В прошлый раз я обещала рассказать об удивительном человеке, поэте Юрии Сбитневе. Книжкой стихов его меня наградили за хорошую учёбу в школе. Если бы я не ленилась на уроках физкультуры и рука моя была потвёрже на черчении, нам бы не встретиться, потому что подарили бы мне за отличную учебу книжечку потолще.
Дома у нас был настоящий культ стихов. Стихи читала бабушка, учительница, растапливая печь и нарезая овощи для супа, стихи цитировали к месту и не к месту остальные родственники. Мне поэтому казалось, что писание стихов – дело самое нужное, я настроилась делом этим заняться и решила поинтересоваться, как нынче пишут-то. К сожалению, а точнее, к счастью, современной поэзии в доме не нашлось. Были Пушкин и Лермонтов, по которым я училась читать и которых до сих пор помню наизусть, были Кольцов, Никитин и Суриков, будущие мои товарищи по несчастью, то есть по тяжёлому труду в ущерб приятности сочинительства, были Блок и Бальмонт, который мне особенно нравился, а теперь совсем разонравился, были разрозненные книжечки альманаха «Северные Цветы», не дельвиговского и не пушкинского, увы, а поздних символистов. Зато цветные.
Родители к моей просьбе прикупить поэзии посовременнее отнеслись наплевательски, мама по пути с работы взяла по-видимому всё, что было, в киоске «Союзпечати» – как сейчас помню книжечки Софронова, Тихонова и Василия Фёдорова. Я их полистала и расхотела в этот цех весёлый. И тут мне и перепал сборничек Юрия Сбитнева. Стихи были простые и добрые, без выкрутасов, без претензий, но главное, в них было настоящее чувство, отсутствие фальши, которой пропитана была насквозь литература социалистического реализма. Сейчас, когда спустя столько лет я снова их читаю, оказывается, многие помню наизусть.
Всё, что есть во мне доброго,
Переплавлю в стихи.
Пронесу их до гроба,
До сосновой доски.
Нет надгробья для памяти
Персональных заслуг –
Будут памятью замети
Из сиреневых вьюг.
Прорастёт первоцветом
Сердца тёплый комок.
Всем, что в жизни не спето,
Всем, что в жизни не смог.
И не добрым покойником,
Тем, которого нет, –
Жизни вечным поклонником
Остаётся поэт.
Это писал юноша восемнадцатилетний. Я тоже в этом возрасте писала вполне неплохо. И юность моя тоже состояла из цветущей сирени, свежеструганных досок у дедушки на верстаке, от которых оставались такие душистые, золотистые завитушки стружек, сада с пчелами, всей этой долгожданной майской роскоши после однообразного учебного года, пятиэтажных новостроек и новомодных стекляшек Москвы шестидесятых. Совсем близко от неё жили люди, которых городские старались не замечать... Мне всегда было за них обидно. А вот мой поэт замечал:
В вагоне едут бабы,
Наморщенные лбы.
Везут в столицу бабы
Осенние грибы.
Глядят боровиками
Из-под платков цветных,
С тяжёлыми руками,
В обличии святых...
И вот теперь, когда нежданно-негаданно всё это вернулось, как будто и не уходило никогда, а началось всё с выхода в свет роскошного фолианта «Слова о полку Игореве» на французском языке... или нет, это я вернулась, это мы возвращаемся, как будто и не уходили никогда, на свою Родину, как старательно писалось в прописях с большой буквы, с нажимом, стальным пером, пачкающим пальцы фиолетовыми чернилами... отыскался и поэт, показавший мне, девчонке, личным примером, что можно быть собой и писать как велит совесть при любых обстоятельствах. Только Родина эта не совсем то, что вы думаете.
Моя Родина всегда была берёзовый лес, деревенский дом, где по утрам в печке толклись как в аквариуме золотые рыбки, а по вечерам бабушка рассказывала про Пересвета и Ослябю, про русских князей, где отказывались купить книжку про Бибигона, а заставляли читать «Детские годы Багрова-внука», а на мольбу меня пятилетней: «Я тут ничего не понимаю!» папа неумолимо ответствовал: «А что тут непонятного? Мальчик жил в деревне». – И получилось, что и в городе я была не такая, как все, и в деревне тоже. Потому что семья была всё-таки не совсем крестьянская, бабушка – учительница, дедушка – сын священника, закончил духовную академию... но притворялся неграмотным.
...Вот уже несколько долгих разговоров состоялось у нас с Юрием Николаевичем Сбитневым, и чем больше я о нём узнавала, тем больше поражалась череде совпадений. Так бывает, когда идут по глубокому снегу след в след, сберегая силы. Оказалось, что мы дважды, нет, трижды земляки – и по древней Руси, и по подмосковной Лопасне, куда прадедушка посылал лошадь на станцию за моей юной бабушкой, курсисткой, и вообще. По социальному отторжению. Когда я поступала в университет, мне велели в анкете написать про это самое, социальное. Я честно призналась, что не знаю, что и писать. «Ну как что? Из рабочих, из колхозников, из служащих?». – «Мы Рюриковичи», – в шутку написала я – назвать своего крестьянина-прадеда колхозником или занести в пролетариат другого прадеда, машиниста, язык не повернулся... В результате – кафедра авиационного приборостроения, завод «Манометр»...
