии всеми средствами сегодняшнего мироощущения.
Деги однажды написал: «Жизнь моя тайна того, как». Вослед ему другой поэт его поколения Клод Эстебан (1935 – 2006) мог бы сказать: «Жизнь моя тайна того, где».
В этом поколении, для которого сутью общей работы стал язык как таковой, Эстебан представляется тонким исследователем культуры, подвергающим анализу «критику поэтического разума» (так назывался один из его теоретических сборников), а на практике старающемся дешифровать поэтическую речь, которая «избегает порядка и законов логоса».
И на последнем осеннем листе
что-то написано, так
и есть, но темно, и приходит
ночь, и никто
не знает, ходит ли кто-то в ночи или
все на свете шаги
уснули, и всё же падает этот последний
лист, а нужно бы прочитать
то что он хочет сказать, может
узнаем что кровь
свертывается как лист, исчезает
но никто
не пройдёт за окном, мертвецы
разошлись по своим углам.
В современной французской поэзии действуют довольно мощные центростремительные силы: её язык уплотняется, сгущается; востребованы экономия средств, лаконизм. Эстебан в центре этого движения – он стремится выразить поэтическое высказывание в наиболее краткой форме:
Дорога с выбоинами и ямами
необоримый предвестник беды
позовите, назовите мои ямы и выбоины,
я склонюсь до земли.
При этом он отклоняет «тиранию афоризма», свойственную французской рациональной поэзии, для него куда важнее краткая музыкальная фраза; намёк сильнее высказывания; этюд глубже завершённой картины. Молчание для него – лучший спутник на избранной дороге. Если вспомнить о втором его пристрастии – изучении и исследовании живописи, то Эстебана можно назвать пуантилистом, создающим пространство поэзии мелкими звуковыми мазками, между которыми остаётся достаточно воздуха, чтобы включались в работу подтекст и подсознание.
Ни циркулем ни угломером
ни вымерять
дерево.
* * *
Кто-то кричит что вокруг темно,
а всё потому
что стукнулся головой.
* * *
Чтобы легче было идти
я взвалил на плечи
время.
В отличие от сюрреалистов, которые полагали, что поэзия разлита во всём вокруг, и любое движение могли преподнести как поэтический жест, Эстебан показывает, что само определение поэзии может быть иным – это акт мгновенного «вчувствования», и поэтому ни в коей мере не может быть единственным способом узнавания и разъяснения мира. Победы поэта – это победы вербальные. Эстебан легко и гармонично возвращается к рифме, если она даёт возможность «поквитаться» со временем:
Рифмовки считалки
сказочный путь
сердце открыть
детство вернуть
сто миллион
тень выйди вон
Тайные рифмы
смех без утайки
у каждой загадки
свои угадайки
беседки в ряд
глаза горят.
Вообще к рифме возвращаются. Не только отдельные поэты, но и целые направления, и поэтические «сообщества», вроде значительной группы поэтов, объединённых замечательным теоретиком и практиком стиха Жаком Шарпантро вокруг парижского Дома поэзии на улице Баллю (в отличие от другого Дома поэзии, основанного в своё время поэтом Пьером Эмманюэлем). Один из активных членов этого сообщества – поэт Жан-Люк Моро (1937), может быть, ярче других декларирует возврат к французской поэтической традиции, который сегодня выглядит как чуть ли не бунтарство. Возможно, многолетние занятия поэзией для детей позволяют Моро открыть новые возможности лирической миниатюры, в которой рифменное ожидание становится движителем современного поэтического сознания.
Дымок травы, горящий по долинам,
Немного пепла в воздухе пустынном...
И аромат давилен по садам,
И запах тьмы и цвели по углам...
Сверчок, неумолкающий, осенний,
И дверь, и скрип, и ключ от сновидений...
Ночь погребов, где бодрствует один
Дух, старый дух новорожденных вин...
