Метафизическая поэзия, с её представлением о распавшемся мироздании (в современной обёртке – конце Истории) и утрате ориентиров, потере цельного представления об окружающем, характерном ещё для Джона Донна и в дальнейшем для барочных английских поэтов XVII века, последние лет шестьдесят уверенно расширяет границы возможностей русской поэзии. Это и возвращение к традиции, и в ней к основному понятию донновской эстетики conceit – парадоксальной метафорике, проанализированной ещё Т.С. Элиотом в его очерке «Метафизические поэты» (1921); и к традиции возвращения, с сюжетами из древних мифов и литератур (по сути, в мономиф, терминологически введённый в роман «Поминки по Финнегану» его автором Джеймсом Джойсом). В поэтической подборке Иосифа Гальперина – то и другое, и нечто третье, что подразумевается как бы само собой, когда заходит речь о метафизике («Может быть, бессмертие – оторвавшиеся от азбуки письмена?», «Экскурсия – билет в один конец», «Как многое греховно в человеке, / он, в частности, не хочет умирать...», «За стеной безъязычное пламя / безъязыких по сути племён», «Пауки себе разводят мух. / Не переношу их всех на дух», «Под каждым камнем прячется убийство / безвольною подложкой из песка»). При этом Гальперин, прекрасно осведомлённый в XXI веке о том, что история повторяется, как фарс, а затем – как фарш («Пародия, трагическое действо, / сгорающей галактики модель, / единых правил общее наследство, / путь леммингов и Млечная метель»), не столько надеется на будущее, которое светлое (тот самый свет в конце тоннеля?), сколько на возвращение к классике и чистоте жанров, к ценностям, в современной стилистике обозначенных, как консервативные, к необремененному профанной лексикой языку: «Вырождается время в часах, если ты не сменил батарейку. / Остаётся надеяться на чтение солнца или песка, / на упрямую волю невидимого закона, / и дойти до конца, до предела, до горячего в жажду глотка, / до разлома земли и морей. // До предсмертной волны фараона»). Хотя, и этот вектор никак не означает успеха: «Может, это опять сорок лет проведёт Моисей, / возвращая людей в железные рамки свободы?» Использование подтекста, как приглашение читателя к дискуссии, по-крайней мере, к размышлению, у Гальперина сочетается с метамодернистским приёмом задействования квазицитат, придающих тексту/subtext и пространственный, и временной объём. Так, в первом четверостишии «Дракона»: «Я время посвятил пространству твоему, / не обходя углов неисчислимых сёл, / я думал: все как все и каждый по уму, / но где-то в уголке я зверя не учёл», – и интертекстуальная глубина, и вневременная, лицедействующая игра квазицитатами – «Я лиру посвятил народу своему» Николая Некрасова с «В деревне Бог живёт не по углам, / как думают насмешники, а всюду» Иосифа Бродского. Всё это придаёт авторскому голосу обертоны пророческого (в хорошем смысле), в том самом классическом варианте, когда у современников, готовых к этому голосу прислушаться, есть шанс хоть что-то в мире в лучшую сторону изменить: «Откройте, пожалуйста, я забытый поэт, / это не жизнь – за стёклами старого шкафа. / На пятой странице я дам вам ценный совет, / он ближе к концу дойдёт, как до жирафа. // Откройте скорее, прошу, пожары грядут, / возьмите при бегстве меня, могу пригодиться: / на третьей странице найдёте верный маршрут, / от пули защиту ищите на сотой странице». Предположу, кто-то скажет, мол, такая позиция/роль выглядит нескромно, а то и самонадеянно. Однако, настоящий поэт не должен быть скромным, вообще ничего никому не должен, а отсутствие надежды на самого себя в поэзии, да и вообще в жизни, только мешает: «Говори, провокатор, стихами: / не поймут, но будешь прощён».
