Здесь русский дух, здесь Русью пахнет!
А. С. Пушкин
Отгремели новогодние салюты, январь сменился февралём, китайцы поставили жирную точку в своём календаре, отпраздновав первый год третьего десятилетия XXI века. В прошлом столетии «ревущие двадцатые» оказались одним из самых ярких периодов в истории и культуре русской эмиграции «первой волны», вынужденных Робинзонов, открывших для себя доселе неосвоенные земли. Тому поспособствовали происходящие на Родине политические перемены, не оставившие выбора большинству «несогласных» с идеалами нового российского мироустройства. В те времена у каждого, кто разными путями прибыл за рубеж, была своя большая, и чаще всего, трагическая история столь глобального решения. Но как бы там ни было, отметим главную особенность этого десятилетия рассеяния русских по странам – практически все верили в вероятность скорого возвращения домой. Люди старались не унывать, вера и надежда придавали им сил, в следствие чего настроения царили довольно приподнятые, «чемоданные».
В данном материале мы немного расширим культурный аспект влияния русских на страны присутствия, в частности, конечно, на Европу, которая всегда с интересом следила за происходящими в России переменами. Двадцатые годы в истории русского зарубежья принято называть «золотым периодом русской эмиграции». История российского «исхода» уже после октябрьской революции насчитывала от одного до 2,5 миллионов изгнанников, спасавшихся от последствий политических переворотов, «красного террора», голода и холода, от разного рода эпидемий и разгула бандитизма. К началу двадцатых в Европе сформировалось три основных центра, куда стекались русские беженцы – Париж, Прага и Берлин. В Париже нашли приют и либералы, и монархисты, и социалисты умеренного толка. Нет ничего странного в том, что все эти бывшие противники старались не выносить свои разногласия далее газетных страниц и не сводить счёты с оппонентами – перед общей проблемой все оказались в той или иной степени равны. Прага, благодаря «русской акции», устроенной чехословацким правительством, превратилась в своеобразные «русские Афины». Чехословацкий президент Т. Массарик оказался не лишенным сочувствия к изгнанному русскому народу, возможно по причине того, что сам был женат на русской женщине. Его стараниями выделялись средства на организацию и нормальную работу эмигрантских школ и институтов, на стипендии студентам и зарплаты преподавателям, на оказание материальной помощи русским писателям, поэтам, художникам и ученым. Именно поэтому туда двинулась основная масса студентов, не успевших доучиться в России, степенная профессура и приват-доценты. Берлин, переживавший в 20-х давний затяжной экономический кризис, тем не менее заметно оживился от наплыва русских: как ни странно, именно на этой худой почве предприимчивые эмигранты разворачивали свой бизнес, создавали издательства, выпускали периодические издания, как литературного, так и общественно-политического плана, создавали учебные заведения.
Помимо основных центров расселения русских эмигрантов, существовало и много иных мест, куда устремилась солидная часть беженцев. Среди таких стран были и прибалтийские государства, Финляндия и Болгария, где тоже проводились «русские акции», но меньшие по размаху, Югославия, чья королевская семья благоволила к славянам вообще, а к русским – в частности, Англия, Бельгия, Испания и другие. Пожалуй, невозможно было найти западноевропейскую страну, где не ощущалось бы присутствия «русского духа», и где не была бы создана русская колония, насчитывающая от нескольких десятков до сотен тысяч человек. Несколько тысяч беженцев уехали в Китай (преимущественно в Харбин), несколько сотен осело в Японии, на территории французского Индокитая и в Австралии. Уже в середине двадцатых эмигранты потянулись за океан – в Америку, в Африку.
Но начнём с общей картины тогдашнего времени. Термином «ревущие двадцатые» принято обозначать эпоху 20-годов в Америке, Англии, Франции и Германии. Это время динамичного искусства, бурной культурной и социальной жизни после Первой мировой войны. Изменилось всё: мода, стиль одежды, наступил расцвет джаза и арт-деко. Началось время радио. Немое кино обрело звук и превратилось в массовый досуг и отдельный вид искусства. Запад и Европа переживают новые тенденции в собственной литературе – именно к этому времени относится тема «потерянного поколения, о молодых людях, вернувшихся с фронтов Первой мировой, но не сумевших психологически приспособиться к мирной жизни. Их восприятие действительности нашло отображение у таких писателей, как Эрнест Хемингуэй, Френсис Скотт Фитцджеральд, Гертруда Стайн. Их жанром стали романы и рассказы о наступлении эпохи материализма и индивидуализма, об утраченных романтических идеалах. Возникли новые течения в живописи, такие как экспрессионизм и сюрреализм в Европе, модернизм в Америке. В популярной музыке главенствует джаз. Конечно, столь яркие и динамичные перемены в мировом сообществе не обошли стороной и русскую эмиграцию. Однако, в отличие от всеобщего увлечения новыми трендами, русские старались сохранить, прежде всего, свою национальную идентичность. В свете интереса ко всему русскому, особенно в Европе, не удивительно, что «русскость» просочилась во многие сферы культурной и социальной жизни местного населения, порою задавая собственные тенденции.