Но дело не в рифме, замечает Моро, – считается, что французская рифма исчерпана, хотя всегда можно найти новую, «незатоптанную» рифму. Это не главное, главное – свежесть слов, идущая от свежести поэтического восприятия мира. Блестящий переводчик, он внедряет игровую стихию, в частности, русской детской поэзии в ментальную структуру современного французского стиха, доставляя его русскому переводчику двойное удовольствие и двойную сложность в этой игре. Моро написал об этом в статье «Орган и флейта, или нужно ли переводить поэзию?»: «Переводить стихи – всё равно что сыграть партию флейты на органе или партию органа на флейте; чем более игровым будет стихотворение, тем более рискованной будет такая попытка». Жан-Люк Моро рискует – и всякий раз оказывается победителем, добиваясь в своих стихах чуть ли не классической чистоты и ясности:
К ночи небо чище,
Целый мир уснул.
Жёлтые глазищи
Филин распахнул.
В сад мерцанье льётся –
Поднялась луна.
И на дне колодца
Звёздочка видна.
В подобных попытках вернуть поэзии её изначальные достоинства по-прежнему серьёзную роль играет «острый галльский смысл» – ирония, которая поганой метлой изгоняет из лирики набивший оскомину пафос:
Кот мой сказал однажды: «Мне так хорошо с тобой!
Всё-таки, как это важно – крыша над головой!
Не для того, чтобы спать, лёжа под ней,
А для того, чтоб мечтать, сидя на ней.
Кстати, не раз уже упомянутый Мишель Деги в статье «Шарканье метлы на улице прозы» отмечал, иронизируя, что краткость стихотворения сродни аперитиву, но само стихотворение вовсе не сосуд знаний, и благотворность этого пиршества зависит от его достойного завершения. Собственно, речь идёт о столь излюбленном французскими классиками эпиграмматическом пуанте – большим его мастером стал поэт Жан-Мари Барно (1937).
Как правило, Барно работает на небольшом пространстве лирической миниатюры, в размытых рамках между чуть ритмизованным верлибром с проскальзывающими рифмами и стихами в прозе; для большинства современных французских поэтов этой амплитуды достаточно, чтобы запечатлеть тонкие нюансы поэтической речи.
*
Зимнее дерево
заостряет на точильном камне инея
надкрылья своих жучков
*
Сухой вороний карк
как бросок из пращи
приоткрывает пределы неба
*
Вечер:
маргаритки белыми накидками
стыдливо прикрываются
перед обнаженным фиговым деревом
зимы
Пристрастие Жан-Мари Барно к неожиданному образу подчас заставляет его прибегать к тому самому «эпиграмматическому пуанту», который способен придать новое направление в осмыслении даже самых суггестивных текстов.
*
Вы месье вы и я
мы просто пара пустяков
Вы-то этого
не замечаете
но ручей это разглашает
*
Хлеба вечно препираются
с солнцем
покуда внизу
в прохладе
копошатся полёвки
*
«Не судите о внешности по одёжке»
бросил походя
трудяга-муравей:
«Тьмою тем называют нас всех а не меня одного!»
*
Пёс мой умер
и тень моя уменьшилась
Жан-Мари Барно родился на самом западе Франции, в Сенте, но уже долгое время живет на крайнем юго-востоке, в маленьком городке Мужене в Приморских Альпах. Он типичный представитель современной региональной поэзии, которая традиционно сильна на Севере Франции – в Бретани, Нормандии, в Арденнах. В провинции, в департаменте Верхняя Луара, находится знаменитое издательство «Cheyne», ставшее за тридцать лет своего существования энергичным пропагандистом современной поэзии; в этом издательстве Жан-Мари Барно вместе с поэтом Жан-Пьером Симеоном ведёт одну из популярных поэтических серий.