Геннадий Кацов
ПИСЬМО МАШЕ В РИШОН-ЛЕ-ЦИОН С ПАУЗОЙ В МЕСЯЦ ...В поте лица своего будешь встречать хамсин, цивилизации варваров вздумают тебя учить жить в безопорном пространстве несвязанных величин, но ты увидишь, что так легче их различить. Не собирая камни, метко идя по камням верно всплывающих истин, варварам вопреки, станешь вязать дорогу из неизвестного нам тонкого материала, поправляя очки... Только навстречу тебе не камни и не хамсин, от слова «цивилизация» отсечена голова. Горит на бурой пустыне вспененный керосин и пахнут прямым предательством округлые все слова. Новенький тихий город, не виданный и во сне, вырванный из пустоты, цельный, как горный хребет... Я замираю и жду, что же ты скажешь мне о ракетах и об убежище, о девочках и о себе. 9.09.23-14.10.23 * * * Под фонарём, где вспыхивали звёзды безмозглых мошек, двигая огонь от сада до гостиницы совхозной, шло войско на таран и на обгон. Сгорали в свете выходцы из ночи, ни ночь не беспокоя, ни фонарь, и до гостиницы, давно уж нерабочей, не долетала искристая тварь. Без помощи мохнатого фотона крутились звёзды в чёрном колесе, а мотыльки слетали обожжённо, космический не видя Колизей. Пародия, трагическое действо, сгорающей галактики модель, единых правил общее наследство, путь леммингов и Млечная метель. А ты куда? Из ночи в ночь обратно, сжигая разницу с безмозглой мошкарой?.. Когда на солнце набухают пятна, война восходит чёрною дырой. ДРАКОН Я время посвятил пространству твоему, не обходя углов неисчислимых сёл, я думал: все как все и каждый по уму, но где-то в уголке я зверя не учёл. А он раскрыл крыла и когти распустил, дома моих друзей дыханьем осквернил, и в мой жестокий век я руки опустил, я снова стал как все, заплакан и уныл. И вот тогда узнал, в каком он уголке: он там, где вою я со стаей на судьбу, он там, где я храню в пробитом котелке присягу воевать за медную трубу. Не обходя углов, скажу тебе: прощай! Я вновь не посетил привычные края, покуда воет зверь и кирпичом пищаль всё драит и скребёт. Но он уже не я... * * * Есть же одиночество со всеми, у меня такое вот кино: от своих сердечных сотрясений ухожу по шпалам за окно. Я иду как поезд по деревне, разделяя мирных поселян зоной паровозного манёвра, дымом маневровым осиян. Но куда ведёт меня железо, что покажет пыльное стекло? Я крутые кругаля наезжу, чтобы пассажиров растрясло. Все внутри: купившие билеты, зайцы, воры и проводники, как в шкафу – забытые скелеты, страсти, чай, вонючие носки, жадность путешествия, надежды, разговоры чуждых языков – быт распахнут, новый или прежний, треугольный ключ для всех замков. Расписанье сплыло, и нестрого бьёт по стыкам запертый вагон... Старая железная дорога, всей деревней строили перрон. БАЛЛАДА О ГЛАВНОЙ ПЛОЩАДИ Брусчатка – мы ж Европа! - не асфальт, здесь каждый камень рабскими руками от диких снов освобожден. Базальт опять заснул под властными веками, тревожим траками и сапогами. Мозаика древней стеклянных смальт. Шлифовка дикости истории близка. Под каждым камнем прячется убийство безвольною подложкой из песка. В деньгах нуждались стройки-кровопийцы, крестьянской кровью пахнет черепица, шли на разбой наёмные войска. А держат площадь храмы и дворцы, порядок трепета и наказаний. Вот этот храм – на взятие Казани. К нему напротив привели торцы имперской рифмы кружевные зданья – собор готический и церковь отрицанья себе в острастку возвели купцы. Да кто же наперёд об этом знал, что в доме гильдии бельгийских пивоваров на грант буржуйский пишет «Капитал» курчавый выкрест мировых пожаров и пишет не для роста авуаров, а чтоб создать Интернационал. Хотя и сотрясатель пирамид вперед не знал, и в этом горе Маркса, что мавзолей подобьем их стоит, и место Лобное – его триумфа арка, что ждёт толпа от идола подарка, и вновь свободу ненависть затмит. А крепость, Кремль иль герцогский дворец – какая разница насилью над рабами, ведь главное-то – площадь между нами, куда нас гонят, как пастух овец, лень рассуждений и желаний пламя, и мы стираем камни под ногами. Экскурсия – билет в один конец. Красивый храм – тюрьма для слова «знать»... Да в общем-то и знать в тюрьме навеки в своих палатах, крепостях, стенах и саркофагах в подземельной клети. Как многое греховно в человеке, он, в частности, не хочет умирать... МОСКВА – БРЮССЕЛЬ – ... Путь Каждый в мире миров должен пройти свой путь до конца, белое солнце, чёрное солнце – это не важно. Всё вырождается, раздробясь, от героя до подлеца. Но чернила плывут по вощёной бумаге влажной. И зачем слёзы лить о несчастной породе своей, о её продолжении, о последнем наглядном изводе, может, это опять сорок лет проведёт Моисей, возвращая людей