Михаэль Шерб

Не перестаю удивляться, будучи уже лет 10-15 читателем поэзии Михаэля Шерба, почему его звуки и слова, ставшие письмом и вписанные строчками в бумажные страницы и на дисплеи, не творят галактики, звёзды и светила. Его тексты настолько пропитаны космической энергией, от поэтических перемещений в густой метафорике его стихов захватывает дух, как на roller coaster или, по-немецки, на аchterbahn (Шерб бывший одессит, живёт в Германии), что нельзя не осознать: каждое слово в этой поэзии выделяет пространство и время; в каждом её звуке можно найти родственного прапрапредка – тот первозвук, который сотворил наш мир и его преобразил («И сверкал ливанского кедра медный отвес, / И цветущие липы звенели в колокола, / И бежала лестница до небес, / И над всеми гамма плыла, плыла»). Здесь, безусловно, связь с будетлянином Велимиром и с футуристом Маяковским, с Заболоцким, Введенским и Олейниковым. И, конечно, это опыт прочтения писателей южнорусской школы (не только с её поэтами Багрицким и Сельвинским, но непременно с поэтическим Юрием Олешей, прожившим «на кончике луча»): «О, если б знал матрос раскосый, / Влюблённый в свой плавучий гроб, / Какие прилетают осы / Сосать пролившийся сироп». При такой эмоционально насыщенной, феерической поэзии, Шерб  самым что ни на есть божественным образом держит форму стиха, как умелый строитель мироздания, не давая силлабам безудержно расширяться согласно второму закону термодинамики («Это море. Блики. Блики. Блики. Блики. / Сине-чёрный. Тёмно-красный. Красный. Красный»). Вспоминается, в связи с упомянутым выше Олешей, фрагмент из книги о нём литературоведа и мыслителя Аркадия Белинкова, с рассуждениями о том, что мастер – это тот, кто познал свои границы: «Каждая поэтика знает свою меру законченности, и большая или меньшая степень законченности всегда была стилистическим приёмом, а в некоторые эпохи канонизировалась в жанр. Так, Тютчев создал композиционный оксюморон – законченный отрывок. Шопен – этюд (превращённый к тому же из технического упражнения в художественное произведение), импрессионисты – эскиз...». Шерб каждую строку создаёт, как самостоятельное изделие, и каждый его катрен способен существовать, как герметичная, сакральная аксиома: «Солнечный луч, протянутый между туч, / Свет его позвонков – блеск оркестровых труб. / Но кто-то большой находит в облаке лунку, / И полоску света втягивает, словно слюнку, / Во сне сбежавшую из уголка губ»; или ещё: «Как будто бы на дне – / Клубничное варенье, / Густой сироп огней, / Дверей полночных пенье, – / Его не превозмочь, / Но стайку чёрных клавиш / За пазухой нашаришь, / Отпустишь плакать в ночь». Эти тексты, как своеобразное пособие к курсу о «лингвистическом повороте» Ричарда Рорти (1967), который предполагает, что не мы говорим, а речь говорит нами. Завершена, как у имажинистов, каждая фраза; любое слово в строке – мельчайшая частица материи, первичная лейбницева нематериальная монада, корпускула, из которой рождаются ассоциации, символы и аллегории, с поражающей скоростью – свет и цвет, все-ленность и уни-версум: «Ликует бес полураздетый, / Кипит в котлах загара смоль, / Дымится джойнт длиною в лето, / И кожу разъедает соль». При таких скоростях, а главное – ускорениях, невольно вспоминаешь по этому поводу высказывание Жана Бодрийара: «Передвижение является необходимостью, скорость – удовольствием». И получаешь от поэзии Михаэля Шерба удовольствие.

Михаэль Шерб год от года наращивает мускулатуру стиха, который изначально был крепок. Это придаёт его художническому мировидению свободу поэтического высказывания. Его образность далека от житейского просторечья, в ней больше ворожбы и непредсказуемости, весёлой игры и грустноватой тайны. Его поэтика не признаёт лапидарности даже в самом хорошем смысле, и там, где ждёшь приземлённости, поэтическая мысль уходит на новый вираж. С его стихами не заскучаешь.

Стихи Михаэля Шерба – монолог, направленный в самоё себя. Движение его поэтической мысли – глубокой и сосредоточенной – побуждает нас к внимательному вчитыванию. Так открывается путь к художественному мировосприятию автора. Точный звук, богатая метафорика поддерживают достоинства стихотворной речи этого самобытного поэта.