Подборка стихотворений Бориса Марковского в этом выпуске «ЭЛ» настолько цельная, что не сразу поверишь – автор собрал её из тринадцати текстов, написанных в разные годы и периоды его жизни. Единство здесь как в интонационном созвучии, несмотря на удалённость стихотворений друг от друга во времени, так и в выстраиваемом от текста к тексту философском нарративе в духе майевтики, когда явственен некий диалог, не обязательно построенный на сократовском «вопрос-ответ», благодаря которому через «испытание» приближаешься к истине. Тексты у Марковского небольшие, однако странным образом этот формат даёт возможность увидеть главный стержень, масштабную тему, на которую нанизывается один катрен за другим. Мне представляется, что магнетизм поэтической речи автора возникает в результате двух полярностей внутри поэтического диалога: молчания и слова. Молчание, тишина, как антитеза поэта, рождённого говорить, проявляется в этих текстах, что называется, на каждом шагу: «Чем больше я молчу, тем ночь чернее», «Летаргический сон тишины... / Как у рыб округляются губы», «невнятные шорохи, звуки / бессмысленной жизни земной / в преддверии долгой разлуки / наполнились вдруг тишиной». Молчание – это и уход в него близких (матери, отца, брата), которые больше ничего не промолвят («Не молчи, не молчи, разговаривай»), и неизбежная смерть поэта, всегда одержимого словами, в попытках отвести эту беду («И если я всю ночь слова рифмую»). Немота есть, в итоге, судьба всего живого, а особо для артикулированного либо лепечущего медиума, вылавливающего из, знали бы вы, какого сора сакральные голоса – это его, до жизни и после неё, безмолвное бессмертие («стою, прислушиваясь к голосам, / и ничего не жду – ни от себя, / ни от других...»). В этой нише тишины, в которой не приведи Господь оказаться поэту, есть сквозной образ рыбы – беззвучное, холодное живое в форме ли «лучепёрой рыбы пираньи», либо плотвы («Знаю, молву любую выбросит, как плотву»), а то и её частей, по типу синекдохи, как фрагментов целого: «Пучеглазые рыжие бельма… / Почернели твои плавники, / пресноводная хищная шельма». Скорбное безмолвие рыбы – это антимир речи, метафорический образ, словно уничтожающий оптимистическое «Бог сохраняет всё, особенно слова» (что и у Ахматовой в эпиграфе к «Поэме без героя», как повтор надписи над гербом рода графа Шереметьевых в С-Пб – Deus conservat omnia). А если не сохраняет? А вдруг сохранит? Онтологически значимые рассуждения в известном духе «быть иль не быть?» Борис Марковский облекает в некий образ, в немотствующий имидж, который в охладевших, с округлившимися губами устах поэта становится мессиджем: «Стою себе с обуглившимся ртом, / угаданный бессмертными словами». Речь (что и есть поэт), которая человека отличает от любого животного и живого во всей Вселенной – против молчания, чьё наличие лишь подчёркивает, от противного, смысл жизни, как текста; символическую роль «человека поэтического» в мире. И ведь этот, из воронки окружающего молчания вопрошающий (похоже, не всегда безответный) словарь Марковского сложен из тринадцати поэтических кирпичиков, обожжённых в разные годы в печи, в которой ещё и глаголы жгут. Завидной прочности получилась конструкция. Всесилие ледяной немоты, наличием/величием звуков и слов опровергающая.
