Нынешний год для Юрия Кобрина – юбилейный, год 75-летия. Кобрин всегда ощущал себя поэтом, соединяющим две культуры – русскую и литовскую. Переводил литовских поэтов на русский язык. В переводах Марцинкявичюса, Скучайте, Стрелкунаса, Шимкуса, известных литовских поэтов, стихи Кобрина издавались на литовском языке. Когда-то мне довелось быть его гостем в Вильнюсе – с какой любовью он открывал мне горячо любимый им город, город, сыном которого он ощущал себя. На первой перестроечной волне Кобрин искренне верил в то, что единение культур не будет сломлено новыми границами, считал своим долгом служить этому единению и дальше. Но реальность оказалась иной. Стихи последних лет проникнуты разочарованием и болью. Но и стремлением держать удар и выстоять.
Д. Ч.
НЕ ЭМИГРАНТ
На той земле, которой больше нет,
моей до боли, чтоб не говорили нам,
отвергнув ложь, хулу её, навет, живу
и никуда не эмигрировал.
«РЕВЕ ТА СТОГНЕ…»
Давно тебе не гладил волосы,
прости и не гляди с укором!
Проходит время гладиолусов,
зазимок в дверь ударит скоро.
Неласковым я вырос
сызмала,
брал всё терпением, –
не голосом,
не поддавался ложным
вызовам,
в хор не ходил, пел песню
соло сам.
В краю непуганых неясытей,
где небылицы об отчизне
моей вбивают деткам ясельным,
не знающим о жизни-тризне…
«Реве та стогне…» не допели мы,
примёрзла в горле песнь Тарасова,
и сгусток крови вишней спелою
,застыл в краю, в котором здравствуем.
Язык от Вильнюса до Киева
не доведёт без переводчика,
ликует шустро нечисть Виева
русскоязычного наводчика.
Давай с тобой уйдём мы
во поле
изъятые из обращения
средой, где мозг загажен
воплями
о покаянии-отмщении…
Давно пора на воздух выйти нам.
Смахни горючую-горячую:
моя неласковость чувствительна,
нежнее темечка дитячьего.
Толпа и митинг – знак
безлюдия,
оно стозевно, обло, лайя…
И в нём шепчу, что я
люблю тебя.
И ты люби, не умирая…
ГРАЖДАНСТВО
Отечество не выбирают,
родился: оно уже есть!
А паспорт иного края,
не Бог весть, какая честь…
ПРАВО
Поэтов любят после смерти,
строчкослагателей при жизни.
И всё же выстоять сумейте,
когда вы не нужны отчизне.
Страна – родимая
и зверь она!
Страна – в надежде
и изверена…
Аршин сломали,
не измерена
страна –
республика-империя.
Канат над пропастью
натянут,
ступай над жизнью
необыденной:
и ладан в ней, и смрад
портянок,
и этим мы
кого обидели?!
Что не скажи, то в пику ндрава
постмодернистского плевателя.
Мой слог давно имеет право
сам выбирать себе читателя.
МУЛЬТИКУЛЬТУРА
Польской речью сердца не обидишь,
по-литовски водочки налей,
вспомним, как загнали в гетто идиш
и по-русски плакал соловей.
ПРАВО ОДНОГО
Томасу Венцлове
Я думал, этот край – навек родной,
и я ему – родной. Но, хоть убейся,
не понимаю с сыном и женой,
в чём провинилось скромное семейство?..
Да, «у литовца нет земли иной»,
всё это так. Но скрыть же не пытайся,
что в этой формуле такой простой –
намёк прозрачно-ясный: выметайся!
Народ мне дорог. Ценности его
воплощены в обычаях, свободе…
И всё же выше п р а в о о д н о г о,
его права не меньше прав народа.
Права народа вытекают из
прав человека, словно кровь из раны,
Того, Кто на Голгофе отдал жизнь
за каждого из нас. И очень странно,
когда вошла в национальный дух
сводящая толпу с ума идея
о превосходстве коллектива, двух
друг друга ненавидящих злодеев.
Ещё не раз придётся нам жалеть
,о смуте духа на закате века,
и, что не Жизнь сказала нам, а Смерть:
права народа – в праве человека.
НЕВИНОВНЫ
Все, кто в веках нами правили,
все, как один накровавили.
Так и ушли без отчёта,
Дескать, такая работа…
НИЧЕЙ
Я в Вильнюсе ничей…
Постыдно быть в нём вашим.
Бессонница ночей –
дань мёртвым дням вчерашним.
Забвения вода
угомонит едва ли…
И я вернусь сюда
таким, каким не знали.
Я был здесь тенью слов,
и я хранил молчанье,
когда пустоголов
плевался порицаньем.
Как испытанье в дар
ниспослан был мне канцер.
Но я сдержал удар,
не умер иностранцем.
И русский свой язык
я сохраню дотоле,
покуда не отвык
болеть чужою болью.
Я вхруст молчал стихи,
и в кислой атмосфере
не умирал с тоски,
взахлёб жил в полной мере!
Заплёван мой порог,
заклёван неслучайно.
Я всё исполнил в срок
в молчанье и в звучанье!
ВЕРА
Жизнь погружает то в святость,
то в скверну,
в ней и противлюсь день ото дня:
даже, когда я в Бога не верю,
верю, что Он верит в меня.
ЗАЛОЖНИК
Ехидный голос из зала:
«Это о ком, о Литве или жене?»
Свыше, ох, сорока лет терплю в плену,
я уже заражён стокгольмским синдромом,
и железную цепь я свычно тяну
от аэропорта, вокзала – к дому.
В истеричный вернувшись свой неуют,
что до нервов искусан бешеной лаской,
где в углы закатилась сверкучая ртуть,
я вхожу, улыбаясь: «Каторга, здравствуй!»
Я вдохнул отравленный воздух-дым,
да, конечно, и сладок он, и приятен,
как тогда, когда был сам молодым,
всякий встречный, когда –
твой друг-обниматель.
Авангардная рифма кровь и любовь
новизною пронзала душу и тело,
и хрустела в зубах забавно морковь,
и сластил языки поцелуй неумелый.
Да, полвека почти что в плену терплю,
где в любую секунду жахнет шахидка.
Но успею ли выдохнуть ей: люблю
до разрыва двоих связующей нитки.
16.08.2015. Льеж-Брюссель-Вильнюс