В начале 20-х гг. Берлин числился первой столицей русского зарубежья. Настроения царили довольно оживлённые, из Советской России ещё выпускали за рубеж в командировки, разрешали приезжать нэпманам, в Берлинских кафе выступали советские писатели и поэты, музыканты, деятели культуры и искусства. Около 400 тысяч русских полностью заселили два городских района – коренные немцы стали приезжать посмотреть, как живут их новые соседи, а эмигранты неподдельно удивлялись, что нужно иностранцам в городе. В исторической памяти сохранился такой анекдот: встречаются два русских эмигранта, которые были знакомы ещё в России, один другого спрашивает: «Как тебе Берлин?». «Да ничего, хороший город. Только немцев почему-то много». Отсутствие до поры до времени «железного занавеса» способствовало проникновению эмигрантского юмора и в советскую литературу – Ильф и Петров вложили в уста своего бессмертного персонажа Остапа Бендера из «Двенадцати стульев» крылатую фразу: «Мы с коллегой прибыли из Берлина». Тоска по русской национальной кухне: борщам, сметане, квасу, пшенной каше, водке, привела к неслыханному расцвету русских ресторанов, которые ломились от ностальгирующих посетителей. В них играли гармошки, пелись русские песни, создавая полную иллюзию пребывания на родной земле. Довольно бойко шло строительство русских церквей и часовен. Именно в двадцатые годы произошел раскол зарубежного православия на три части – Русскую православную церковь за границей и приходы, подчинявшиеся Московскому и Константинопольскому патриархатам. В духе «ревущих двадцатых», как синонима открытия новых горизонтов, в Берлине «царил» художник Василий Кандинский, прибывший в столицу Германии в 1921 году для организации отделения Российской академии художественных наук. В Германии Кандинского приветил Вальтер Гропиус, немецкий архитектор, выдающийся художник-педагог, и предложил ему возглавить мастерскую настенной живописи в Веймаре. Кандинский согласился и быстро стал одним из виднейших деятелей «Баухауса» – самой передовой на тот момент немецкой художественной школы.
К Европе эмигранты относились в те времена по-разному. Весной 1920 года в Париж прибыл русский поэт Константин Бальмонт. В отличие от многих, он приехал по официальному разрешению посланника Литвы в России Ю. Балтрушайтиса и А.В. Луначарского, отчего в парижской русской среде его приняли настороженно – ведь он не бежал из Советской России, а официально выехал из неё. Эта жизнь Бальмонту не нравилась. «Никто здесь не читает ничего, – разочарованно писал он в середине двадцатых, – Здесь все интересуются спортом и автомобилями. Проклятое время, бессмысленное поколение!». Но и к Советской власти он относился резко отрицательно, называя её «вооруженной бандой интернациональных проходимцев». В 1920 году в Париж из Финляндии приехал Александр Куприн, писатель, недолго бывший в чине поручика в белой Северо-западной армии. Его «белая эпопея» оказалась совсем короткой – после провала наступления Юденича на Петроград Куприн, вместе с женой и дочкой оказался в Финляндии, откуда отбыл во Францию. Эмигрантский период того времени стал для Куприна не только плодотворным, но и более светлым по духу. Вдали от России любовь писателя к Родине, её прошлому, стала только крепче и осмысленнее. В этот период он пишет роман «Юнкера», о времени своей юности, книгу о будущих русских офицерах, называя её своим «завещанием русской молодежи». В феврале 1920 года принял трудное решение покинуть Родину Иван Бунин. Через Турцию и Болгарию он вместе с гражданской женой Верой Николаевной Муромцевой уехал во Францию. Годы эмиграции стали для писателя тяжелейшим испытанием. Несмотря на то, что его в русской среде воспринимали как патриарха зарубежной русской литературы, материальное положение его семьи было очень тяжёлым, порой на грани нищеты. Бунина, вернее его авторитет и известность, то и дело пытались использовать самые разные политические силы эмиграции. А тоска по Родине буквально съедала писателя, который сам себя называл «самым русским человеком». И в то же время именно это чувство позволило Бунину написать свои величайшие произведения – «Митина любовь», «Солнечный удар», «Дело корнета Елагина».
