В одном из интервью 2020 года, Дм. Веденяпин говорит, как мне представляется, о смыслообразующем в его поэзии: «Давайте скажем так: есть разные степени жизни (для разных людей они разные) и разный градус переживания себя живым. Я думаю, что одна из причин, по которой я пишу стихи, заключается как раз в том, что в это время (так у меня во всяком случае) оказываешься в правильной точке. Чувствуешь, что ты живёшь. <…> Я не против выражения «здесь и сейчас», но мне кажется, что человек, занимающийся искусством, в частности, поэзией, находится и «здесь», и «не здесь», правда ведь? Мы и здесь, и не здесь.» В своих текстах Веденяпин и выступает, как некий наблюдатель, он же соучастник, субъет-объект, который перетекает, со временем вместе, из одного события в другое, из одной тайм-воронки в противоположную, из своего тела Б в пункт с телом А, а это значит, что стабильности нет, превращения преодолевают одну планку за другой, выдавая одну постоянную планка за другую постоянную ридберга... Вероятно, это ещё происходит из желания идти вспять утекающему времени и, как у Аполлинера и Пикассо, видеть окружающее во множественном числе – а в каком числе, по вашему, должна быть красота, спасающая мир которое уже тысячелетье на дворе? С первого же текста в поэтической подборке в «ЭЛ» это становится понятно: «Не исключено, / что deja и jamais vu / одно и то же // и имеют такое же отношение к реальности, / как наши представления / о них самих». Безусловно, суть происходящего – метампсихоз, что не всякой поэтической интуиции дано почувствовать («То кажется, что все смешалось, / Как милость, жимолость и жалость, / Но что-то всё-таки осталось, / Как то — Кокто»; «Парижская упала нота, / Подпрыгивая и звеня <…> А ты, как Добросклонов Гриша, / От радости не чуя ног, / Взлетел под самый потолок, / Где брезжит чёрный свет и дышит / Трансцендентальный ветерок»). А уже к метампсихозу, к завораживающему глаз и мысль вселенскому карнавалу проб и ошибок, необходимо добавить, словно в кристаллизатор, вечную попытку-возможность исправления мира – из каббалы тот самый исцеляющий Тиккун Олам, которому всегда есть место в поэтической строке, как и подвигу, и волшебству, и вдохновению: «В косом пальто, пластмассовых очках, / В гробу искусства тесном и просторном... / Что было прахом, возвратилось в прах / И снова стало чёрное на чёрном. // Но он «живой и светится» и там, / Где кит, Иона, Хьюстон, чьё-то жало, / Манхэттен в феврале, короче, мало – / Ну, кит – ли что... А тут – Тикун Олам». Короче, ни в коем случае не надо останавливать мгновенье – всё и так замечательно в движении, в космогонии, на вселенской карусели, в трипе, где слова сами складываются в материю и время. Не останавливайте мгновенье! «Тут не надо быть мистиком – вот / Эта птица и скутер, / Этот воздух из дыр и пустот, / Растворяйся и всё тут». Телепортация, как философская категория, подобная скорости, как категории современного мира у дромолога Поля Вирилио – и есть форма путешествия в процессе поэтического письма, в которое поэта уводит его страсть плести слова и лепетать звуки. Начинаешь завидовать поэтической лёгкости и смелости человека, не побоявшегося таких высот и глубин, таких космических холодов и звёздного испепеляющего жара. Таких скоростей, и что ещё опасней – ускорений, когда как в термоядерных реакциях, сближаются атомы – так же сближаются в столь универсальной, от Универсум, поэтике языки, словно возвращаясь в архаику единого праязыка, довавилонского: «Голод волчий. / Холод собачий. / Угол медвежий. / Fuera esta noche. / Che tu mi piaci. / Tombe la neige».
Геннадий Кацов
* * * Не исключено, что deja и jamais vu одно и то же и имеют такое же отношение к реальности, как наши представления о них самих. * * * Il pleure dans mon coeur... P. Verlaine Когда над площадью Верлена Мерцает натюрморт Дерена, А пасмурный двойник Габена Сидит в ресто, То кажется, что всё смешалось, Как милость, жимолость и жалость, Но что-то всё-таки осталось, Как то – Кокто В слезах (il pleure) на улочках Маре, Где воздух чист, как поцелуй ребенка, Mot Дягилева, шелест кинопленки, Любовь Маре. * * * Французская такая тема: Сидеть в кафе, тянуть вино, Жевать багет, глазеть в окно На фрезии и хризантемы. Миф? C’est-à-dire, делите на два? Я сам так думал, но когда Гуляешь тут туда-сюда, То понимаешь: это правда. Не веришь, что так может быть, Но вот сидят и точат лясы, Грызут полусырое мясо И выбегают покурить. А это что за идиот, Вот этот, самый молчаливый, В углу уставился в блокнот? Ах, это я! Ну да... Ну вот. * * * Месье Тыкто надел пальто, Поймал такси и – à bientôt – На самолёте Умчал за тридевять земель, Вошёл в отель и лёг в постель С какой-то тётей. Прошло полвека – mille pardons – Фактически прошёл эон «До скорой встречи», И вот уже не père, а fils Аэропорта вышел из Заре навстречу. И был, как написал один Писатель, вечер, И было утро: день един. ТОСТ Ну, опыт, ну, Монтень, ну, или лепет, ну, Промозглый вечер, ну, или, допустим, знойный, Или, допустим, ночь, или, допустим, день… Монтень налил вина и так сказал Монтень: «Кто видел лето, осень, зиму и весну, Тот может умирать спокойно – Ничего нового он уже не увидит»… C’est ça, но мы, пока Монтень не видит, Давайте всё равно – за новизну! Ф. М. Д. И ПАРИЖСКАЯ НОТА Парижская упала нота, Подпрыгивая и звеня, Как будто сверху крикнул кто-то: «Спаси меня! Спаси меня!» Как будто Григорович вышел, Бесценный получив урок, А ты, как Добросклонов Гриша, От радости не чуя ног, Взлетел под самый потолок, Где брезжит чёрный свет и дышит Трансцендентальный ветерок. Всё это совершенный вздор, Смешно и думать о котором: Париж, Полина, Сальвадор... Да чёрт бы с этим Сальвадором! * * * Как говорил в одном письме Иванов, «Я тоже эпигон», Но тут существенны, конечно, степень И то, что есть канон Не выдуманный, а такой, который Желтеет, как луна Над розовым, само собою, морем. И музыка слышна. И есть кафе в каре ночных платанов, Увитое плющом, И кажется, что там сидит Иванов, Не кто-нибудь ещё. ВОЗДУШНЫЙ ШАР То выше подлетал, то ниже Спускался шар. Нам подарили ночь в Париже На рю Муфтар. Потом он дёрнулся, а после, Пропев «уа», Скукожился, чтоб я, как ослик Иа-Иа, Хранил тебя, моя слепая Ночная ню... Как ты белеешь, засыпая... И я храню. «СУББОТНИЙ ДЕНЬ» АНДРЕ ДЕРЕНА Если картина – зеркало, это шанс... Стол на боку в обратной перспективе... То, что казалось скукой par excellence, День ото дня кажется всё счастливей. То, что казалось мраком, бредом вещей, Гимном унынию, нелепой хвалой укоризне, Стало казаться венцом благородства – вообще, Чудом подлинной жизни. Видимо, дело в серьезности... Время идёт Или висит вполводы, как у Робина Крузо, Между домиком шкапа и небом, свободное от Несуразных иллюзий. «Натюрморт съел людей», но Живой, поглядев с высоты, Просто так, не за что-то Возвратил их назад и во мраке зажёг, как цветы, Не нарушив субботы. МАЛО – НУ, КИТ ... (Ретроспектива Ротко в Fondation Louis Vuitton) И.Л. и М.Т. Среди миров, в мерцании светил То пламенной, то пепельной походкой Идёт-плывёт Марк Янкелевич Ротко По краю цвета... Вот уже уплыл. В косом пальто, пластмассовых очках, В гробу искусства тесном и просторном... Что было прахом, возвратилось в прах И снова стало чёрное на чёрном. Но он «живой и светится» и там, Где кит, Иона, Хьюстон, чьё-то жало, Манхэттен в феврале, короче, мало – Ну, кит – ли что... А тут – Тикун Олам. ГОРОДСКОЙ РОМАНС Мы встретились с тобой в библиотеке. В твоих глазах за иглами ресниц Цвели сады, пульсировали реки, Клубились тьмы прочитанных страниц. Арина, помнишь ли ночные стены Дворцов в Маре под небом грозовым, Аккордеон на набережной Сены, Марихуаны сладковатый дым, Раскаты грома, капли дождевые, Когда, шагнув без спросу сам в себя, Твоей руки коснулся я впервые, Ещё не веря, но уже любя. * * * Вдруг похожи: это дерево, этот асфальт, Этот мел на асфальте, Шёл и замер, как вкопанный, и Непонятно, что дальше. Листья светятся, скутер трещит, Птица тенькает мирно, Ходят люди, и воздух стоит, Как прозрачная ширма. Тут не надо быть мистиком – вот Эта птица и скутер, Этот воздух из дыр и пустот, Растворяйся и всё тут. * * * Я проснулся от ровного шума дождя, Водопадного долгого звука. То ли это весна, то ли осень в конце декабря Снова входит без стука. Вся, как водится, в сером, включая ботинки и шарф, Оловянная, сизая, сивая, как ахинея. В роли снежных вещей потолок, холодильник и шкаф, Ослепительно-белый и нежный стеллаж из IKEA. Праздник прячется внутрь – вот про что этот снежный стеллаж, Воплощённый призыв – Гаев плачет – к борьбе с непогодой, Не такой, что колотится в стёкла и портит пейзаж, А другой, отнимающей силы у Нового года. * * * Голод волчий. Холод собачий. Угол медвежий. Fuera esta noche. Che tu mi piaci. Tombe la neige. * * * Дом – где бабушка, мама и папа, то есть, точно не здесь. всё, что ты тут сварганил, приляпал, развалилося днесь. Мой друг детства любил всё чинить простым испытанным способом: в дело обычно шли скотч и пластилин. – А верёвку ты не забыл привязать? – поднимал бровь его дядя. – Зачем? – Чтобы дальше летело. – Нет, теперь не сломается. ¬– Никуда не денется, – поддакивал я. – Ой, друзья, бога ради, не смешите людей!.. Признаю правоту саркастичного дяди at the end of the day! * * * Новогодний сквер мигает снегом, Рванными гирляндами шуршит, Полыхает предзакатным небом, Каркает воронами, глядит Ракушкой эстрады на пустые Мёрзлые скамейки с высоты Опыта, с которым был на вы я, А теперь на ты.
Бумага, акварель, 29,7 х 21 см., 2023 г.