Существует такое расхожее сочетание слов – «волшебство поэзии», проще говоря, штамп. Однако всякий литературный штамп когда-то был первоисточником заложенного в нём образа или – имел силу первоисточника.
Сто лет назад Константин Бальмонт прочёл публичную лекцию, сразу ставшую знаменитой. Называлась она «Поэзия как волшебство». И хотя содержание самой лекции (или изданной под тем же названием книги Бальмонта) сегодня известно лишь исследователям его творчества да, может быть, особо пристальным адептам «серебряного века», фраза, найденная автором для названия лекции, как говорится, ушла в народ.
«Слово есть чудо, а в чуде волшебно все, что его составляет», – считал поэт. С одной стороны, так и есть. Звуки поэтической речи (согласные и гласные), о которых много рассуждал в своей работе Бальмонт, создают эффект ворожбы. Но с другой стороны – со словом «чудо» сопрягаются совсем иные чувства, смыслы божественного ряда. Не будь этого, русская поэзия давно превратилась бы в словесный калейдоскоп и потеряла своё истинное, не побоюсь сказать – сакральное значение. И поэтому сохранившийся в языковом бытовании штамп «волшебство поэзии» я склонна трактовать как «волхование поэзии», опираясь на предсказательную, точнее – предчувственную её миссию, поручение, полученное свыше. («Стихи сбываются» – не об этом ли говорил Пастернак?!)
Однако что греха таить, далеко не всем поэтам дано поручение и далеко не все из тех, кому было «поручено», это поняли.
Елена Буевич, русский поэт, живущий в украинском городе Черкассы, на мой взгляд, к пониманию опасной миссии поэта в этом мире относится ответственно и строго.
О том же говорит и сербский писатель, славист, доктор филологии Владимир Коларич, отзыв которого, написанный специально для «Эмигрантской лиры», я позволю себе привести целиком. Называется он символично – «Напитать холодных».
«Мой опыт совместных выступлений с Еленой Буевич берёт начало в волшебном Крыму, где мы первый раз встретились лицом к лицу. В Севастополе в гимназии я читал свои переводы Ломоносова, а она – оригиналы, потом она – свои переводы с сербского, а я – оригиналы на сербском. Затем мы так же слаженно выступали в татарской деревне Орлиное, после – на телевидении, в шоу-программе…
С Еленой легко найти общий язык не только из-за её знания сербского и её любви к сербской культуре и языку. Речь об интуитивной и утончённой личности, погружённой в богатое наследие русской поэзии. А в русском понимании, поэзия – это не мёртвые буквы на бумаге, тщеславие и декламация, но это сама основа культуры, которая глубоко влияет на формирование личности человека, её и его внутреннего мира.
Поэзия никогда не изготавливается – ни когда пишется, ни когда произносится. А она скорее, в некоторой степени, по-восточному исполняется – в сплетении декламации, пения и игры. Это также большой актив Елены Буевич, которая, помимо того, что она «обучена» поэзии (окончила отделение «поэзии» в Литературном институте им. А.М. Горького), ещё и профессиональный музыкант, пианистка, которая чудесно поет, а в свободное время изучает танго.
Её стихи в формальном смысле, это, конечно, проводники некогда магистральной традиционной линии в русской поэзии, а также – свидетельство того рода глубокого личного и исторического опыта, который мы зачастую определяем как духовный. И именно это определение, такое понимание поэзии, а вовсе не выбор поэтической формы – есть то, что связывает эту поэтессу с лучшим в русской поэзии, которая никогда не отрекалась от фундаментальных смыслов, имея дело с экзистенциальными вопросами, глубоко касающимися каждого из нас.
Потому что поэзия существует не только, чтобы нас развлечь, «культурно возвысить» или обогатить знаниями, но и чтобы напитать и согреть нас тем, чем только поэзия и может нас напитать, чтобы поддержать в нас жизнь».
Сказано веско. Подтверждением словам является дело: недавно в Белграде вышла книга-билингва Елены Буевич «Две душе / Две души», что само по себе в наши дни феноменально.
По определению великого русского филолога Александра Потебни, поэзия «есть явление языка», то есть, живёт она внутри языка. И с этой точки зрения поэтическая речь – непереводима, особенно когда речь идет о языках близких. Однако зря ли «непереводимый» Пушкин со свойственной ему иронией заметил: «Переводчики – почтовые лошади просвещенья»?!
Издание двуязычных книг, где на одном развороте расположены оригинал и его перевод – в идеале составляет лучший «пазл», который даёт возможность не только оценить работу переводчика (вспомним слова Жуковского «В прозе переводчик – раб, в поэзии – соперник»), но и почувствовать вкус оригинала.
Снасти ветхи, мачты тонки,
борт – не низок, не высок.
Жизнь похожа на обломки,
но трепещет парусок.
ветер свищет, тычет тучи,
рвёт, бросает и полощет...
