Марина Гурман создала свой поэтический мерцающий мир, в котором все времена жизни впадают в зависимость от фосфорецирующей на глубине сознания памяти. Причём, память эта находится в самых разных координатах. Это, прежде всего, память шумов, шорохов, шелеста – во время дождя; ветра, который «свернулся улиткой» и морской волны, издающей «глухие протяжные стоны»; яблок, которые осенью «падают гулко, с оттяжкой»... Шум – это всегда неоформившееся слово, та звуковая руда, из которой старатель добудет всё, необходимое для поэтического высказывания; это тёмная сторона речи, её зазеркалье, не прикрытое смыслами, значением, но уже приспособленное для того, что Роман Якобсон называл «грамматикой поэзии». И речь в поэзии Марины Гурман словно продолжает свойственный её грамматике дуализм: где-то должен быть лучший мир («Куда же нам идти по краешку зари? / И где она, земля, которая приснилась?»), где-то осталась та самая, из детства, маленькая Марина, к которой элегически обращается автор («До востребованья, Киев, главпочтамт./ Я письмо себе пишу который год, / Этой девочке, ещё живущей там, / Но она за ним, конечно, не придёт»). Память – это то, что даёт силы выстоять в угнетающем настоящем («Тычется мордой память-дворняжка, / Просит её пожалеть»), особенно после 24 февраля 2022 года, а Гурман родилась в Херсоне; и после 7 октября 2023 года, ведь Гурман живёт в Израиле. Память об отце, о маме, о бабушке, о себе и любимом мужчине, как напоминание о том, что в жизни всё есть черновики, которые мгновенно отправляются временем в архив, и ничего никогда не исправить («И за стеклом дождя чужую жизнь живут»): «Меж утренним кофе и вечерним виски / По ощущению две минуты». Понятно, что речь здесь не идёт о символах и аллегориях – в поэзии Гурман память озвучена онейрическим мотивами, и в каком-то дистопическом ракурсе возникают такие видения: «Представь, что на земле вокруг / Нет больше ни друзей, ни близких, / Лишь мы, не разнимая рук, / Сидим и пьем последний виски». Картина мистическая, из сновидения, из мира, пограничного по отношению к реальности. Мне кажется это близким по ощущению к строкам Алексея Парщикова: «Да, есть у мира чучельный двойник, / но как бы ни сильна его засада, / блажен, кто в сад с ножом в зубах проник, / и срезал ветку гибкую у сада». Поэзия Марины Гурман – для тех, кто способен проникнуть в сад, а уже вишнёвый он, яблочный или райский – не нам решать.
Геннадий Кацов
ОБНИМАЮ ТЕБЯ ЧЕРЕЗ ГОРЕ * * * Всю ночь была гроза. Мой пес, ища защиты, Толкался лапой в бок, заглядывал в глаза. И гром не утихал, и яркие софиты, Высвечивали двор, вонзаясь в небеса. Он спать мне не давал и подвывал в прихожей, А во втором часу пропал в квартире свет. Лохматый паникер, он понимает тоже, Что от судеб вообще нигде защиты нет. Я обняла его и отложила книгу, Ну как тут объяснить, что это не всерьёз, Что кто-то наверху светил и мебель двигал, Что скоро пронесёт грозу, трусливый пёс? А я читала в ночь, как Блока хоронили, И как его несли от Пряжки на плечах. Потом прошла гроза, и в доме свет включили, И я смогла уснуть, и слезы на щеках. * * * Обнимаю тебя через море, Обнимаю тебя через горе. Обнимая, беззвучно кричу, Что обнять через море хочу. Так хочу, чтобы флейтой забытой, Одинокой и пылью покрытой, Заиграло былое во мне – В темноте этих дней, в тишине, Чтобы ноты мостом между нами, Чтобы лодкой под всеми мостами, Чтобы ласковый дождь в небесах... Впрочем, что я? Ты знаешь и сам. * * * Мы бросим пить саке или другую дрянь, Мы замки на песке построим и разрушим, Мы выйдем налегке, причем в такую рань, Когда фонарщик Ганс вот-вот фонарь потушит. Мы выйдем налегке, в дорогу не возьмём Золу сожжённых дней, неразбериху споров, Ведь не улитки мы – таскать с собою дом, И запираться в нём на тысячу запоров. Полярная звезда бледнеет, посмотри, Фонарщик Христиан, скажи-ка, сделай милость, Куда же нам идти по краешку зари? И где она, земля, которая приснилась? * * * В цепочках из дождя, где капли вдеты в капли, И странной бахромой сползают по стеклу, С той стороны окна, где тополя озябли И вымокли цветы, Другого я люблю. С той стороны луны, которую не видно, Наверно тоже есть Такая же, как я. Сидит, глядит в окно сквозь занавеску ливня И думает: как жаль, любила не тебя. И там, и здесь зонты плывут по тротуару И мокрые цветы поспешно продают, И целый ворох астр идет почти задаром, И за стеклом дождя чужую жизнь живут. * * * За безнадёжность ноября, За года смертную усталость Давай-ка дёрнем вискаря, Плесни мне, сколько там осталось. Пусть сумерки заходят в дом, Не надо жать на выключатель. Представь себе, что мы вдвоём Остались тут в живых случайно. Представь, что на земле вокруг Нет больше ни друзей, ни близких, Лишь мы, не разнимая