Геннадий Кацов
* * * Прощай, просодия ветвей! Мне больше музыки не надо. Над бедной родиной моей звучит мелодия распада. Прощай, забытая свирель, я слышу музыку иную, она за тридевять земель колеблет ось и твердь земную. НОЧЬЮ 1 Летаргический сон тишины... Как у рыб округляются губы (но слова никому не слышны), так поют батарейные трубы, по которым плывут, не спеша, лучепёрые рыбы пираньи, чтобы злая чужая душа захлебнулась словами в гортани. 2 Тихий всплеск посредине реки. Пучеглазые рыжие бельма… Почернели твои плавники, пресноводная хищная шельма. Как же долго тебя я искал. Вот нашёл! Не могу наглядеться на холодный голодный оскал, от которого некуда деться. КАФЕ «МОРОЖЕНОЕ» Уже во тьме не различаю лиц. Причуды памяти... Воскресный вечер. Всё, как в тумане – чашки на столе, и толпы любознательных прохожих, спешащие в кино и из кино. Глаза друзей повёрнутые внутрь. Мне некуда спешить. Неяркий свет чуть освещает мёртвое пространство, где, прислонившись к телефонной будке, стою, прислушиваясь к голосам, и ничего не жду – ни от себя, ни от других... * * * Чем больше я молчу, тем ночь чернее, Черствее сердце, искренней слова… Чем осторожней стих, тем он добрее, Тем меньше в нём любви и мастерства. Пишу слова всё медленней, всё реже. Слова, слова… Зачем они? О чём? Жду у окна, пока рассвет забрезжит и обожжёт ладонь мою лучом. ПРИГОРОД I Невзрачные дома, неровные заборы не помнят моего лица. Здесь жили проститутки, воры – вино и драки без конца. И я, как гость иногородний, приехавший из дальних мест, иду к знакомой подворотне и дальше – в нищенский подъезд. И сотни европейских улиц мне не заменят той, одной, где мы навеки разминулись, случайно встретившись с тобой. II Здесь дом стоял, а там стоял сарай. Я приезжал нечасто, раз в полгода. В те времена ещё ходил трамвай от кладбища до молокозавода. Всё как тогда – сажусь в пустой вагон, не торопясь, талончик отрываю, гляжу на двух задумчивых ворон и жизнь свою зачем-то вспоминаю. III Кусты крапивы вдоль забора, заросший жимолостью сад… Я знаю, что вернусь нескоро, хоть я ни в чём не виноват. А память – альфа и омега – уже рисует на холсте подобье ангельского снега на позолоченном кресте. ПАМЯТИ МАНДЕЛЬШТАМА 27 января 1837 года в районе Чёрной речки состоялась дуэль между Пушкиным и Дантесом. 27 декабря 1938 года в лагере «Вторая речка» умер Осип Мандельштам. I Церковная хрупкая свечка горит и горит, не сгорая… Зловещая Чёрная речка и чёрная речка Вторая. Монету – орёл или решка – подбросил, со смертью играя… Зловещая Чёрная речка и чёрная речка Вторая. Плохая, должно быть, примета – играть рукояткой узорной упавшего в снег пистолета на речке январской и чёрной. Нечаянный выстрел, осечка и эхо вороньего грая. Зловещая Чёрная речка и чёрная речка Вторая… II Не чуя огромной страны, он бредил ключом Ипокрены и видел кровавые сны – грядущие казни, измены. Он был собеседник ничей. И вот отыскалось местечко – болотистый мутный ручей, Вторая, декабрьская, речка. * * * «Крапива» – красивое слово. Кругом – лопухи, лебеда... А в небе – из льда голубого – шальная стояла звезда. Стояла над домом и садом, и в лунном её забытьи всё то, что казалось нам адом (свети, дорогая, свети!) – невнятные шорохи, звуки бессмысленной жизни земной в преддверии долгой разлуки наполнились вдруг тишиной. * * * Всуе листы мараю… Сергей Попов Всуе листву рисую, всуе взахлёб живу. Знаю, молву любую выбросит, как плотву, на незнакомый берег к набережной пустой. Кто в мою смерть не верит, тот не знаком со мной. Там, за речным лиманом, за пеленою лет, вместе с ножом карманным мой затерялся след. * * * Всё тот же парк, всё те же ивы. Скамейка… Чахлая трава… Ах, если б все остались живы! Но мёртв отец, и мать мертва. И брат давно лежит в могиле… Лишь я с надеждой и тоской гляжу, как мчится столбик пыли вслед за мятущейся листвой. * * * «Не пишешь, не пишешь, не пишешь…» О чём же тебе написать?.. О том ли, что ветер над крышей листву заставляет летать? О том ли, как мне одиноко в неприбранном доме – тюрьме?.. Ты помнишь, у раннего Блока, а может быть, у Малларме? Всё та же, всё та же морока, вселенская хворь или хмарь – кромешная музыка Блока, аптека, брусчатка, фонарь… * * * Мир примеряет Третью мировую. Кто у порога? Да и где порог?.. И если я всю ночь слова рифмую, то лишь затем, чтоб их услышал Бог. Не для того ли ветер над заливом стрижёт кусты, и подымает пыль, и вдаль зовёт, и трогает пугливо колышущийся в воздухе ковыль? * * * Не молчи, не молчи, разговаривай, отвернись, если можешь – заплачь… Всё равно – сквозь закатное варево тёмный всадник уносится вскачь. Знаю, друг мой, на сердце невесело, в чём причина, увы, не пойму… Всё равно – сквозь кровавое месиво мчится всадник в холодную тьму. Тёмный всадник сквозь звёздное крошево мчится вскачь от звезды до звезды… Пожелай мне исхода хорошего, тёмный всадник, предвестник беды. * * * Как я живу – не спрашивай о том. Стою себе, как обгоревший дом, уже почти разрушенный ветрами… Стою себе с обуглившимся ртом, угаданный бессмертными словами.
Акварель, бумага, 20 х 30 см, 2009 г.