Предки Юрия Сбитнева – из казачьей старшины, из города Новгорода Северского. Черниговские дворяне. Прапрадед, Иван Матвеевич, был известным писателем пушкинской эпохи, закончил харьковский университет, преподавал математику, физику, французский, открывал гимназии. Его учеником был великий педагог Ушинский. А сын его стал правоведом, дослужился до действительного статского советника, женат был на графине Уваровой, был представлен государю. Ну и пошло-поехало. А дед был непутёвый, всё из дома убегал, стал актером, после гражданской войны работал печатником аж в «Правде», скрывая происхождение. За которое поплатился уже отец Юрия Николаевича в тридцатые годы. «Вычистили» его за то, что скрывал, что из семьи угнетателей. Пришлось бежать из Вереи, где тогда жила семья, в Лопасню, где он стал работать в леспромхозе. (А дедушка мой бежал наоборот из-под этой самой Лопасни, где он учительствовал, за то, что выкинул в окно пролетарку в красном платочке, явившуюся учить его, как учить детей, и тоже работал в леспромхозе. Только в другом). Думаю, маленький Юра взирал с опаской на самое справедливое на земле общество и приучался к осторожности. Как и мой отец, тоже маленький Юра. Дети рабочих леспромхоза.... В начале войны его отца всё же посадили.
Я проклевывался. Рано начал писать стихи. В 49 году кончил среднюю школу, потащило на стихи. Забросил физику и математику. Решил для себя освоить немецкий язык, решил самообразоваться. Позднее изучил древнеславянский язык. Начал переводить Гейне... Выгнали, потом обратно в школу взяли. Потом опять исключили. В десятом классе я всё запустил, кроме литературы и истории. Не допустили до экзаменов. В Серпухове сдавал экстерном за среднюю школу. Заболел папа. Пришлось пойти работать, забрали в армию. Бесконечно писал стихи, «Звонница» – в это время.
Молчит седая звонница
Уже который срок...
Молчит, и не обронится
Звон у семи дорог.
Лишь колокольцы во поле
Звенят меж буйных трав.
Да что-то ропщут тополи,
К оконницам припав...
Огнём, мечом и конницей
Пришла лиха беда.
Стоят одни лишь звонницы,
Где были города.
И всё вокруг порубано,
Поломано копьём!
И всё вокруг поругано,
Потоптано конём!
Молчит седая звонница,
Но только до поры...
Молчит, да вдруг обронится
Клич:
«Братья, в топоры!»
И Русь рекою тронется —
И мал, и стар, и млад!
Зовёт к отмщенью звонница
На свой особый лад.
Осень 1948 г.
– И как только напечатали! Не поняли... тупые.
Пришёл из армии, отслужив. Папа был на инвалидности, денег не было. Я решил пойти в рабочий класс! В Подольске был химико-металлургический завод, варили металл. На заводе многотиражку издавали, «Металлург», я там стихи публиковал в каждом номере. Вызывают меня туда. Тогда сидели на этих многотиражках люди из органов, а этот был из внешней разведки. «Юра тебе надо учиться, поступай в литературный». Я ответил, что хочу быть рабочим человеком, зарабатывать своим трудом и писать в свободное время. Прошёл конкурс на заочное в литинститут. Не приняли, сказали, нет места. Я пошел в союз писателей к Суркову, у него секретарём мамина подруга работала. Сурков сказал: – Ни хрена не могу понять, зачем они вас отчислили. – Я ему: – Да хрен его знает. Сурков сказал: – Давай руку, будь спокоен.
И похлопотал «о рабочем поэте Сбитневе». Восстановили как сдавшего экзамены...
Стал ездить в Москву. В ЦДЛ появлялся в сапогах, как и Вася Шукшин, в Лопасне невозможно без них... Публиковались стихи не шибко. Всё время было какое-то сопротивление...
Тут произошла серьезная авария на заводе, я угодил в больницу с облучением. Из той бригады хороших ребят я остался практически один в живых. Поумирали в два года. Рядом было Мелехово чеховское, меня туда взяли на работу. Меня всегда хорошо брали на работу... Потом на радио взяли. Появилась семья, дочка.
Тогда уже я понял, что надо понять что-то в жизни. Улетел в Сибирь на все лето. Потом взяли на работу в «Смену». Начал писать прозу. Мои друзья поэты стали меня считать прозаиком...
Все эти работы на радио и в редакциях, конечно, были ненадолго. Если человек не умеет и не хочет врать, быстро кончается такая хорошая работа. На самом деле можно считать, что ему крупно повезло. Сказал как-то правду матку про Никиту Сергеевича, пришлось поскитаться по Адыгее, поработать в геологоразведочной партии на самих Шантарских островах, а это такой далекий край, что руки у правительства дотянулись до него, кажется, год назад, а до того его столетиями грабили браконьеры, да так и не разграбили... Целый мир, Сибирь, с её суровыми красотами и людьми, с медведями и разными другими зверями, птицами, лесами, горами и реками подарило поэту добровольное изгнание. Очарованный странник...
