«Я просто стараюсь не врать. Мне это трудно...»

 

В мае этого года с большим успехом прошли выступления российского поэта Дмитрия Воденникова^[1] в Германии (в Бохуме и Дюссельдорфе). Публикуем беседу поэта с Михаилом Шербом.

 

Дмитрий, ты много путешествуешь, в том числе по Европе, замечаешь различия и сходство между странами. Что для тебя Европа? Что здесь ты полюбил, что тебе, наоборот, не нравится, коробит?

 

Я родился в Советском Союзе. И до 15 лет Европа для меня была тем, чего я никогда не увижу. По понятным причинам. Потом случилась перестройка – и тут уже было не до Европы. Первый раз за границу я попал, когда уже работал на радио и когда мне было 27 лет. Это был Египет. И оказалось, что мне это совсем не интересно. И только уже под сорок я первый раз съездил в Париж. А потом в Германию, ну и так далее. И понял, что Европа (что бы там ни говорили про её закат) – это моя история. Не Америка (а я там тоже был), а именно Европа. Причём – если выбирать – я хотел бы жить в небольшом городе. Типа Мюнстера. Если выбирать. Но выбирать я не буду. Как и Марина Цветаева, я надеюсь умереть на родине.

Что же касается того что я люблю в Европе… Мне нравится, что там всё подстроено под человека. Как-то ему соразмерно. К слову сказать, у нас тоже сейчас многое меняется в эту сторону.

 

А негатив?

 

Мне бы очень хотелось что-то придумать, но я не могу. Хотя понимаю, что там и это есть. Просто я всегда был гостем. И всё очевидное плохое прошло мимо меня. Но у меня есть приятель – писатель Максим Цхай. Он 10 лет прожил в Германии, был байкером, а работал вышибалой в ночном клубе. Он видел не глянцевую сторону Европы, и я ему верю. Проблема межнационального социального общежития. Проблема некоторой скуки. Некоторой обособленности, замкнутости на себе. Возможно, филистерства (помнишь, ещё Гофман об этом писал?)

 

Россия для тебя – Москва?

 

Нет, я много ездил по стране. И, честно говоря, я не вижу особой разницы. Сибирь, Воронеж, Петербург – это всё теперь единое тело.

 

По ощущениям: твоя немецкая публика отличается от российской? Ты как-то учитываешь это различие при проведении чтений? И вообще, насколько ты спонтанен в выборе произведений для выступлений, порядке их прочтения и т.п.?

 

Ничем не отличается. Если не считать того, что иногда у меня были в слушателях немцы, которые ни бум-бум по-русски. И тем не менее они что-то получали, видимо. Если уж не уходили. Музыку стиха, что ли (извините за это выражение). А при выборе того, что читать – нет. У меня есть корпус авторов, которых, если меня разбудить ночью, я всегда назову. Их и читаю. Вениамин Блаженных, Горалик, Красавицкий, Сатуновский, Фаина Гримберг и т.д. Я просто опускаю руку в этот золотой горшок (опять Гофман) и достаю стихотворение. Свои стихи я не люблю читать. А чужие люблю.

 

...и Шварц...

 

И Шварц. У неё гениальны часто стихи. Много смутных, как будто невнятных, но есть чистые жемчужины. Ещё Гандлевский.

 

Не могу не спросить, только вот сейчас откровенно, как на духу. Обет поэтического молчания как возник? Закончился некий этап жизни? Творческий тупик, когда кажется, что лучше, чем сделал, уже не сделаешь? Нежелание тратить душевные силы на неприбыльное в общем-то дело? Самоприговор?

 

Нет, я просто потерял способность писать стихи. Они ушли. Мне отрезали поэтическую ногу. Ампутировали. Теперь хожу на двух своих. Человеческих.

Кстати, у меня был об этом давнишний стишок. Я тогда не знал, что это своего рода пророчество...

 

Когда мои стихи осыпятся во прах

(а это будет непременно,

и я хочу, чтоб вы об этом знали),

тогда,

на гениальных их костях

(вам это тоже неприятно?)

я встану сам,

своими же ногами,

но встану я –

на собственных ногах.

Ну, пусть не самых лучших,

да, не первый,

(хотя и это, в сущности, неверно) –

но это мой стишок,

мой грех,

мой стыд, мой прах.

 

Может это самовнушение? Говорят же, что талант «не пропьешь». Хотя после этого стихотворения не хочется спорить – очень уж всё складно получается.

 

Скажи это женщине, которая неудачно сделала аборт и теперь не может иметь детей. «Милочка, может, это самовнушение?». Хочу посмотреть на её реакцию. Но ты, самое главное, не стесняйся – спроси её. Потом мне напиши. Что там у вас, как...

 

Я вздрагиваю, когда твою поэзию называют поэзией «новой искренности». Почему-то представляется человек, который патологически врал, и в какой-то момент вдруг решил «начать жить заново». Я в новую искренность не верю, только в старую. Разделение на стили и школы весьма условно, но как ты сам определил бы свою стилевую принадлежность?

 

Это была такая моя идея, моя и Дмитрия Соколова (он сейчас известный журналист, а был тогда поэтом). То время, когда мы пришли в поэзию, было временем, когда все говорили, что прямое высказывание невозможно больше. Это был вызов. Х.. вам, – сказал я. И придумал новую искренность. Хотя это термин Пригова. Но я вложил туда другое содержание. Хотя ты прав, конечно. Туфта это всё. Просто это был вызов, и на вызов надо было отвечать. А когда отвечаешь – всегда перегибаешь палку. Вот я и перегнул.