В 1920 годах на устах русскоязычной эмигрантской мировой общественности было имя певца Федора Шаляпина. Именно в это время возобновились его зарубежные гастроли, из которых артист в Россию уже не вернулся. Причин тому было немало – и ощущение собственной ненужности в своей стране, и необходимость содержать большую семью (у Шаляпина было 9 детей, а советские гонорары были несопоставимы с европейскими). Международный успех певца оставался стабильным – он, что называется, был «в тренде», гастролируя по всему миру, от Гавайских островов, Новой Зеландии, Кубы и Китая до Канады и Америки. Так же он много записывался в студии (с тех «золотых лет» сохранилось больше трёхсот записей). «Люблю граммофонные записи. Меня волнует и творчески возбуждает мысль, что микрофон символизирует собой не какую-то конкретную публику, а миллионы слушателей» – признавался он. В 1927 году Советская власть лишила Шаляпина звания народного артиста. Виноват он оказался в неожиданном деле – в благотворительности. История была такая. Федор Иванович попросил своего доброго знакомого, настоятеля собора Святого Александра Невского освятить недавно купленный в Париже дом. На улице у храма его окружила толпа оборванных детей, и узнав, что это дети русских эмигрантов, Шаляпин на следующий же день передал через священника пять тысяч франков на их нужды. Этот жест не обошли вниманием русскоязычные издания – парижская газета «Возрождение» разместила отчёт отца Георгия о трате этих средств. Информация быстро достигла советской прессы, которая, следуя своей логике, распространила новость о том, что русский певец помогает белогвардейцам. Советская власть отреагировала быстро – лишила сначала звания народного артиста, чуть позже – подданства СССР. Как ни парадоксально, до конца двадцатых годов предпринимались неоднократные попытки вернуть Шаляпина на Родину. Особенно пытались на него повлиять через Максима Горького, с которым артист находился в дружеских отношениях. Но Шаляпин отказывался вернуться. Более того, не принял он и иностранного гражданства, так и оставшись до самой смерти «человеком без страны».
В этот же период на зарубежных сценах блистала несравненная русская балерина Анна Павлова, чья популярность к двадцатым годам достигла небывалых высот. Маленькая, худенькая, прозванная ещё в Петербургском хореографическом училище «шваброй» за невыдающиеся формы, она олицетворяла собой танцовщиц нового поколения – против «старой формации», где ценились барышни попышнее. Жизнь Павловой, начиная с 1910-х годов, проходила в напряженной интенсивной работе. Её наперебой приглашали ведущие театры мира, она была непререкаемым авторитетом в балетном деле, в её честь называли шляпки, духи, пирожные. Обычно балерина выступала 8-9 раз в неделю, не делая исключений даже для своего дня рождения. Единственным выходным в году для нее было 31 декабря. Живя в Лондоне, будучи замужем за французом, Павлова не забывала о своих корнях. Во время войны 1914-1918 гг. она регулярно отправляла в Россию лекарства для фронта, а после революции снабжала продуктами и деньгами учеников родного хореографического училища и Мариинского театра. Впрочем, возвращаться в Россию Павлова не собиралась, а о власти большевиков отзывалась резко отрицательно.