После того как сняли Хрущёва, Юрий Николаевич вернулся в Москву, работал в редакциях столичных журналов. Последним был горячо читаемый, популярный «Огонек». Но…
Ушёл по собственному желанию. И – в затвор в Талеж. Занимался уже серьёзно «Словом». Москву бросил. В какое-то время избрали секретарём Союза писателей, потом выперли.
Начальству я был всегда неугоден. Тогда руководил «Огоньком» Софронов Анатолий Владимирович. Как-то он принимал английского писателя, Джеймса Олдриджа. И говорит ему: – Вот Юра Сбитнев, я его держу, но он не наш, он не коммунист, он русский интеллигент, он знаешь, из дворян...
И я ушёл в свой мир. Сын меня тогда спрашивал: – Папа, почему тебя до сиз пор не посадили? У меня всегда было своё мнение и сейчас остаётся. Не вышло ни одной книги без цензуры, рубила страшно. Всё изуродовали...
Ну, а дальше пошли стихи, которые, наверно, цензуре можно уже не показывать, а сразу класть в стол. Или давать друзьям. А друзей Юрию Николаевичу жизнь посылала завидных – Георгий Свиридов, Виктор Астафьев... Вот такие стихи посвящены Астафьеву:
Опять за деревней под вечер
Кричат коростель и кулик.
И сердце исполнится речью,
И веком наполнится миг...
Всё так же, ничуть не старея,
Как тысячи лет, как вчера,
В густеющий пламень кипрея
За взятком уходит пчела.
Сюда не приблизились «измы»,
Тут то же звучание слов...
В кресты заколочены избы
Ушедших с земли земляков...
Продали на слом и на вывоз,
Ушли из родительских гнёзд,
Бурьян за оградами вырос
В мужичий недюжинный рост.
Гляжу обалдевшим разиней
В вечернюю знобкую даль,
Деревня Быковка... Россия...
Двадцатого века печаль!..
………………………………
О чём нам говорить с тобою, старый друг?
Нам, снова повстречавшимся
В мирской юдоли?
О боли Русской? Как всегда, не вдруг
Она приходит к нам... И нет больнее боли!
Как много сделано больного – не сочтёшь!
А нам твердят: «Давайте веселиться!»
Но с болью и ложишься, и встаёшь.
И с болью, как и встарь,
Рождается страница.
В последние годы меня тоже всё тянет на родину предков. В те места, куда бабушка с дедушкой ни разу не вернулись, чтобы не видеть пустыря на месте дома. Рядом там имение Чехова Мелихово, дом-музей. Талеж со святым источником, Давидова пустынь, богато, с размахом восстановленные. Как оказалось, с подачи Юрий Николаевича, который много лет там прожил, работал над «Словом», писал книгу «Великий Князь», держал пасеку. (Как и мой отец неподалеку, пока не приехали грабители и не увезли все ульи). Вот и у него там всё кончилось, продал поэт землю и пасеку и уехал на родину предков, в Чернигов. И Чернигов принял его с радостью и почетом.
Я жил четверть века в затворе. А сейчас зашёл на волшебную гору, и сижу и с вами разговариваю.
Здесь громадный читатель. За несколько лет на всей Украине –подчёркиваю, на русском языке – первое издание «Великого князя» разошлось. Приглашали меня назад. Италия, французы приглашали, но я не представлял себя в шкуре эмигранта. Я считаю себя эмигрантом в Древнюю Русь. Русский мир сейчас предан анафеме.
...23 мая мы проводим праздник в Новгороде Северском. Он называется «Нетленное Слово». Слово о полку Игореве... В 2013 году он стал общегосударственным. Съезжались туда из России.
Трагедия России в том, что она подспудно понимает невозможность своего существования без Украины, но совершенно не знает, что такое Украина. А я эту просветительскую работу вёл.
Мы назло всяким войнам, стрельбе, в Новгороде Северске утвердим литературно-исторический фонд. Это будет последнее моё деяние на благо Руси.
Совершенно спокойно живу в XII веке. Общаюсь с людьми созвучными.
Никогда не жил так хорошо. Главное – не врать.
Я горжусь тем, что не написал ни одного стиха за копеечку...
Два дня назад Юрий Сбитнев наконец завершил работу над книгой о загадочном авторе «Слова о полку Игореве». Она называется «Великая Княгиня». Осталось перечитать ещё раз, отдать редактору и издать. Поскорее, Юрий Николаевич!
А я сейчас наконец-то оторвусь от компьютера и пойду искать в книжном магазине Вашего «Великого Князя». А потом съезжу в Лопасню... Теперь это город Чехов. Как там у Бунина: «Все еще Русь, Русь... но уже на исходе, на исходе»... Да нет, Иван Алексеевич. Удивительно, но всё еще жива. Благодаря тем, кто несёт её в себе.