рук, Сидим и пьём последний виски. И этот день – последний день И года больше не осталось. Лишь мы и на обоях тень Деревьев нашего квартала. Да старый пёс наш втихаря Закуску со стола таскает И этим всё же разбавляет Всю беспросветность ноября. * * * В трамвае место уступает Вчера мне девочка одна, (О как же это убивает.). Ну как она не понимает, Что я такая, как она? Ну, без кудряшек и без ранца, С лицом, пускай немолодым Но я такая же пацанка, Не повзрослевшая ни разу... Полвека унесло, как дым, С тех пор, как я была, как эта Девчонка. Так оно и есть, Что в джинсы рваные одетой, В крутых очках и модных кедах, Мне все же лучше бы присесть. Но я ей говорю: ну что ты, Я на ногах стою вполне, Но, понимаешь, как-то годы Бегут, как... фонари в окне. Трамвая. Нет, не понимаешь. И слава Богу, ангел мой. Ты мне в трамвае уступаешь, А я тебе освобождаю Местечко в будущем, за мной. * * * Покупаю что-то про запас, Я запасы делать не умела Потому что, мам, война у нас, Это же не шуточное дело. Гречка, мыло – кругом голова. Мыло с гречкой или гречка с мылом? Мама, если бы была жива, Ты б меня сегодня похвалила. Мамы знали, цурес мит а юх Все-таки полегче, чем без юха. Слышишь, мама? Напрягаю слух – А в ответ, естественно, ни звука. * * * Шла собака по роялю, Шли каникулы, июнь. Одуванчики стояли Все такие – только дунь. Огороды по линейке Окружали городок. Шёл гудок с узкоколейки И по полю ветерок. Помню, в заросли крапивы С ходу плюхалась звезда. И совсем неторопливо Шли и шли мои года. * * * Только не болей. Большего не прошу, И состаримся вместе в этой квартире, Где дырок в стенах больше, чем в сыре, Где мы с тобой жили, в основном, в мире Друг с другом, прислушиваясь к дождю, Норовившему в дом, сквозь щели в рамах, И я ходила за ним с ведром, И злилась, что жизнь меня ставит раком, Что в этом доме, таком дурацком, Это не жизнь вообще, а вообще, дурдом. А потом смеялась и лезла под одеяло На твой диван, прожжённый – вот чёрт, И вонь твоих сигарет вдыхала. И время двигаться переставало – Когда целовала в смеющийся рот. А когда ты входил, как дождь без спросу, Мое «я! превращалось немедленно в «мы», А кожа – в одежду, что нет износу, Состаримся вместе. Отведи эту косу, Что нацелилась, острая, изо тьмы. * * * Алым неоном подсвечены клёны, Жёлтые проблески в локонах ив, Моря глухие протяжные стоны, Яблоки белый налив. Папа по пляжу идёт с сигаретой, Темная тень на свету. Боже, зачем же припомнилась эта Осень в Железном Порту? Падают яблоки гулко, с оттяжкой, Столько до лета съесть не успеть. Тычется мордой память-дворняжка, Просит её пожалеть. СТИХОТВОРЕНИЕ ДЛЯ КОШКИ Утром встанешь, покормишь кису, Хорошо, что нужен ещё кому-то! Меж утренним кофе и вечерним виски По ощущению две минуты. Гладишь её и думаешь, Боже, А ведь девятую доживает, Ты уж продли ей, насколько сможешь, Ну, и мою (а зачем, не знаю). Спринтерским бегом несутся стрелки, Что с часовым механизмом стало? Пока накладываешь в тарелку, Неделю, как языком слизало. А мы ведь с ней попривыкли всё же В этом мире, пусть и не лучшем, Нам бы побыть еще трошки с кошкой, Слышишь, Боже? Услышь, послушай. * * * Что видела, птичка, в чужой стороне? О чём говоришь ты по-своему мне – Взахлёб, невпопад по привычке, Как будто я знаю по-птичьи? Скворец-торопыга, мой старый дружок, Ты был в Украине, и видел снежок, И голые вербы, и лёд на реке, И ветер холодный трепал по щеке. Когда же терпеть уже не было сил, Ты встал на крыло и сюда поспешил, Где теплое солнце в избытке, И ветер свернулся улиткой. В реке не вода здесь, а мёд с молоком, И вербы не сыщешь, лишь пальмы кругом. Они мне уже, как родные. А ты говоришь – ностальгия. * * * До востребованья, Киев, главпочтамт. Я письмо себе пишу который год, Этой девочке, ещё живущей там, Но она за ним, конечно, не придет. А каштанов лепестки, как мотыльки, А в Днепре такая ясная вода. У меня клевали голуби с руки, И склевали потихонечку года. Знаешь, девочка, я помню этот май, Эту ночь и выпускной десятый Б. Ты живи, и по Крещатику гуляй... Как же я скучаю по тебе! ПАМЯТИ МОЕЙ БАБКИ Селёдка с картошкой, родная еда, И бабушка Циля Мойсевна Любила селёдку везде и всегда, Как все мы, галутное семя. Забуду ли этот отлив голубой, Когда она шкурку снимала? Вчерашней газетою, «Красной звездой», Клеенку стола прикрывала. Я в память о бабушке водки налью, На вилку надену кусочек. Давно уже бабушка Циля в раю, Она заслужила уж точно. Абысселе водка, и слезы пойдут, Потоком, как детские, хлынут. Откуда ж ей знать, что её отвезут Свой век доживать в Палестину? В ашдодской больнице селёдки в меню, Конечно же, нет, как и водки... Ах, бабка, давай я тебя помяну, Картошечки с маслом горячей намну К родимой селёдке.
Бумага, акварель. 23х28 см. 2001 г.