Не обошлись двадцатые годы прошлого века и без яркой звезды Игоря Стравинского, к тому времени уже известного всему миру композитора. За рубежом его полюбили, прежде всего, за модную «русскость», «фольклорность» многих его произведений. Именно с постановки в Париже балетов «Жар-птица», «Петрушка», «Весна священная», заказанных Дягилевым для «русских сезонов», произошёл его колоссальный творческий взлёт в этом жанре, который Стравинский любил за то, что, по его словам, балет – «единственная форма сценического искусства, которая ставит в краеугольный камень задачи красоты и более ничего». Именно эта триада балетов открывает первый – «русский» – период творчества, названный так не по месту пребывания (с 1910-х годов Стравинский подолгу живёт за границей, а с 1914 года поселяется в Швейцарии), а благодаря проявившимся в это время особенностям музыкального мышления, глубоко национального по сути. Например, балет «Жар-птица» поражает буйной щедростью оркестровых красок, яркими контрастными хороводами и огненными плясками. В «Петрушке», названном А. Бенуа «балетомулицей», звучат популярные в начале века городские мелодии, оживает шумная пестрая картина масленичного гуляния, которой противопоставлена одинокая фигура страдающего Петрушки. Древний языческий обряд жертвоприношения определил содержание «Весны священной», воплотив стихийный порыв к весеннему обновлению, могучие силы разрушения и созидания. Погрузившись в глубины фольклорной архаики, Стравинский столь радикально обновил музыкальный язык и образы, что на современников балет произвёл впечатление разорвавшейся бомбы. В преддверии двадцатых годов композитор занимался интенсивным сочинением, нередко работая одновременно над разными по характеру и стилю произведениями. Это были, например, русские хореографические сцены «Свадебка», в чём-то перекликающиеся с «Весной священной», и изысканно-лирическая опера «Соловей», «Байка про лису, Петуха, Кота да Барана», возрождающая традиции скоморошьего театра, отдельно стоящая «История солдата», где «русскость» уже начинает нейтрализоваться, попадая в сферу ярких конструктивистских тенденций и элементов джаза. В 1920 году Стравинский переезжает во Францию. Это был период чрезвычайно насыщенной деятельности в его творчестве, – попав под влияние настроений «ревущих двадцатых», он совершает крутой поворот в сторону неоклассицизма, хотя, в целом, картина его творчества была достаточно пёстрой. Начав с балета «Пульчинелла» (1920), на музыку Дж. Перголези, он создаёт целую серию произведений в неоклассическом стиле. Неоклассицизм Стравинского носил универсальный характер, – он моделировал различные музыкальные стили эпохи Ж.Б. Люлли, И.С. Баха, К.В. Глюка, поставив своей целью установить «господство порядка над хаосом». Это было очень характерно для Стравинского, всегда отличавшегося стремлением к строгой рациональной дисциплине творчества, держащего «в узде» эмоциональные всплески. Да и сам процесс сочинения музыки Стравинский ощущал не по наитию, а «ежедневно, регулярно, наподобие человека со служебным временем».
Помимо классики, стоит внимания и популярная европейская эстрада, не избежавшая влияния русских. Именно на этот период пришлось становление легендарного певца и исполнителя народных танцев, Петра Лещенко. Он родился в Одесской области, у дочери отставного солдата, Марии Калиновны Лещенко. В графе «отец» стояла запись «незаконнорожденный». Мать Петра обладала абсолютным музыкальным слухом, который передался мальчику в виде незаурядного голоса. После рождения мальчика семья матери переехала в Кишинёв с девятимесячным младенцем, где спустя 9 лет она вышла замуж за местного дантиста. До 1906 года Пётр воспитывался дома, а затем был взят в солдатский церковный хор, как имевший способности к музыке и танцам. Окончил 7-е народное приходское училище в Кишинёве, до подростковой смены голоса пел в архиерейском хоре. После 1915 года пошел на фронт, чтобы иметь средства к существованию, окончил школу прапорщиков в Киеве. В 1917 г. был отправлен на румынский фронт в должности командира взвода. В августе того же года был тяжело ранен и контужен, отправлен в госпиталь, откуда вышел уже после революции. Помимо уникального голоса, Пётр Лещенко имел способности к языкам – владел русским, украинским, румынским, французским и немецким. До 1919 года он жил и работал в Кишинёве, где служил псаломщиком в церкви при Ольгинском приюте, пел в церковных хорах, участвовал в вокальном квартете и пел в Кишинёвской опере. С осени 1919 г. в составе танцевальной группы «Елизаров» выехал в Бухарест, где в течении четырёх месяцев выступал в местном театре «Алягамбра», затем с ними же весь 1920 год – в кинотеатрах Бухареста. До 1925 года как танцор и певец гастролировал по Румынии в составе различных артистических групп. Затем он уехал в Париж, где в течении трех месяцев развлекал публику в Парижских кинотеатрах. Именно тогда начался его успех у слушателей – Лещенко выступал в балалаечном ансамбле «Гусляр», с номером, в котором играл на балалайке, а затем, переодевшись в кавказский костюм, выходил на сцену «арабскими шагами», с кинжалами в зубах, танцуя вприсядку и сопровождая все это метанием кинжалов в пол. Желая усовершенствовать технику танца, он поступил в балетную школу Трефиловой, которая считалась одной из лучших во Франции. В школе он познакомился с латышкой Зинаидой Закитт, с которой они, разучив несколько танцевальных номеров, стали выступать дуэтом в парижских ресторанах, с большим успехом. Петр Лещенко считался одним из ярчайших эстрадных исполнителей начала 20 века. Во Франции его знали по исполнениям «Чубчика» и «Моей Марусечки», по сольным номерам с песнями и танцами. Капризная публика словно ждала этого элегантного русского красавца с мягким голосом, своеобразным произношением и романтическим репертуаром. Для современных музыкантов такой репертуар, возможно, показался бы наивным, но для двадцатых годов прошлого века каждый его номер, каждая песня, были шедеврами.