В наши дни региональность, географическая разбросанность поэтов перестали быть препятствием к их «централизованному» существованию. Поэт Марк Саньоль (1956), по профессии дипломат, колесит по миру, издавая свои книги и во Франции и, в частности, в России. Автор нескольких поэтических сборников, Саньоль именно географию (вернее, историческую географию) сделал той канвой, по которой рисует картину современного мира, избрав всю доступную палитру поэтических техник и жанров.
Для последней, готовящейся к изданию книги «Русские сонеты», он, в частности, избрал эту не самую краткую, но самую выверенную форму стиха, превращая поэзию в калейдоскоп многочисленных картинок – от лубка до современного видео-арта, выраженных в слове и поданных через поэтическую речь. Сонет при всей его жесткой конструкции позволяет многое (если не основное) прочитывать между строк, в контексте; тем самым классические сонеты Марка Саньоля вполне вписываются в бытование современной французской поэзии под её особым знаком поэтического зодиака – знаком Минимализма.
ИЗ РУССКИХ СОНЕТОВ
ПАТРИАРШИЙ ПРУД
Вот Патриарший пруд – один из тех прудов,
Любимых всей Москвой, украсивших столицу,
Где к непредвиденным свиданьям я готов:
Свидетель времени – здесь прошлое таится.
Фантомы бледные плывут по вечерам,
Пар от дыхания, и взгляды, и улыбки –
Смешалось всё: и тени трепетные дам,
И этот царский лёд, обманчивый и зыбкий.
То шляпка, то манто – танцовщицы, актрисы
Прокладывают путь в толпе, как за кулисы
Ночного города, на звук далеких гамм.
И словно на холстах причудливых Шагала,
Внезапно снег в саду обступит, как бывало
В те дни, которые так сладко вспомнить нам.
АРХАНГЕЛЬСК
На берегу Двины – ворота в Беломорье:
Архангельск крепко спит, как зимнее подворье.
На рейде спячкою охвачены суда,
Зверьками корабли спят в окруженьи льда.
В обледенелый порт спускаются ступени –
Там яхты день за днём отбрасывают тени
На неподвижный снег, и лодки кверху дном
Лежат на берегу, и вмёрз в песок паром.
Поодаль ледокол курсирует, взрезая
Огромным лемехом непроходимый лёд
И ждущим катерам в канал зайти даёт.
Потом приходит ночь – настолько ледяная,
Что кажется, весь порт навек оцепенел.
И целый мир вокруг, как Беломорье, бел.
ТАГАНРОГ
В Азовском море штиль, там отмели и тут,
Спокойны берега, песок течёт волною,
И грациозные купальщицы плывут,
Движеньем быстрых тел врываясь в ритм прибоя.
Вдается суша полуостровом в лиман,
И город окружён со всех сторон лагуной;
Вокруг просторных рощ оливковый туман,
Темнеют кроны туй почти за каждой дюной.
Своя особенность у внутренних морей:
Целует пресный Дон обшивку кораблей,
Река подобна той морячке одинокой,
Что ждёт любимого на лестнице высокой
И сверху смотрит, не мелькнет ли там, вдали,
Знакомый парус, обогнувший край земли?
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ, ЭРМИТАЖ
Здесь бесподобно всё. Вот Эрмитаж – Джорджоне,
Да Винчи, Рафаэль и Тициан… А вот
Архангел Гавриил, вещающий Мадонне,
И граций сказочных бессмертный хоровод.
Диковинный размах «Пейзажа с Полифеном» –
Кисть гения была дана тебе, Пуссен!
Ватто, Ланкре, Буше – как весело в душе нам
От этих празднеств, от твоих картин, Шарден!
«Даная» Рембрандта на ложе освещённом,
И с ней служанка… Сколько поводов ещё нам
Пофантазировать!.. Вот «Снятие с Креста» –
Здесь жизнь и вера слиты вместе неспроста;
Двойную благодать в шедеврах обнаружу:
Здесь всё питает плоть и вдохновляет душу!