в железные рамки свободы? Фараонова конница тоже не встала на полпути, мы не верили в чудо – и мчится она по аллейке... Надо встретить её, надо навстречу пойти... Вырождается время в часах, если ты не сменил батарейку. Остаётся надеяться на чтение солнца или песка, на упрямую волю невидимого закона, и дойти до конца, до предела, до горячего в жажду глотка, до разлома земли и морей. До предсмертной волны фараона. * * * Откройте, пожалуйста, я забытый поэт, это не жизнь – за стёклами старого шкафа. На пятой странице я дам вам ценный совет, он ближе к концу дойдёт, как до жирафа. Откройте скорее, прошу, пожары грядут, возьмите при бегстве меня, могу пригодиться: на третьей странице найдёте верный маршрут, от пули защиту ищите на сотой странице. По пыльным словам не судите, по ржавчине слёз, смысла коснётесь – там остриё неизменно. Чистит железо то, что я произнёс, патину бронзы приберегите к размену. Лопнет стекло и бумага сгорит, трепеща, кто-то же должен согреть вас в изгнанье? Я не тяжёлый, запомнить легко и сейчас и пронести матрицу языкознанья. * * * Так впустую сказал Заратустра, врал искусственный интеллект – в осажденных убежищах тускло от коптилок упавших ракет. Обесточена линия жизни, генератор идейный заглох, выживание всё капризней, безнадёжней словесный залог. Предсказателям древним так близко возвращать человечество в хтонь, а попробуйте денди английских отправлять в пещерную вонь. Умозрителен ужас под солнцем, слепоте нищету не понять, виртуальные непротивленцы отдают последнюю пядь. Сверхгерои пародии Ницше повторяют в своих закутках, реконструкторы пробуют днище, а оно рассыпается в прах. За стеной безъязычное пламя безъязыких по сути племён. Говори, провокатор, стихами: не поймут, но будешь прощён. * * * Мы отвечаем за тех, кого мы не приручили. Ну не смогли. Собственно, и не старались. Только мечтали издалека, искали причины, почему не получится. Ползли, колени стирались. Поэтому за себя мы и вовсе не отвечаем и только себя мы и держим в руках. Воли и цели не чаяли и не чаем, оставшись в самодовольных вне возраста дураках. В общей неразберихе мы получили голос, но право голоса легко возвращаем назад. Проповедовать или просить – стремление раскололось, каяться или пугать – на что получили мандат? В наших омутах водятся неразличимые бесы речные, самые исконные, коренные, бездонные дикари. Слишком часто дикими остаются ручные, их легко приручают людоеды и блатари. * * * Кому понадобилось бессмертие каждой души? Или всех, или ни одной – поскольку критерии не точны. Не буду приводить примеры, любой видел тела с переключателем вместо глаз: пуск и стоп. Что в них бессмертно? Каждый знает воодушевление тех, кому разрешено убивать и брать чужое, и мужество тех, кто пытается противостоять. Почему иногда это одни и те же существа? Чем они достойнее муравья и черепахи, лампочки или реле? Где все души, отлетевшие от тел за предыдущие сто тысяч лет? В погасших вселенных? Тот свет – это свет, всё ещё от них идущий, потерявший корни и причины. А солнце наших дней встряхивает нас магнитными бурями, и это беспокойство мы называем движением души, а готовность к бурям – генетической памятью. Когда оно погаснет, удастся ли нам переключиться на другое? Сердце и мозг мы объединяем гармонией или синергией, это и считаем душою, но что без тела сердце и мозг? Бег электронов по спирали или через препятствия, точки и тире чужого света. Может быть, бессмертие – оторвавшиеся от азбуки письмена? ПАУКИ И МУХИ Мухи расплодили пауков, не пройти, не тронув чьей-то нити, липнет сеть звонков и поплавков, кожей знаешь, что не сохранить ей воздуха свободу и дождя, света, перемены направлений, от жары тупея, проходя замирающей походкой лени. Утешайся – не один такой, паутина цель не выбирает, ловит всё мишенью круговой, пустоту ажуром забивает. Пауки себе разводят мух. Не переношу их всех на дух. * * * Два окна, на двести с лишним градусов пол-долины огляжу с горы: города, границы, страхи, радости, крыши, виноградники, дворы. Прослежу, как дождь ко мне направится, обогнёт, рифмуя серпантин. Молний восклицательная разница подчеркнёт незащищенность спин. За спиной глуха стена кирпичная, а за нею сосны до вершин. Пониманье мира ограничено, треть обзора я не завершил. ...Сзади мир, нехоженый и прожитый, прокажённый, леченый развал. Ты хотел и видел, а потом уже понимал, решался, рисковал. Вехи памяти скачкообразные лишь кардиограмму повторят, не помогут впредь сравненья праздные: нет движенья, только результат. Потому, как органы надзорные, стали чувств холодными углы и строка площадкою обзорною нависает над границей мглы.
Холст, акрил, 70 х 50 см., 2024 г.