Внимание ко всему русскому воплотилось не только в искусствах, но и в моде. «Ревущие двадцатые» кардинально поменяли курс в этом направлении, и уже в самом начале десятилетия по улицам европейских городов начинают фланировать женщины в прямых юбках экстремально короткой длины до колена. Владелица одного из известнейших домов моды Коко Шанель, художественное видение которой во многом определило модные тенденции 1920-х гг., привнесла в женский гардероб многое из мужского – брюки, бушлаты из морской униформы, блейзеры, джемперы, блузы с открытым воротом. При этом, именно она создала знаменитое «маленькое чёрное платье», и одела женщин в твидовый костюм. В 1920-е гг., в европейское общество приходит массовая мода на спорт и загородные поездки. Дизайнеры усиленно разрабатывают линии одежды для занятий гольфом, лыжами, теннисом, коллекции для активного курортного отдыха. Спортивные костюмы занимают всё больше места в гардеробах современных женщин. В моду входят этнические мотивы, где русский стиль, или «а-ля рюс», как его называли в Европе, оказался одним из самых востребованных. На протяжении целого десятилетия Париж, центр модной индустрии, был увлечён русской культурой и национальным колоритом кустарных изделий, изготавливаемых эмигрантами. Благодаря наплыву русских беженцев и огромному интересу жителей европейских стран к политическим событиям, происходящим в России, мировая индустрия получила не один десяток самобытных Домов моды, созданных эмигрантами «первой послереволюционной волны». Многие из них активно использовали национальную тему в своём творчестве, однако были и те, кто смог создать свой оригинальный стиль, выйдя за рамки одного тренда. Благодаря этому, некоторые модные предприятия русских эмигрантов продолжали существовать и после того, как мода на всё русское стала сходить на нет. Такие названия Домов моды, как «Китмир», «ИРФЕ», «Шапка», «Княгиня Урусова» были на слуху у европейских модников, а продукция их пользовалась большим спросом. Кроме того, множество выходцев из России работали моделями, художниками по ткани, управляющими модных предприятий, вышивальщицами и даже парфюмерами. Причиной столь активного участия представителей русской эмиграции в индустрии моды тех лет явилась, с одной стороны, острая необходимость в заработках. С другой же – наличие врождённого художественного вкуса и чувства стиля у русской аристократии. Показательно, что большинство Домов моды были организованы женщинами-эмигрантками. Например, «Китмир», созданный в начале и просуществовавший до конца двадцатых годов, возглавляла великая княгиня Мария Павловна. Предприятие «ИРФЕ» принадлежало Ф.Ф. Юсупову и его жене И. А. Юсуповой, урождённой Романовой, «Имеди» было создано графиней А.И. Воронцовой-Дашковой, урождённой княжной Чавчавадзе, «ТАО» возглавляли княгиня М.С. Трубецкая, урождённая княгиня Лопухина, М.М. Анненкова, княгиня Л.П. Оболенская, урождённая княгиня Трубецкая, и многие другие. Отдельно можно упомянуть о Доме моды «Tulavera», который был основан в 1922 году и специализировался на производстве аксессуаров – шляпках, сумках, веерах, шарфах и пр. Несмотря на короткую историю своего существования Дом моды «Tulavera» сотрудничал с известнейшими французскими Домами моды этого времени – «Drecolle», «Jean Patou», «Jenny», «Redfern», дизайнеры этого модного дома создавали костюмы для спектаклей С.П. Дягилева, театра «Champs-Elysees», многих известных актрис русских, французских, и даже заокеанских сцен.
Конечно, всё это не охватывает полностью картину происходивших в «ревущих двадцатых» перемен и участия в них русской эмиграции. При общем взгляде, мы понимаем, насколько иной она выглядит (если не считать моды на спортивные костюмы в современном мире) по сравнению с сегодняшним днем. Но история – на то и история, чтобы осознавать эти перемены, чувствовать биение пульса жизни вне времен и вне границ.
Венииамин Костицын. Михаельсплатц.
Бумага, гуашь, 100x70.