Меньше малого получит
тот, кто многого восхощет.
Продержись ещё, не сетуй,
будет и тебе – сторицей.
Не за то и не за это,
а по милости велицей.
Во многих современных стихах полностью отсутствует звук – лакмус подлинности. Что это такое, объяснить трудно. Но выражение «прозвучали стихи» тоже ведь родилось не случайно, язык не обманешь. В недавней дискуссии о верлибре, организованной «Эмигрантской лирой», профессор из Чикаго Илья Кутик сформулировал свою мысль так: «Стихи – должны держаться, а не распадаться – на какие-то там образы... По-русски держит – звук. Русская рифма – часть общего звука».
Последнее понимают далеко не все поэты. Елена Буевич – из понимающих. «Не высок-парусок», «полощет-восхощет», «сторицей-велицей» – это не только свежие рифмы, не только купание в стихии русской речи, но и строительный материал: звучащий клей, скрепляющий цемент.
В стихах книги «Две души» (Елена сама определяет их как «ранние стихи»), да и в последующих «новых» – ощущается несколько звучащих стихий: иногда это лёгкий клавишный звук, иногда напоминает ксилофон, порою – тамбурин, а чаще всего я слышу издалека звук колокольчика – такой простой, лёгкий и трепетный звук. Вот, как, например, в стихотворении «Мост на Дрине»:
Боже, Боже не отвержи,
не отвержи, не отрини…
Я хочу увидеть тоже
мост на Дрине, мост на Дрине.
Бросить камешек в глубины
(пусть в зелёный невод внидет!),
слушать гомон голубиный,
на мосту стоять и видеть,
как заря горит на Дрине,
как румянить крыши радо
солнце в облачной перине,
выше града Вышеграда…
Я забьюсь в твою корзину,
пусть ещё помедлит кара,
отнеси меня на Дрину,
как мальчишку-янычара.
И несомая на встречу,
из-за леса, по-над кручей,
я засну и не замечу
жизни страшной неминучей.
Но вот странная история: в лёгких, прозрачных звуках, в этих «тишайших перезвонцах» вдруг явственно слышишь трагические ноты. Этим отличается письмо Елены Буевич. Рядом со светлым началом, составляющим, по-видимому, человеческую суть поэта, звучит страшная «неминучая» жизнь.
«Но жизнь удивительно не удалась!» – как бы мимоходом на оксюмороне замечает поэт в одном стихотворении. В другом подхватывает:
Жизнь, на правах профессора,
учит (и зло весьма!):
есть такая профессия –
ждать от него письма.
С риском для жизни связана
(как не сорваться враз?),
но утешаюсь: разве не
я в этом деле асс?
Я же уже учёная…
Выключу Интернет.
Главное: полночью чёрною
верить, что счастья – нет.
(фрагмент)
То есть, главное – верить Пушкину... Женские ли это стихи? Безусловно, женские, и в этом их преимущество! Но основное преимущество в том, что это стихи женской силы, а не слабости. В предшественницах, меж тем, я не вижу – ни Ахматову, ни Цветаеву. Скорее – Марию Петровых, не услышанную современниками и ещё не разгаданную потомками. Речь идёт, разумеется, не о стилистических похожестях, а о понимании «порученного» и строгости спроса за порученное.
Я нарушаю заповедь. Одну из.
Не легче, что последнюю – в конце
всегда тяжелей. Моисей в руце
её принес, а мы не ужаснулись.
Мы прикипели накрепко, а т а м
нас оторвут привычно-терпеливо
и раз-ве-дут по разным по углам.
Заранее горят места разрыва.
Стихотворение называется «Десятая заповедь», но и без названия ясно, о чём речь. Воцерковленный ли человек угадывается за стихами? Вероятно, да... Но вот то, что перед нами поэт с религиозным, а значит – трагическим и светлым ощущением мира одновременно – безусловно.
Для поэтов такого склада тема войны особенно остра и болезненна. А когда она настигает неожиданно, врывается в мир, рушит и крушит вокруг всё, включая любовь, спасение есть только в слове, которое уже звучит, как заклинание.
О войне, о войне, о войне,
ничего, ничего о любви.
В приграничном больничном фойе
и на площади, полной людьми,
и во сне, побеждающем страх,
и в раю, где плывёшь в глубине,
если стрелка на белых часах,
и лекарство по вене и вне….
А проснёшься зачем-то живой –
так безумствуют громче вдвойне
над твоей не твоей головой.
И опять – о войне, о войне.
Деликатность, с которое Елена Буевич пишет о войне, равна силе горечи, растворенной в словах и музыке этих слов. И это тоже – очень женское, материнское, сестринское и дочернее. Сильное, встающее поперек слабого.
А утешение тут одно. Все войны рано или поздно заканчиваются – стихи о них остаются. И в этом тоже – волшебство поэзии, по словам Владимира Коларича, питающей и согревающей.