 

Ты вроде бы находишься вне всевозможных литературных и политических кланов, но тем не менее, тебя нельзя назвать изгоем, скорее – всеобщим любимцем. Причина этого, разумеется, в твоей неувядающей красоте и крепком, вызывающем уважение, профессионализме, но где-то и в позиции, которую можно охарактеризовать как «и нашим, и вашим», а можно как «всем сёстрам по серьгам». Это сознательный выбор или внутреннее устройство такое?

 

Понимаешь, я просто стараюсь не врать. Мне это трудно, потому что я по природе своей достаточно лживый человек. И когда я что-то теперь говорю, я сознательно заставляю себя говорить правду – во всём объёме (ну… насколько я могу его охватить). Это касается и политических, и общественных дел, и всего прочего. Это не очень легко, и мне часто некомфортно. Потому что я как-то действительно становлюсь человеком «всем сёстрам по серьгам». Но по-другому я не буду. Это принципиальная позиция. Вероятно, не самая лучшая, я осознаю это, но она именно такова.

 

Не вдаваясь в частности по поводу новейшей российской истории, на уровне ощущения: всё идет как надо или что-то пошло не так?

 

Я понимаю, что сейчас идет такая борьба за влияние в мире. Одна сила (Америка) борется с другой (Россия). И это будет только нарастать. Момент возможности уравновешенной игры – прошло. Это данность. Тектонические процессы. Нельзя сказать, что материки, которые стали двигаться друг на друга (вспомни теорию тектоники плит) делают что-то не так. Они делают только то, что возможно им по природе. Когда образуются новые Альпы, пойдет другой процесс. Надеюсь, что он будет более мирным. Мы живём на разломе. Это интересно, но очень тревожно. И часто больно. Но мы только букашки. К сожалению.

 

Это не совсем ответ на мой вопрос. Борьба за влияние идёт постоянно. Мир за последние годы изменился не сильно, а вот Россия, русское общество, на мой взгляд – сильно. Мой вопрос был о том, в правильном направлении ли, адекватно ли – с твоей точки зрения.

 

Российское общество очень неоднородно. Если ты знаешь, у нас проходили митинги и шествия против войны и против всего остального. У нас проходили митинги и шествия с обратным знаком. Ты уверен, что хоть одно из этих собраний может в точности отвечать за всю Россию? Я – нет. По тому же фейсбуку видно, какие люди разные. Так что я не возьму на себя смелость утверждать, что общество в России как-то особенно деградировало. Просто теперь все имеют возможность высказаться. И на первый план вылезают (по принципу того, что легче и никогда не тонет) самые невменяемые. Но не они составляют костяк. Уж поверь мне.

Просто мы живем в системе постоянного истерического высказывания. И кажется, что мир сошел с ума. Но у него еще есть запас прочности. Альпы еще далеко.

 

Ну так и я об этом. Германия не живет «в системе постоянного истерического высказывания», Голландия не живет, Италия... Как по-твоему выйти из этого состояния? Или «само рассосётся»?

 

Пути два. Первый – уговаривать людей. «Опомнитесь». Собственно, я всегда преследую это цель, когда пишу свои колонки в Газете.ру. Второй путь – сесть у реки и ждать, когда реки не станет, а Альпы за окошком вырастут. При этом сминая твой дом, как картонку. Дом и всё, чем ты жил и живёшь. Я не знаю, что сработает. Поэтому я сам мечусь между отчаянием и надеждой. В пределах одного дня. Просыпаюсь с одним чувством, засыпаю с другим. У меня есть только одна причина для оптимизма. Мир знал куда более тревожные моменты. И ты, живущий в Германии, отлично об этом знаешь. То, что случилось в 30-40-х годах в Германии, Голландии и прочих тобой перечисленных странах не идёт ни в какое сравнение с нынешней ситуацией в мире. Сейчас вегетарианские времена. Так что поживём – увидим.

 

О русском языке. Замечаешь ли ты его истончение, засорение, упрощение, вульгаризацию? Или тут всё в порядке?

 

Миша, я прожил до сегодняшнего дня не самую короткую жизнь. Сейчас мне 46. Я видел Советский Союз, его распад, лихие 90-е, так называемый период стабильности, и пережил два кризиса. Как люди говорили, так они и говорят. Никакого упрощения нет. Вот мы сейчас с тобой говорим и нас бы вполне понял Пушкин. Ну может только про тектонику плит не понял бы. В его время об этом не знали. Я вижу как раз обратную тенденцию. Язык стал подвижней. Сместились уровни и слова гуляют. Это ли не здорово? А уж знак это чего? – предгибели или предрасцвета – я не знаю. Это просто мы с тобой, Миша, увядаем. А язык – нет. Бродский в своё время сказал, что чувствует, что ритмическая форма стиха уже устаревает. Не попробовать ли верлибр? – спросил он. Это тем забавней, что тогда уже верлибр дал такие потрясающие всходы: Сатуновский, Всеволод Некрасов, Куллэ, единственное стихотворение Елены Ширман, написанное в 41 году и прочее. Вот мы с тобой сейчас как Бродский. Только без его Нобелевской премии.

 

А я, кстати, не утверждал про увядание. Я задал вопрос, получил ответ и полностью согласен с тобой. Мне, правда, кажется, что снизился в этом плане средний уровень актеров, дикторов радио и телевидения, но это дело отбора и профессионализма.

 

Александр Радашкевич, замечательный поэт и мой коллега по журналу «ЭЛ», спрашивает обычно напоследок, есть ли вопрос, который не был задан и на который ты хотел бы ответить?

 

Нет. Таких вопросов года два уже нет. Я на все вопросы уже давно ответил.